И. Б. Мардов
Человек в Замысле Бога. Книга четвертая
11
У каждой стадии Преображения свои пророки. Адолон посылает прозревателей, которые должны совершить для них предварительную работу. Среди таких работ – разработка мировоззрения для разных поколений эпохи Преображения. Одна из задач этой книги – создание матрицы рабочего мировоззрения людей стартового поколения эпохи Преображения на основании постижения Божественного Работника и понимания человека в нем. Драматично то, что я работаю на людей, которых нет и никогда не было. Не совсем исключено, что и не будет.
Другая задача книги – продемонстрировать прозревательское мышление в его результатах. Насколько нам удалось продемонстрировать его, а тем более заложить с его помощью новые парадигмы понимания, в том числе и человека, не известно, но задача эта так или иначе выполнена. Осталось в общих чертах продемонстрировать прозревательское мышление в движениях моей жизни.
Путь восхождения нормативен для человека серафической навигации, в том числе и для прозревателя. В прозревательском восхождении есть своя специфика. Ее я попытаюсь обнаружить в своей жизни. Не исключено, впрочем, что мое прохождение Пути восхождения кое-что даст понять о прозревательском восхождении вообще.
Я вижу себя копателем, археологом, всю жизнь откапывавшим фрагмент за фрагментом чего-то неведомого. И книга моя построена от прозрения к прозрению через прозрение, по мере их поступления. Такое построение устанавливается не мною, а тем, кто выдает последовательность прозрений. Мое дело вовремя освоить эти прозрения, стараясь не исказить их.
Вкратце остановлюсь на прорывных прозрениях и основных видениях моего Пути жизни.
* * *
Первые послевоенные годы. Мне 13 лет. Зима. Звуки ночной Москвы за окном. Тихое ровное дыхание мамы. Тепло и сладко. Наверно, мечтаю или вспоминаю о чем-то. Вдруг захватило дух. Мне пришла мысль: «Философия, – думаю я в кровати, – это логические рассуждения»! И вижу (как у Анны Карениной Толстого), как в темноте блестят мои глаза.
Я чую, что в моей жизни случилось что-то важное, очень важное. Ничего такого со мной прежде не было. Ко мне прибыла первая «настоящая» МЫСЛЬ. С ней вместе наступает иная жизнь, жизнь МЫСЛИ. Какие же великие мысли у меня будут в 17 лет! Что же со мной и ими будет лет эдак в 30! А дальше, за горизонтом зрения, где невозможная старость, лет в 40?!
То было первое прозрение, открывающее впереди бесконечный ряд их. В видении грядущего передо мной уходила ввысь лестница мысли всей моей жизни. Да, да, я видел перед собой не тяжелый подъем в гору и не скалолазание, а именно крутую винтовую лестницу, возносящую меня со ступени на ступень, от прозрения к прозрению. В этом видении грядущей лестницы мысли (видении душевного рождения) я предугадал себя прозревателем. И сразу пережил это в себе как прозрение.
О своем видении грядущего на самом старте жизни моей мысли я вспоминал редко, но всегда его помнил. Оно хранилось во мне не как воспоминание отроческого казуса жизни, а как актуальное представление, пригодное для разных этапов моей долгой жизни. Оно никогда не покидало меня. Оно двигало мной.
Вот и сейчас, в 86 лет, в глубокой старости, я ловлю себя на том, что смотрю в будущее такими же глазами, как тогда. И вижу, как в 13 лет, впереди все так же уходящую ввысь лестницу мысли, прозрений третьего тома этой книги.
* * *
Прозревательские потенции долгое время не мешают вольному бегу жизни во всех направлениях. Прозреватель не сознает себя, пока не сознает своей одинокости.
Мысль – родная моя стихия. Я импровизировал ею легко и свободно всегда и в любой ситуации. И не обращал на нее специального внимания. Мыслить для меня все равно как говорить или петь. Кто-то надоумил меня записать мысль, и тогда оказалось, что я буквально не могу связать вместе трех слов. Это напало на меня лет в 25. Какая-то странная робость перед письменным словом вводила меня в совершенный ступор. Писать я в то время не намеревался и преодолевать это мне ни с какой стороны не было нужно. И тем не менее, я, понятия не имея, чего я добиваюсь и зачем, вступил в упорную борьбу со своим письменным косноязычием. Это оказалось трудно. Целый год изо дня в день я учился писать, как учатся говорить после травмы мозга, бесконечно складывая и перекладывая слова и варианты в одном и том же этюде. Готовая страница текста добывалась с огромным трудом. Ничего ценнее ее для меня не было.
Борьба эта длилось долго, в общей сложности, лет пять. Все эти годы надо мной довлела бессознательная ответственность за каждое письменное слово. Это определенно было связано с реализацией прозревательского мышления в будущем. Через много лет я понял, что столь странный дефект письменных способностей нужен был для того, чтобы я с самого начала (как дитя) ориентировал особым образом свою личную творческую волю.
Прежде чем стать тем, кем обязан стать, я должен был найти (или создать?) в человеческом языке свою особую ноту, которая попала бы в резонанс с безмолвным словом моего адолонического гения. Это заранее надо суметь вытрудить самому. Она не дана готовой.
* * *
Первая Критическая точка. 1971 год. Я весь дрожал от переизбытка требующих траты сил и неутоленного желания пойти мыслью куда-то, не видел куда, и найти нечто предчувствуемое, единственное и мне необходимое, чему мог совсем отдать себя. Нужен был штурм. Я взял отпуск и с огромным чемоданом умных книг уехал из Москвы. Читал их месяц по 15 часов в сутки и ничего не отыскал. Бродил по мартовской слякоти, пил березовый сок и так ни на что не набрел в себе. Набрел на местную скромную библиотеку, зашел в ее маленький читальный зал, сел, взял «Войну и мир» и стал листать просто так.
Книга раскрылась на смерти князя Андрея в Ярославле. Я, разумеется, хорошо помнил это место Толстого, но почему-то особо не отмечал его удивительную и больше нигде у него не встречающуюся особенность. Описывая пограничное состояние своего героя, Толстой, гений слова, будучи не в силах на человеческом языке описать то, что открылось князю Андрею, на полстраницы ставит одни точки. Я ощутил, как толстовское прозрение Птицы Небесной передается мне, и затих.
Индуцированное от Толстого прозрение полуземного состояния Птицы Небесной – стартовое прозрение себя в качестве прозревателя.
Особенность всякого прозрения в том, что, получив его, понимаешь, что оно прозрение, что оно дано, но что дано не понимаешь. Я жил с откровениями князя Андрея года три*), завлек в работу 17-летнего сына и, в конце концов, вытрудил нормативный Путь восхождения человека.
*) Желающие могут ознакомиться со статьей «Откровения князя Андрея» на сайте mardov.org.
«Откровения князя Андрея» дорого мне тем, что, в работе над этой статьей, как понимаю сейчас, я получил задание всей жизни. Сначала, со времен Первой Критической точки, я пытался вникнуть в восхождение человека к высшей его точке, к запредельному состоянию Птицы Небесной. Реализуя прозрение Птицы Небесной, я через несколько лет, в светлом откровении на подъеме Пробуждения, прозрел основные вехи Пути восхождения.
С вдохновением я годы бился не только над сюжетом и течениями Пути восхождения, но и над до сих пор неясным мне значением начертания кривой восхождения. В самом начертании этом (быть может, предъявленном в ином времени) скрыта тайна, восходящая к самому Пути Замысла.
Путь восхождения привел меня (совершенно неожиданно для меня!) к иному Божественному Лицу, к Божественному Лицу Отца. И от него к пониманию Замысла Всевышнего. Теперь ведет меня к осмыслению сюжета Пути Замысла. И выведению Третьего Лица из тени.
* * *
Путевое видение дает поручение, ничего не открывающее, только призывающее. Путевое видение не сообщает прозрение, оно властно движет к пробойному прозрению, а то – к новому путевому видению. Видение Птицы Небесной, видение Первой Критической точки, вело меня к прозрению Пути Восхождения личнодуховной жизни, а то – к видению Второй Критической точки.
На третьей стадии Пути прозревателя должна быть произведена работа на дальних и на ближних подступах ко Второй Критической точке. Адолон заказывает эту работу, он же принимает ее и выдает видение Второй Критической точки.
До Второй Критической точки прозреватель восходит и доводится до кондиции, при которой он способен принять в себя адолонического гения из базисной жизни. Это удается ему при условии верно направленных усилий его аитии и его волящей свободы в опыте творческой духовной жизни. В дифференциале времени надо суметь услышать множество разного рода подсказок адолонического гения, зафиксировать их и заключить в мысль.
До Второй Критической точки надо осознать и принять общую диспозицию своей жизни среди людей. Она стала уясняться мне в прозрении одинокости, о котором сказано выше. И стала совсем ясна мне в темном откровении на путевом подъеме Пробуждения. Это было прозрение о тотальном духовном равнодушии современных людей и их противодуховной агрессии. В нем я впервые ощутил неприятие современности к тому, что рождается и будет рождаться во мне. Понял, что примут, если вообще примут, как плод антинаучного интеллектуально-художественного творчества или за чертовщину, за нечто, портящее колодцы благополучной жизни. Понял, что именно так должно быть, и не стоит волноваться по этому поводу.
Чтобы пройти Вторую Критическую точку, надо что-то доказать Адолону и принести жертву.
Осуществление Пути восхождения требует жертвы, как особого рода победы над собой. Жертва возбуждает в глубинах души сарические силы, которые поддерживают Путь. Жертва (либо свободное и чрезвычайное волевое усилие над собой) нужна всякий раз, когда встаешь на старт нового поприща Пути.
Вместе с прозрениями непременно несешь груз мистической ответственности. Жертва утверждает и подтверждает твою мистическую ответственность за грядущее прозрение.
Я отчетливо сознавал, что прежде чем садиться за книгу о Пути восхождения, надо принести жертву. Я выбрал самую простую и трудную: бросил курить. Ничто, ни здоровье, ни общий тонус жизни не побуждало меня в 43 года делать это. 10 августа 1977 года я прекратил курение и разболелся на четверть века.
После Второй Критической точки, открывающей свободный путь жизни, адолонический гений воплощается, сам возглавляет прозревательскую работу, сам встает на капитанский мостик и ставит прозревателя у руля. Но до этого прозреватель сам для себя должен найти тему для разработки на свободном пути жизни.
Видение Второй Критической точки вовсе не было подарком мне. Я, сам того не зная, заранее вытрудил то, что поставило меня на определенную колею свободного пути.
Теперь я понимаю, что я должен был сам, еще до Второй Критической точки поставить структурный вопрос внутреннего мира человека. После книги о Пути восхождения я два-три года пытался разрешить этот вопрос в объемной работе, по сумбурности и недозрелости оказавшейся невостребованной в дальнейшем. Этим я подавал своего рода заявку Адолону на решение вопроса, над разрешением которого мне суждено было биться десятилетия. Я как бы сам предъявил Адолону себя и свои возможности. Он принял заявку, поверил в меня и решил испытать. Видение Второй критической точки, по сути дела, отклик Адолона на мои усилия.
Примерно в это же время я остро заболел темой мнимодушевности и мнимодуховности. Все мои тексты об этом из тех времен (начало 80-х годов). По сути, я поднимал в себе пласт задушевной Искренности и осмыслял его. Адолон оценил и это.
* * *
Действие видения Второй Критической точки я испытал 35 лет тому назад. Оно прожило во мне 17 лет. Приходится только сожалеть, что я за всё это время не попытался описать его. Оно выдало установочное задание, повелело исполнять его и погасло, когда сочло нужным. Сейчас оно основательно стерлось из памяти.
Это произошло утром 11 февраля 1985 года. Мне привиделось всесветное чрево, в нем в крайне смутном очертании что-то совершалось, всё варилось и бурлило, зарождалось и зрело, сливалось и разливалось, неодолимо завораживало и не давалось взгляду. Это было грандиозно, торжественно, могуче, неопределенно, таинственно. Раскрывшееся потрясало, завораживало, заволакивало и вместе с тем не впускало в себя.
Всякие обстоятельства момента пробойного прозрения или видения память ярко сохраняет на многие годы в мельчайших деталях, до листика или крохотной выбоины в асфальте. А тут я в забытьи совершенно выпал из реальности. Всякое впечатление окружающей действительности закрылось от меня на два-три дня. На четвертый день я старался и не мог вспомнить, ел ли, спал ли, где ходил, что делал, с кем встречался и встречался ли, что чувствовал и о чем думал. Полная дыра времени.
Видение это обладало гипнотической волей. Оно приковывало меня к себе и требовало увидеть. Вот-вот тайна его готова была раскрыть себя, казалось, только одно усилие, еще один взгляд – и я приближусь и рассмотрю, что там происходит, зачем и для чего. Я вглядывался, вглядывался, видел и не видел.
Видение чрева и исходящая от него воля всегда были во мне. Оно завладело мною, звало и приковывало к себе, не давая покоя. На целых 17 лет я стал его невольником, в любой момент дня и ночи мог заново пережить его и ощутить его сарическую волящую силу.
Давление, исходящее в меня от видения чрева, не вводило в состояние творческого восторга, это была постоянная мука ожидания и бессилия, страдание каждый раз незавершенного в решающий момент усилия вникновения. Вот-вот увижу, еще одно усилие, и не могу! Казалось, что снять с себя это давящее наваждение, удовлетворить его можно, лишь как-то изобразив это видение, в каком-либо виде предъявив его себе.
В декабре 2002 года в аэропорту Бен-Гуриона в моем сознании объявился общий графический контур Структуры внутреннего мира человека: треугольник трех душ с общей вершиной коренного Я, с Самостью и серафической личностью и их общим авторским Я.
Конечно, я сразу же осознал тогда, что нашел решение Структуры, что это важная веха. Переживал это радостно и спокойно. Всё вдруг оказалось на своем месте и стало само собой разумеющимся. Ничего схожего со статическим рисунком Структуры в волящем видении чрева близко не было. Удовлетворения от завершения многолетних усилий во исполнение полученного от видения чрева задания в помине не было. Подумать, что обретенное мною знание Структуры есть то самое, что требовало от меня видение чрева, что оно могло многие годы звать и вести меня к этому простому рисунку, было невозможно. Это вполне выявилось, когда через полгода обнаружилось, что видение чрева и его гипнотическая воля, к моему удивлению, навсегда покинули меня.
Предельно схематический рисунок Структуры внутреннего мира человека, объявившийся в аэропорту Бен-Гуриона, не был тем, что я искал долгие годы, но именно это решающее Структуру представление, к моему удивлению, раз и навсегда погасило во мне горение видения чрева.
Теперь я понимаю, что исчезло оно именно тогда, когда был раскрыт путь к познанию Структуры внутреннего мира, ее работе, а следовательно, к Произведению жизни, к Божественной Триаде и, наконец, к Замыслу. В решении вопроса Структуры внутреннего мира я обрел надлежащую начальную позицию для направления прозрений, по которому мне предстояло пойти на свободном пути жизни и прийти к тому пониманию Замысла, о котором, пусть эскизно и поверхностно, рассказал людям.
* * *
Задача моей жизни сугубо предваряющая. Я пытаюсь предъявить потомкам новое мышление, на основании которого прозреватели следующих поколений смогут осмыслить встающие на Пути Замысла задачи.
Вероятность того, что труд мой найдет читателя, на сегодня крайне мала. Прошу чудом появившегося читателя (особенно молодого) оказать помощь в сохранении этой книги лет на 20, 30.
Прозревателя выпускают к подножию горы и предлагают взбираться. Он сам взбирается по заранее выбранной тропе вверх. Адолон потихоньку начинает поддерживать (чтобы не сорвался) его тогда, когда он дошел до определенной высоты. Затем, чем выше карабкается он, тем поддерживает больше. С какой-то высоты его подхватывают, и он взлетает птицей. Это состояние полета наступает в самое последнее время жизни, в глубокой старости.
Первое поприще моего восхождения длилось, как и положено, 14 лет – с душевного рождения до личностного рождения. Второе поприще – лет 10, до Первой Критической точки в 37 лет и видения Птицы Небесной. Главные прозрения на этом поприще – прозрение одинокости и связанное с ним начальное прозрение сторгии.
Третье поприще между Первой и Второй Критическими точками длилось 14 лет. Это время темного прозрения (связанного с предшествующим прозрением одинокости) и Пути восхождения в светлом прозрении.
Четвертое поприще длилось 17 лет, начиналось видением чрева и завершалось прозрением Структуры внутреннего мира человека. Видение чрева в одном ряду видений с отроческим видением лестницы мысли и видением Птицы Небесной. Основные прозрения этого времени – необходимые для прозрения Структуры Общей души (в том числе прозрения Власти) и прозрения личнодуховной жизни. В это же время, странное дело, появлялись некоторые прозрения о грядущей эпохе Преображения.
Пятое поприще – от прозрения Структуры до прозрения двух Божественных Лиц, Подлинника и Отца, стремящихся друг к другу на Зачатие Божественного Адама. Поприще это длилось лет 7, с 67 до 74 лет. Это было время прозрения работы Структуры – прозрения Произведения жизни, посмертной души, сторгии и керува, Филиоэдена.
Прозрению Произведения жизни предшествовало не видение, а слышание. Поначалу Произведение жизни явилось мне как музыкальное произведение, заносимое нотами в филиоэденский плод. Я пытался запечатлеть эту музыку в слове и не смог. Знаю, что жизнедействие нового адама исполняется по филиоэденским нотам музыки человеческой жизни.
Шестое поприще – от 74 до самого последнего времени, до 84 лет. Это главное прозрение Божественной Триады и Десяти Дней Пути осуществления Замысла. Но и прозрение нового адама, потайного двойника, Лиц Отца, саризма и филиосарической жизни. Все они вошли в первый том, в первое прочтение Замысла. В это же время возникло прозрение о евическом, керувическом и адомическом человечествах, о которых мы будем говорить в третьем томе.
Первоначально второй том задумывался для осмысления эпохи Преображения. Сначала я намеревался говорить о природе зла и злого в человеке, потом перейти к Большому отливу (в котором сейчас мы живем) и Преображению. Но некстати вперед вышел мир филических двойников, сам встал в работу и потребовал осмыслять его. Это меняло планы, но как – я не понимал. Начал наработанную ранее тему зла. И в ней, неожиданно для меня, возникла тема Дельфиса и Филиосара Мозга. Все инстанции Структуры Божественного Работника обозначились сами собой, и сами собой сложились в целое. Не могу сказать, что это было прозрение.
Теперь я удивляюсь не прозрениям, а тому, что они приходят не когда угодно и не заранее, а тогда, когда приходит их время, – встают на мой рабочий стол ровно тогда, когда это оптимально для дальнейшего построения текста. Словно ряд прозрений имеет свою архитектуру и сами собой выстраиваются по ней. Все возникает помимо моей творческой воли и в большом темпе. Еще несколько лет назад такого не было.
Значит ли это, что мой нынешний труд, созданный в столь тесном сотрудничестве с Третьим Лицом, не подлежит забвению? Описанное мною явление свойственно, по-видимому, любому прозревателю, достигшему определенной высоты на свободном пути жизни. Я не особый избранник Третьего Лица.
Я всегда считал, что во всем Пути восхождения 12 семилетних периодов и 6 стадий. Совсем недавно я обнаружил, что вошел в 13 период и, возможно, в седьмую стадию. Это период (стадия?) третьего чтения.
Некоторые понятия Преображения – стартовые поколения, серафический взрыв, Протодом – зрели давно, но с возникновением Божественного Работника развернулись иначе. Появилось прозрение о базисном человеке и его базисной (посмертной) жизни. Это прозрение отослало меня к видению Птицы Небесной, небесноземному состоянию жизни князя Андрея перед смертью. Многие строчки одних точек в этой сцене «Войны и мира» не фигуральный художественный прием. За ними скрыто видение Толстого о базисной жизни. Оказалось, что к нему я шел всю свою жизнь.
Завершая эту книгу и отправляя ее в печать, я обрываю себя на полуслове. Нам предстоит прозреть принципы и вехи продвижения человечества на начальном этапе эпохи Преображения, до серафического взрыва. Это потребует большего вникновения в базисную жизнь и ее взаимодействия с земной жизнью. Успех, разумеется, не предрешен.
Весь вопрос, хватит ли времени жизни и справлюсь ли я.
12
По нехватке времени жизни я только объявляю тему художественного прозревания, никак не разворачивая ее.
Художественное прозревание – иной тип творчества, не филический, а филиоадолонический.
Гениальный человек – это человек, обладающий могучей филической волей и творческими возможностями. Он особенно вкусно готовит художественное блюдо людям. Он – филический дух делания, принявший в себе филический дух создания Гения Шестого Лица.
В художнике-прозревателе трудятся вместе художественный гений и адолонический дух. Он – покуда в нем летит диск гения Адолона – охотник. И вместе повар.
Адолонический дух подминает всё в Структуре человека, в том числе и художественного гения. Играющий гений в художнике-прозревателе ставится на службу Адолону и Третьему Лицу. В этом суть и величие художественного прозрения.
Адалон трудится иначе в художнике и мыслителе. Художественные прозрения действенны без осмысления прозревательским мышлением. Автор художественных прозрений вряд ли определенно сам понимает их.
Отличительная и непременная черта художественного прозревателя – задушевная Искренность в сочетании со значительностью личности художника. Неискреннее может быть художественным, но не может иметь веса художественного прозрения. Адолоническая Искренность определенного накала придает художественности всечеловеческое звучание.
Великая литература потому и великая, что гениальное художество живет в ней вместе с адолоническим духом и задушевной Искренностью.
Задушевная Искренность была главной и больной темой Культуры XIX века. Кодекс чести Культуры того времени возвещал Искренность в качестве основы всякого произведения искусства. Главный писатель этого века Лев Толстой – человек предельной задушевной Искренности. Толстой дышит Искренностью, как водолаз кислородом. Иначе он не жив.
Толстой – высший образец филиоадолонической мощи художника-прозревателя Пятого Дня. Ею он покорял людей. Толстовские произведения излучают гипнотическую волю прозревания и Искренности. Им подражать невозможно. Неудачи Толстого («Альберт», «Семейное счастье») неудачны по недостатку Искренности. Именно адолонический дух прекратил дальнейшее написание романа о Петре Первом.
Герой «Севастопольских рассказов» – Правда. Правда – не то, что не ложь, и не то, что не ложно, не соответствует фактам. Совокупность фактов, какой бы широкой она ни была, – не вся Правда. Есть нечто сверх факта, что составляет Правду.
Понятие Правды не приложимо не к материальности, ни к природе. Только к чисто человеческой сфере жизни. Человеческая Правда постигается силой задушевной Искренности, которая, вообще говоря, не обязательно требует фактологического постигновения. Факт – негодный инструмент для познания человеческой жизни. Нельзя, изучая только факты человеческой жизни, понять ее. Доказать Правду нельзя. Более того, в доказательстве Правды всегда есть лицемерие неправды. Правда раскрывается не в слепой объективности, а в зрячести адолонической Искренности.
Искренность близка исповедальности. Толстой с молодости припал не столько к идеям, сколько к исповедальности Руссо. Жаловал мыслителей и писателей, которые светились задушевной Искренностью, от Сократа до Паскаля, Мопассана, Гюго, Пушкина. Всё, что не определено задушевной Искренностью, нейтрально к ней (например немецкая философия), для Толстого малоинтересно.
Толстой притягивал к себе человеческую искренность и искренних людей. Личный круг общения Толстого составляли адолонические люди – Чертков, Тютчев, Сулержицкий и т.п. Их он любил. Не любил тех, в ком, несмотря на все их прочие достоинства, задушевной Искренности не хватало (Бунин, Горький).
Воля Третьего Лица, не выходящая из внутреннего мира человека, организует внутренний человека на началах аристократического достоинства адолонического духа. Это черта Льва Николаевича. Князь Андрей и Пьер Безухов таинственно привлекательны аристократическим звучанием задушевной Искренности в себе, ничего никому не доказывающим.
Анна Каренина и Левин – люди, вся жизнь которых установлена на Искренности. И разделяют участь высоко адолонических людей Третьего Лица. Все они не соответствует состоянию жизни человека Пятого Дня и не жизнеспособны в мире людей.
Анна Каренина не могла выжить в обычных условиях человеческой неискренности. Левин (то есть сам Толстой) искал веревку на шею не от безверия, а от мук неискренности.
Подлинность и искренность доступна земному человеку как таковому. Чувства и мысли каждого героя романа Толстого мечутся между подлинностью и мнимостью. Всех, кроме Анны Карениной, – образом полной женской и человеческой задушевной Искренности. Она великая женщина не полнотой страсти нежности, а по совершенству Искренности. Если «Воскресение» – роман о свободном нравственном чувстве в человеке, то «Анна Каренина» – роман о взлетах и падениях адолонического духа в людях и их адолонической Искренности.
Скрытая подноготная неподлинность внутренней жизни человека высвечивается Толстым с позиции Искренности. Искренность и душевное лицемерие чередуются в человеке и определяют его жизнь от неустранимого и вечно повсеместного явления всякой человеческой жизни до откровенного душевного лицемерия.
«Анна Каренина» – энциклопедия Искренности и душевного лицемерия. Даже дворянские выборы в романе с позиции Искренности. При освещении Светом Искренности каждый персонаж становится по-особенному интересным и важным.
Духовное свойство Искренности – основополагающее во внутреннем мире Толстого. В Искренности души – величие Толстого и его особый гений искренности. Искренность – главный герой «Анны Карениной». «Анна Каренина» – роман прозрений в человека с позиции задушевной Искренности. Тайна романа и его бессмертия – в чистейшем сиянии его задушевной Искренности. Все герои романа меряются по достоинству Искренности в них.
Встретив Каренина в реальной жизни, мы бы сочли его высоконравственным и принципиальным человеком. Каренин стоит на том, на чем стоял Лев Николаевич в своей проповеди. Он не лицемерил, не врал всем и самому себе и свои слова подтверждал поступками. Каренин взял непосильные для своей души (не по ее уровню духовного сознания) христианские идеалы и утверждал их своей жизнью: чувствовал, что не чувствовал, верил, во что не верил, понимал, что не понимал.
Вершина романа – сцена у постели умирающей Анны – вершина проявления задушевной Искренности в сочетании с эденским духом в людях. В этот момент Каренин действительно возвысился до подлинности своих чувств и мыслей.
* * *
Адолоническая Искренность – вершинное качество духа Толстого, которое обеспечило величие его творений. Важно не то, насколько проповедь Толстого применима к текущей действительности, стоит или не стоит следовать ей в жизни, важна ее абсолютная Искренность.
Полную власть адолонический гений обрел в Толстом во времена его духовного перелома, при прохождении им Второй Критической точки. В 1879 году Толстой вышел не на столбовой путь к эденскому рождению, а на свободный путь прозревателя.
Лев Толстой не законодатель человеческой жизни Пятого Дня. При переходе через Вторую Критическую точку душа Толстого требовала наибольшего эденского наполнения, прежде всего от Света эденской Жизненности и Восьмого Лица. Он нашел их в Нагорной проповеди и реализовал в первоначальном учении. Эденский Разум в этот момент для Толстого не на первом месте. Поверять им (а тем более умом) «В чем моя вера» и пр. не следует. Толстой велик реализацией своих эденских переживаний.
На проповедь Толстого надо смотреть не философически, а как на личные прозрения совести и истины, высвеченные задушевной Искренностью прозревателя высшей пробы. Нравственные возвещения Толстого – прозрения морали Шестого Дня.
Христианская совесть и любовь, по Толстому, действенна только, когда закреплена Искренностью. Иисус для Толстого – Учитель не только совести и любви, но и Искренности. Нагорная проповедь в Евангелии насквозь эсхатологична. Для Толстого заповеди Нагорной проповеди суть возведенное Искренностью свободное нравственное чувство Иисуса Христа. Именно Искренность привела Толстого к Нагорной проповеди.
Своей проповедью Толстой пытался образовывать человека на прозрениях и прозрениями. Нагорная проповедь для Толстого устанавливает духовную жизнь человека на восприятии прозрений совести и любви.
Толстовское «не то» – не то, что неистинно, а то, что не выдерживает суда Искренности. Всё обличение Толстого с позиции Искренности, подкрепленной своей истиной. В том числе и обличение мысли. От людей нельзя требовать глубокой мысли, даже не требуется понимание ее. Требуется ценить мысль честную и мыслить честно.
Как прозреватель совести, Толстой на пророческом уровне. Прозрения истины для Толстого менее важны, чем прозрения совести.
На подходах к личностному рождению Толстой, как я понимаю сейчас, вдохновил меня мощнейшим адолонизмом. Этим он формировал меня как отец сына. Я вряд ли бы вполне состоялся без Толстого.
Я узнал в Толстом своего прозревательского отца по голосу Третьего Лица в нем. Я чувствовал в нем дыхание Адолона и рос как прозреватель на этом дыхании. В биографии толстовского духа я выискивал те прозрения, которые могли быть и моими. И впитывал толстовские прозрения, как свои.
Огромная проблема всякой прозревательской жизни – стать со-прозревателем тогда, когда сам еще на подходах. Со-прозрение – узнание своего в прозрениях других. Вполне может быть, что мои со-прозрения не всегда были для Толстого основополагающими прозрениями.
Искренность Толстого из базисной жизни. Большинству людей она чужда. В основном тем, кому особенно важна земная жизнь, и только она.
Мы живем в мире, где уже нет чести и бесчестия, нет правды-справедливости и правды-нелжи, нет справедливого и несправедливого. Нет не по цинизму, а по отсутствию глубинных оснований для такого различения – Света Искренности и Света эденской Жизненности.
