Игорь Алексеевич Шамин
Вознесение
Отныне утро текло размеренно. Проснувшись, Гленн первым делом вслушивался в звуки за окном. Мерный топот ног по мостовой и удары дождевых капель по черепице крыши задавали ритм, который он научился безошибочно угадывать. Вскоре он заметил, что звуки как бы сливаются в единую симфонию, где каждому отведено свое место в оркестре. Один звук сменялся другим, за ним возникал третий. Иногда репертуар менялся, но само звучание от этого лишь выигрывало. Так, кваканье лягушек в пруду гармонировало с пением скворца.
Когда солнце садилось за горизонт, и сидеть на веранде, подставив лицо легкому ветру, становилось прохладно, Гленн заваривал зеленый чай из грецких орехов и тропических фруктов. Затем он брал книгу и, расположившись на диване, скользил пальцами по рельефным листам плотной бумаги. Гленн проводил пальцами по страницам, от которых пахло свежей типографской краской, и образы оживали на их кончиках. В полуночной темноте слышался лишь шелест переворачиваемых страниц да сопение пса.
Однажды, проходя мимо захудалой церквушки в конце улицы, Гленн уловил звуки музыки. Это был церковный орган. Звук едва пробивался сквозь шум плотного потока автомобилей. Вслушиваясь в волны нарастающей гаммы, Гленн пошел на звук. Трость уперлась в лестницу приходской церкви, и, поднявшись по высоким каменным ступеням, он оказался у массивных ворот.
Органные концерты в местной католической церкви проходили каждое воскресенье. А где еще, как не там, слепой мог бы насладиться обществом тех, кто закрывает глаза в порыве чувств? То, что прежде его не волновало, теперь хлынуло в распахнутую душу, впитывающую новые ощущения, как сухая губка впитывает воду. С чувством, расстановкой и глубоким благоговением он погрузился в нахлынувшее буйство звуков и запахов, оседающих на мочках ушей и кончике носа.
Вспыхнувшие образы мгновенно закружили гостя в водовороте ощущений, а затем погасли, будто рассыпанные на небе звезды. Перед его взором представали картины, похожие на те яркие сны, которые он видел и после того, как ослеп. Просыпаясь и протягивая к ним руки, он хватал пустоту, но ладони разжимались и образы исчезали.
День сменялся ночью. Ночь сменялась днем. Наручные часы продолжали отмерять бесконечный ход времени, и, сосредоточившись на едва уловимом движении секундной стрелки, Гленн мог разобрать шестьдесят коротких остановок на циферблате. Время то ускорялось, то замедлялось, и неизменно растворялось в топоте ног, шелесте листьев, скрипе двери. Воскресенье сменял понедельник, и лишь по мурашкам на озябшей коже Гленн узнавал, что наступил вечер. Утро сопровождалось криком соседского петуха. Отпала необходимость в календарях и блокнотах, заполненными мелкими заметками на каждый день, тянущийся, как жвачка жизни, которая с годами утрачивала вкус.
Гленн вслушивался в то, как медленно закипает вода в металлическом чайнике, как скворчит на сковороде фарш с мелко нарезанным луком, как хрустят под ногами ветки.
Однако самыми удивительными оказались различия в тишине. На рассвете она была умиротворенной, а вечером – безмятежной, но полной сил, как восходящая луна, разливающая свой свет над спящим городом. А дневная тишина! Вздремнув после обеда, Гленн вставал с дивана и в полном одиночестве отправлялся в парк, впитывая по пути спокойствие, словно в детстве, когда он оставался один в пустом доме.
За окном завывал промозглый ветер. В стопку прочитанных книг отправился очередной томик. С того момента, как Гленн погрузился во тьму, прошло полгода. Чем больше он свыкался с тем, что глаза его слепы, тем больше понимал, как мало ему теперь нужно и насколько многим он обладал. Гленн проникался ощущениями, накапливая их, как пчелы накапливают воск для сот, расходуя по крупице и никогда не беря больше, чем ему было нужно.
Но радость открытий омрачали другие звуки: крики, брань, возгласы боли и отчаяния. Гленна расстраивала суета окружавших его людей, и чем больше он погружался в эти мысли, тем больше находил им подтверждений.
Гленн вдруг осознал, какой мир окружает его. Мир, где из-за отъезжающего автобуса незаметны распустившиеся гиацинты, которые он не мог видеть, но остро ощущал их аромат на обочине дороги. Мир, в котором время наручных часов поглотило красоту видимого пространства: скошенной лужайки, распустившегося цветка, созревшего плода.
Торопливые шаги, сбивчивое дыхание, шум голосов сливались в какофонию звуков, доводя Гленна до изнеможения.
Опустошенный, он искал, чем бы себя заполнить. И, наконец, нашел.
Гленн достал из ящика нож. Аккуратно наточив его, он взял полено, некогда предназначенное для растопки печи. Он вспомнил, как еще в школьные годы любил работать с деревом, вырезая из фанеры причудливые фигуры, а затем трепетно покрывая их лаком.
Он медленно провел рукой по поверхности материала и приступил к задумке. Гленн скоблил брусок дюйм за дюймом, проводя подушечкой большого пальца по обработанной поверхности. Сначала осторожно, а затем все увереннее он определял форму будущей фигуры, отсекая лишние части деревянного бруска. Иногда он откладывал нож в сторону и обеими руками «всматривался» в получающуюся статуэтку. Затем вновь брался за нож и резкими движениями уплотнял рисунок, пока выступавший барельеф не приобретал форму.
В школьные годы ему нередко доводилось изготавливать поделки в короткий срок, но после такого долгого отсутствия практики и с теми ограничениями, которые у него были, ему с трудом удавалось совладать с пускай и благородным, но все-таки неподатливым материалом. Нож плохо его слушался, то и дело норовил выскользнуть из пальцев, оставляя на руках мелкие порезы.
Творил Гленн много. Чаще всего это были фигурки птиц и животных. Все, что он мог себе представить, рождалось по мановению его руки. Готовые работы он выставлял у входа на веранду. Импровизированный подиум без зрителей каждый день пополнялся новой моделью.
Однажды соседский мальчик случайно забросил мяч на участок Гленна. С опаской подойдя к веранде, ребенок не поверил своим глазам.
Повертев в ладошках миниатюрного воробушка, гость поднял фигурку к небу, как будто птица могла вспорхнуть и улететь. В дверях появился Гленн. Мальчик смущенно поздоровался и притих. Поколебавшись мгновение, Гленн поднял оброненную фигурку и протянул ее перед собой. Тепло маленьких пальчиков коснулось грубых рук. Гленн услышал топот ножек, удаляющихся от участка.
На следующий день они встретились вновь. Вытянув вперед руку, Гленн почувствовал, что в нее вложили что-то тяжелое. Это оказалось несколько брусьев.
Близилась осень. Опавшие листья хрустели под ботинками. Сбивался ритм трости, путавшейся в опавшей листве. Не стало слышно птиц. Все чаще Гленн надевал пальто вместо легкой куртки и все больше времени проводил в уютных стенах дома. Пол у камина был уставлен поделками, но ни одна из них ему не нравилась. Веранда пустовала.
Наступил сентябрь. Ясное небо заволокло плотными тучами, о которых Гленн мог только догадываться.
Густой воздух наполнился запахом дождя. Вытянув вперед руку, Гленн почувствовал, как мелкие капельки упали в раскрытую ладонь.
Дождь усиливался. Звонкий перестук бесчисленных ударов рассыпался по черепице крыши. Несколько капель ветром занесло на веранду. Смахнув их с лица, Гленн продолжил работать.
Если бы слепой мог вглядеться в небо, он бы увидел набухшие от дождевых капель облака. Он бы ужаснулся, как и многие другие тысячи глаз, устремленных в зияющую бездну над головой. С юга стремительно надвигалась буря.
Дверь на веранду резко захлопнулась. Водосточная труба гудела, содрогаясь под напором дождя. Раздался раскат грома. От неожиданности Гленн выронил статуэтку. Выскользнув из рук, она покатилась по дощатому полу. В воздухе резко запахло озоном. Раздался оглушительный грохот. Обхватив себя руками, Гленн застонал. На лбу выступила испарина. Казалось, что мир вот-вот развалится на части из-за хлынувшего ливня. Оставив безуспешные попытки отыскать потерянную фигурку, он продолжал лежать ничком на холодном полу, ожидая следующего удара.
Страх проникал все глубже, в самые потаенные уголки души. Он подкрадывался все ближе, вторя нарастающим раскатам грома. Гленн ощущал дыхание смерти на своем затылке. Он хотел повернуться, раскрыть глаза, чтобы встретиться лицом к лицу с неизвестностью, таящейся в темноте. Но вместо этого он лишь вытянул ладони перед собой, сложив их в иступленной молитве. Затряслись оконные ставни.
Казалось, что дрожит сама земля, и эта дрожь прокатилась по всему дому. Гленн улавливал ее каждой клеточкой своего тела, пряча голову между коленями.
После очередного раската грома Гленн сильнее зажмурил глаза. Ему стало страшно от мысли, что он может прозреть в тот самый миг, когда окажется на пороге смерти.
Внезапно все стихло. Где-то в доме протяжно завыл пес.
Гленн поднялся с пола. Сел в кресло. Выдохнув, разжал побелевшие пальцы. Отыскал брусок. Покрутил в руках холодный нож. Ладони слегка покалывало от прикосновения к металлической поверхности. Запрокинув назад голову, Гленн открыл глаза и устремил невидящий взгляд сквозь потолок, в синеву прозрачного, как озеро, неба.
Образ медленно проникал в его мозг через сомкнутые веки.
Он был соткан из мыслей, страхов, тревог, буйства распаленного разума. Возникавшая картина рвалась за пределы сознания и впивалась острыми краями в раскрытую ладонь.
События минувшей ночи проступили на деревянном бруске. Страх стал по-настоящему осязаем. Пальцы свело от напряжения.
Новая фигурка оказалась ни на что не похожей. Это был не зверек, не человек, и даже не птица, а нечто совершенно иное.
Уставшими руками Гленн ощупал получившуюся статуэтку. Вырезая ее по частям, он не мог сложить мозаику из отдельных фрагментов. И только сейчас, подавив приступ тошноты, он собрался с духом. Гленн представил, как бросает фигурку в огонь, и языки пламени охватывают темный дуб.
Раздался стук упавшего на пол ножа.
Онемевшими пальцами он осторожно провел по дереву, считывая с поверхности созданный образ. Гленн был поражен. Вместо пробиравшего до дрожи уродства перед ним предстала гармония, принявшая идеальную форму. Грубые линии превратились в плавные очертания, а острые выступы сменились мягким рельефом. Но как ни старался Гленн, он не мог до конца ощутить фигуру, в полной мере постичь ее красоту.
Ужас прожитой ночи вырвался из цепких пальцев. Поблекнув, он слился с яркими тонами наступающего рассвета.
Гленн отворил дверь на веранду. Постоял, вдыхая свежий после дождя воздух, и снова раскрыл глаза. Сквозь белую пелену пробился слабый солнечный луч. Утро еще никогда не было таким спокойным.
Солнечный зайчик
Ягнятина была такой нежной, что буквально таяла во рту. С языка кусочек перекатывался на нёбо, а потом возвращался обратно. Запив мясо прохладным соком из свежих апельсинов, мужчина причмокнул и улыбнулся, демонстрируя целый ряд ослепительных зубов.
Отставив стакан в сторону, Эдвард Лейнхард, или просто Эдвард, или, как его называли друзья и коллеги, Эдди, разделался с последним кусочком, остававшимся на фарфоровой тарелке. Приборы легонько звякнули. Сняв фартук, Эдвард-Эдди покончил с трапезой.
Утренний воздух бодрил. Дорога на работу лежала через благоухающий цветочный парк. Где-то пел дрозд. Эдди остановился. Прислушался. Постоял несколько минут в глубокой задумчивости и двинулся дальше.
Во рту ощущался хвойный привкус еловых веток. Стоило открыть рот, как язык начинало слегка пощипывать, как это бывало в детстве, когда глотаешь кислую шипучку и морщишься от резкого вкуса. Теперь таких шипучек не найти – они давно исчезли с магазинных полок.
Эдди сплюнул прямо в солнечный луч, скользнувший по его блестящим остроносым туфлям. Они походили на нож, которым режут лимонное суфле. Зашуршал гравий под ногами.
Эдди свернул направо. Отсчитав сто тридцать шагов и дойдя до огромного дуба, он повернул налево, прошел еще девяносто три шага, оставил позади цветущий парк и вышел на остановку.
Автобусы, словно громадные киты, плыли по выделенным полосам асфальтового океана. Через какой-то час пассажир из одного района города был уже в другом. А это не так уж и много, тем более для того, у кого к подошве прилип гравий, а во рту осталась свежесть хвои.
Сотрудники стеклянного офиса приходили на работу к девяти. Они лениво подходили к своим компьютерам, зевком приветствуя коллег.
Цифры, появляющиеся и гаснущие на тонком экране, складывались в формулы. Курсор метался из стороны в сторону. Звонко щелкали кнопки клавиатуры.
Отхлебнув кофе, Эдди зажмурился.
Он улавливал каждый шорох, скользивший по коридорам здания, и ловил его своим воображаемым сачком. Как только где-нибудь в углу раздавалось трепыхание крыльев, Эдди уже был тут как тут. Это мог быть небрежно брошенный карандаш, остановившийся у края стола. Или случайный скрип дверцы шкафа. Ничто не могло ускользнуть от чуткого слуха Эдварда Лейнхарда.
– Эдди! Ты здесь? – послышалось внезапно совсем рядом. Чья-то рука опустилась на плечо. Две фигуры заслонили свет плафона на потолке. На Эдди строго глядел начальник.
– Лорейн, – представил он девушку.
– Можно просто Ларри, – сказала незнакомка.
Воцарилось молчание. Было слышно лишь шипение чайника на электрической плите, гул старенького вентилятора, отдаленные голоса в переговорной и методичный «тик-так» на стене.
Маленький мирок офисных столов и перегородок просыпался вместе со своими обитателями. Сотрудники, снующие по коридорам с листами белой бумаги для подкормки принтера, и их руководители, распределяющие задания на день, рождали звуки симфонии офисной жизни.
После экскурсии по офису Эдди и Ларри отправились обедать в ресторан.
Лорейн своими миниатюрными ручками аккуратно управлялась со столовыми приборами. Отточенным движением она отделяла белок от желтка, поддевала вилкой кусочек яичницы и отправляла его вместе с хрустящим тостом в розовую глубину рта. Ее губы растянулись в довольной сытой улыбке.
Эдди внезапно почувствовал жуткий голод.
Утреннее солнце светило прямо в глаза. Эдди нехотя поднялся с дивана, умылся и отправился на работу.
Офисные лампочки мерцали в такт его шагам.
Заметив у своего стола незнакомую девушку, Эдди прошел было мимо, но вовремя остановился, узнав в незнакомке вчерашнюю коллегу. Подойдя к столу, он неуклюже отодвинул кресло и что-то буркнул в знак приветствия. Его «здравствуйте» больше напоминало кашель. Девушка встрепенулась и, расплывшись в знакомой улыбке, пожелала ему доброго утра. В горле пересохло.
Они принялись за обучение.
Она увлеченно следила за каждым его действием: работой с программами, выполнением запросов и математическими расчетами. Эдди смущался, открывал не ту программу, путался в комбинациях клавиш и последовательности действий, а к концу и вовсе попытался совладать с непослушной компьютерной мышкой, которая выскальзывала из-под его потной ладони.
Настало время обеда. Дюжина людей в белых накрахмаленных рубашках направилась на перерыв. Заскрипели стулья. Зашуршали документы. Забряцали запонки. Гул голосов дружно устремился к выходу.
Ее вилка вновь отправилась в раскрытый рот, в котором исчезли яйца пашот с картофельными гренками, утопавшими в оливковом масле. Тарелка Эдди опустела почти сразу, и, выйдя из-за стола, он не смог припомнить содержимое блюд. Во рту лишь слабо чувствовался привкус пряностей, и чуть обильнее шло слюноотделение – так стенки неба реагируют на специи.
Отворив перед Лорейн дверь, он не удержался и наклонился, чтобы уловить ее запах – незаметно не только для нее, но и для самого себя. Так бывает, когда мы делаем вещи, на первый взгляд непроизвольные, но на самом деле для собственного удовольствия. Эдди вдохнул цветочный аромат. Его глаза закатились от наслаждения, а взгляд уперся в стеклянный потолок.
Он и сам не заметил, как преобразились рабочие будни. Эдди стремился растянуть драгоценные мгновения, зафиксировать каждый ее слог, движение и кивок головы. Он смаковал небрежно оброненное слово и доставал его из памяти перед сном. От этого сны стали очень яркими.
Но больше всего он дорожил вечерами, когда они поздно покидали офис, задержавшись за работой над совместным проектом. Тогда Эдди провожал Лорейн до дома и ждал, пока хрупкий девичий силуэт не исчезал в проеме стальной двери. Перед самым прощанием, до того, как замок защелкивался, Эдди сохранял в памяти упоительную прохладу прошедшего вечера. Он кадр за кадром прокручивал в голове их прогулки, вплоть до мельчайших деталей: выход из офиса, вечерний парк, арка возле дома и неспешная прогулка под фонарем. Казалось, он помнил все. Туман, осевший на языке. Влагу, впитавшуюся в ткань ситцевого платья. В его ушах эхом отдавались их разговоры – как будто ни о чем, и в то же время обо всем сразу.
Свет уличных фонарей больше не касался серых стен – они срабатывали только во время движения. Эдди напоследок окидывал фотографическим взглядом панораму улицы и возвращался домой.
Так наступила осень. Начались дожди. Раскрыв зонт, Эдди провожал Лорейн поздним вечером, вслушиваясь в ритм дождя и упиваясь ароматом ее духов и теплого дыхания. Под одним зонтом их плечи то и дело соприкасались, отчего ладонь Эдди потела, и ему постоянно приходилось поправлять зонт.
Проводив Лорейн до дома, Эдди попрощался и посмотрел ей вслед, пока за ней не закрылась дверь.
Не снимая с лица улыбку, как не снимают плащ в ветреную погоду, он развернулся и отправился домой. Миновав арку, Эдди остановился, желая как можно четче запечатлеть в памяти последний кадр. Он обернулся, надеясь увидеть ее у входной двери, но вдруг застыл в оцепенении. Увиденное ошеломило его. Некоторые моменты невозможно стереть из памяти, даже если закрыть глаза. Эдди крепко зажмурился.
Звук его тяжелых шагов эхом отдавался по улице и разносился по окрестностям. Внезапно его сменило шлепанье размокших стоптанных ботинок – это Эдди ступил в лужу. Он снял намокший дырявый носок и, прихрамывая, пошел дальше.
С каждым шагом он все больше убеждался, что не узнает знакомую дорогу. Завернув за угол, он не глядя направлялся к следующему перекрестку. Устав петлять по улицам, он останавливался на мокром газоне, чтобы перевести дух. В конце концов он набрел на свой собственный дом.
Протяжно скрипнула дверь. Под ногами заиграла половица. Туго щелкнула задвижка замка. Эдди отправился в постель, чтобы забыться долгим сном. Через какое-то время в горле запершило, он поднялся и прошел по холодному полу на кухню. На кухне было полно грязной посуды. Выудив немытый стакан из сальной раковины с остатками фарша, он небрежно сполоснул ее, набрал воды из крана и утолил жажду. Стакан отправился на дно раковины, заваленной тарелками и чашками.
На следующее утро Эдди проспал. Он не услышал знакомого звона будильника и встал с кровати с жуткой головной болью. Воспоминания нахлынули одно за другим.
Эдди направился на кухню и попытался запихнуть в себя кашу, подавляя накативший приступ тошноты. Съев несколько ложек, он отодвинул тарелку в сторону. Его стошнило.
Прополоскав рот, Эдди подставил голову под холодную струю воды, чтобы освежиться, потом посмотрел в зеркало и в ужасе отшатнулся. Он совершенно не узнавал себя. Казалось, что перед ним стоит чужой человек: лицо избороздили морщины, под прищуренными от яркого света глазами виднелись набухшие и потемневшие мешки, из ноздрей торчали волосы, под губой топорщилась щетина. Но самым ужасным был покосившийся, словно деревенский забор, ряд желтых зубов. Рассматривая себя и поворачивая голову то в одну, то в другую сторону, Эдди силился сопоставить увиденное отражение с тем, что он ожидал увидеть, и все равно не мог понять, кто стоит перед ним.
В тот день он остался дома. Он не пошел на работу ни на следующий день, ни в последующие. Сидя дома, Эдди подумал, что небольшая прогулка поможет ему собраться с мыслями, но вместо просветления в голове он ощутил тяжесть в ногах и ломоту в костях.