Хайдар Маратович Байзаков
Пасынки Степи
Аманжол очнулся со cвязанными руками сзади и лежащий на траве среди деревьев. Тошнило, было больно. С гудящей головой он с трудом оглядывался по сторонам. Ничего не было видно в темноте. Было холодно, несло сыростью от весенней, не прогретой земли.
– Очнулся. Это хорошо. Сейчас будем тебя резать, – присел на корточки рядом с головой Аманжола незнакомый парень.
– Не трогайте его. Он не при делах. Посторонний он. Простой студент, – из темноты донесся спокойный голос афганца.
– Расскажешь, Хасан, где «герыч» храните, отпустим его. Ты нас не знаешь, кто мы, откуда. Но мы знаем, что вы «герычем банчите». И что ты среди них самый главный.
– Сначала мальчика отпустите. Он не при делах. Отвечаю, – по-прежнему спокойный голос доносился до ушей испуганного Аманжола.
Сильные руки легко подняли его рывком и потащили в сторону голоса. В темноте проглядывался силуэт лежащего Хасана со связанного сзади руками. Один из похитителей обшарил карманы Аманжола и вытащил студенческий билет. Пламя дешевой пластмассовой зажигалки осветило картон в синей обложке. С надеждой смотрел Аманжол на лицо похитителя. Приплюснутый нос, как у боксеров. Это все, что смог разглядеть он. Медленно вслух прочитал боксер фамилию и имя. Зажигалка потухла.
– Надо же. Имя, как у тебя. Аман, – в темноте заржал один из похитителей.
– Заткнись! – обернулся боксер на голос. – Откуда ты? – обратился он уже в связанному.
– Из Казахстана, – испуганно ответил Аманжол.
– А мама у тебя тоже оттуда, Аман. Казачка, – все не успокаивался другой похититель.
– Заткнись, я тебе сказал! И не казачка, а казашка! – встал боксер. По всем видимому, он был там самый главный.
– Пацаны, отпустите мальчика. Он не при делах. Видите же, – это подал голос Хасан.
Тени обступили лежащего. Держа в руках зажигалку у лица афганца, похитители задавали вопросы:
– Герыч где?
– Я покажу. Пацана отпустите.
– А если мы его сейчас резать будем при тебе? Ты нам тогда все расскажешь, раз так переживаешь за него.
– Не будете. У мальчика такое же имя, как у тебя, Аман. И он из Казахстана, как и твоя мама. А я и так все вам отдам. Смысла нет мне скрывать. Вас много. Вы сильные. «Герыч» вам отдадим. Спишем на убытки. В бизнесе так бывает. А нам еще привезут. Но в следующий раз мы будет осторожнее и не попадемся. Будет нам урок за науку. Так что и спасибо вам скажем.
– Складно звонишь, – после раздумья ответил главарь.
Все время пока Хасан говорил, Аманжол смотрел на еле освещаемое его лицо. Пламя зажигалки выхватывало окровавленные губы, ссадины на скулах, разбитый нос, закрытый от синяка левый глаз. Только правый глаз маленьким красным угольком ярко горел. Пока Аманжол лежал без сознания, в это время похитители пытали его старшего друга. Только голос сохранил афганец, как всегда спокойный и уверенный.
Похитители, за исключением одного, отошли подальше для вынесения решения.
– Не переживай, Аманжол. Сейчас пойдешь к себе, в общагу, – разбитыми губами тихо произнес Хасан.
– Все из-за тебя! Это все ты виноват! Я не знал, что ты наркотиками торгуешь. Я не хочу умирать! Это ты, только ты один должен умереть! Я не хочу умирать! Я буду учиться! – сипло шипел он, так как от страха во рту сильно пересохло. Только слезы текли по лицу паренька и сопли заливали подбородок.
– Э, заткнулись оба, – стражник прикрикнул на пленников.
Когда бандиты подошли к ним, а главарь вытащил нож, то Аманжол почувствовал, как теплая жидкость потекла по его ногам. От страха он обмочился.
– Повезло тебе, тезка – земеля, – разрезая веревки, сказал боксер, – а теперь беги. И никому не звука. Тем более милиции. Проболтаешься кому, то тебе хана.
Аманжол, не оглядываясь ни на кого, побежал. Бежал, спотыкаясь в темноте о лежащие ветки и падая лицом вниз. Бежал, утирая слезы рукавами куртки. Только утром смог найти дорогу до общаги. Весь грязный с головы до ног, он прошел в свою комнату и не раздеваясь, просто рухнул в койку.
Ему удалось забыться всего на несколько минут. Потому что его разбудили, резко подняв с подушки. Вокруг стояли злые и обеспокоенные афганцы.
– Где Хасан!? Почему к нам сразу не пришел!?
Весь девятый этаж пришел в движение. Но не веселое, обычное, как вечерами. А напряженное, резкое. Шумно раскрывались двери. Серьезные, хмурые мужчины рассовывали по карманам ножи, у кого-то проглядывались стволы. Бесцеремонно, даже жестко затолкнули Аманжола в машину. Долго бродили по лесу в поисках места, откуда бежал напуганный студент.
Отчаянный крик вырвался у всех афганцев, когда еще издалека увидели забросанный ветками небольшой холм у дерева. Плача, голыми руками они разрывали мягкую землю. Когда показалась голова, то очень бережно, как будто Хасан еще живой, очистили лицо от земли. Также осторожно, словно это хрупкий предмет, вытащили тяжелое тело из неглубокой ямы. Не стыдясь своих слез, все афганцы плакали, стоя у тела друга.
Только глаза Аманжола были сухими. Может он выплакал все слезы, когда одиноко бежал в лесу в поисках выхода? А может он был настолько напуган, погружен в свой страх, что ни что другое его больше не волновало?
Когда в тот же день в общаге афганцы дали ему в руки пистолет и спросили, пойдет ли он с ними мстить, то он испуганно помотал головой, у него нервно мелко задрожали руки. Аманжол убежал к себе в комнату. Там он быстро собрал вещи. И тем же вечером умчался на поезде к себе в Казахстан. Дома он все рассказал матери. Так и остался на родине. Учился уже в местном ВУЗе.
Через много лет от знакомого милиционера он случайно узнал, что произошло. Афганцы никому не платили за «крышу». Местная братва решила их наказать. Поэтому и было устроено похищение Хасана. После пошли просто убийства. Доброго, безобидного Гулама зарезали прямо у дверей общежития, когда он возвращался из магазина, нагруженный продуктами для всех земляков. Остальных отстреливали. Кто-то сбежал.
Аманжол все попытался забыть. Серое спокойное лицо Хасана с перерезанным горлом. Осуждающий взгляд Гулама, забирающего обратно протянутый до этого пистолет. Все. Что повезло ему, что у бандита и у него самого оказалось одно имя. И что у главаря мама казашка. Наверное, тому мама рассказывала анекдот про то, что казахов нельзя брать в плен и допрашивать, а сразу нужно расстреливать, иначе родственником может оказаться. А может благородство хотел произвести бандит среди своих в ответ на благородство, жертвенность Хасана? И что никогда не выдал бы Хасан местонахождение героина, и тем более не отдал бы, подставив своих земляков. Это противоречило его природе.
Но самое главное – Аманжол пытался забыть свои последние слова Хасану.
Поэтому никогда не возвращался в тот город.
Уже взрослый, когда зрелым, состоявшимся мужчиной Аманжол приходил в караоке и листая список, ему попадалась песня «Доктор Петров», то он быстро и нервно перелистывал на другую страницу. Если слышал ее в заведении, то неожиданно для всех резко покидал место. Он не мог ее петь и не мог ее слушать в обществе.
Он слушал эту песню только один раз в год. Ежегодно в конце августа он в одиночку напивался коньяком, заказав себе для закуски афганский плов. Пьяный, лежа на кровати, и уставившись открытыми глазами в потолок, он слушал «Доктор Петров». Бесчисленное количество раз Наталья Сенчукова напевала своим тонким голоском эту песню и на пятом-шестом прослушивании ему уже казалось, что мелодия со словами льется откуда-то сверху. Где, он надеялся, сейчас обитают афганцы.
***
Нельзя возвращаться в те места, где ты был особенно счастлив или несчастен. Прошлое настигнет тебя, когда ты к этому не готов. И оно будет больно бить по самым уязвимым местам. А затянувшиеся раны снова будут кровоточить.
Аманжол почувствовал, что Сарайшык и его прошлое связаны между собой. Что покой он может найти в месте древней силы. И очень сильно испугался этому осознанию. Как когда-то, когда попал в руки к бандитам вместе с Хасаном. Любая мистика ошеломляет. Почему я, почему это именно со мной? – испугано такие вопросы себе задавал Аманжол.
В зрелом возрасте любые перемены принимаются с трудом. Это в молодости, в юности изменения ассоциируются с интересными приключениями, положительными событиями. Да и просто легко воспринимаются. Думаешь, что все еще успеешь, что все наладится. В зрелости же перемены пугают, они нарушают устоявшийся, созданный тобой порядок. Переезды в другой город, смены работы, даже пусть в лучшую сторону, не так сильно впечатляют. С возрастом хочется покоя.
А столкновение с мистикой, необычным явлением в зрелом возрасте тем более очень сильно пугает и выбивает из привычной колеи.
Скептично относившийся и никогда до этого не ходивший ни к гадалкам, ни колдунам, Аманжол посетил цыганку, которую посоветовал влиятельный знакомый. Оставив ей крупную сумму, он услышал и так понятное самому. Что нужно ехать в Сарайшык, найти того старика. Но это может быть опасно. Настолько опасно, что можно не вернуться из сна или видения.
– Мне снова надо вернуться в Атырау, – за вечерним чаепитием он сообщил жене.
– Опять командировка? Не закончили? – отвлекаясь на сладости, спросила Асем.
– Не закончена, – утвердительно кивнул муж, не договорив и пряча глаза.
В детстве во дворе у Аманжола жил один уголовник, постоянный сиделец тюрем и зон. Когда он выходил на свободу, все пацаны собирались вокруг него, очарованные криминальной, уголовной романтикой. Он делился знанием, что прежде чем идти на преступление, необходимо оставлять дома незаконченными светлые поступки перед выходом на свои темные дела. И по возвращению завершать добрые мероприятия, чтобы Высшие Силы оберегали злодеев для этого во время преступлений. Ради чего ты мог вернуться домой целым, невредимым и не пойманным.
Оглядывая квартиру, Аманжол наметил план действий, что нужно починить, поправить, залатать в жилище после возвращения. И еще мысленно запланировал совместный поход с женой в кинотеатр.
Взяв на работе один день отгула, ищущий покоя улетел в Атырау. Теперь уже взяв частника-таксиста, он за полчаса домчался до село Сарайшык. Сразу же прошел в музей. С интересом смотрел на спрятанную за стеклом уменьшенную копию-реконструкцию генплана города. Именно так и было в его снах. Только беззвучный и без запаха стоял макет.
Путник легко нашел того самого странного старика. В тени среди деревьев тот сидел, глядя на протекающую реку. Также кувшин с чашей стоял прямо перед ним на земле.
– Кто ты? – настороженно спросил Аманжол, присаживаясь напротив.
– За все надо платить. Все имеет свою цену. Покой тоже нужно купить, – игнорируя вопрос, проговорил безумец, глядя на желтые воды.
– О чем ты, старик? – пораженно спрашивал скиталец.
– Выпьешь? – протянул чашу старик.
– Заплатить чем? Мучением, болью? – с надеждой спрашивал Аманжол.
– Испытанием, – отвечал мудрец.
– Если не хочется проходить испытание?
– Тогда твои потомки, продолжения твоей жизни будут их проходить. Жизнь не прерывается на тебе. Но чем дальше, тем тяжелее груз. Как снежный ком он будет наращиваться слоями. Слоями деяний предков, твоими. Какую карму несет твой род? И какой груз оставишь ты своим детям?
Все выходные дни и праздничные дни Аманжол проводил только с семьей. У него не было хобби в виде охоты или рыбалки, когда нужно было покидать дом на день или больше. В субботу-воскресенье он рано утром, когда еще все спали, уходил в спортзал. И возвращался как раз к утреннему пробуждению всей семьи. Чтобы потом быть всем вместе. Маленькие дети с радостью облепляли папу прямо на пороге. С восхищением небольшими ладошками обхватывали мускулы на руках отца.
Детям обязательно нужно ощущение уверенности в защищенности и чистоте этого мира. Поэтому они искренне верят, что их папы – самые сильные, а мамы – самые добрые.
Глава семьи без колебаний выпил напиток в чаше, наполненной из старинного кувшина.
Глава 7 – Снова Сарайшык
Касым с грустными мыслями возвращался во дворец. Ему дали мало времени, всего девять заходов солнца, чтобы побыть дома. Все это время он был с больным отцом. В первый раз, когда шумно кружил шаман вокруг юрты отца, собирая злых духов болезни, отец впал в беспамятство. Лежал недвижимый. Только прерывистое тонкое дыхание доносилось до всех ожидающих за юртой. Никому не разрешалось входить в жилище.
Покидая родной аул, Касым попросил Тимура, своего молочного брата, дать ему знать, когда отец покинет этот мир.
«Если отец умрет, то зачем мне быть в Сарайшыке? Не хочу я быть в слугах у Бату. Да и убьет он меня. Сбегу. Степь большая. А может уйду с каким-нибудь караваном в чужие земли, к другим народам? Разговаривать на языках я умею. Растворюсь там, как песчинка в пустыне. Никто не найдет меня и не узнает, куда пропал толмач с Сарайшыка. Только Аксуйек не брошу, возьму ее с собой», – мучительно размышлял Касым.
На пути одинокого путника попадались отары овец, которых пасли немногочисленные степняки. Овцы, соскучившиеся по весенней траве, блеяли, довольные от свежей еды. Только люди молчали и не отвечали на приветствие красиво одетого джигита. Потертый маслянистый бараний полушубок был единственной одеждой пастуха на всю его жизнь. Пастухи овец традиционно были самым низшим слоем среди кочевников. Дети-сироты, дети-калеки, да бедные родственники. Мрачные пастухи овец, чья кожа выдублена за годы тяжелейшего труда солнцем и ветром, а в глазах скорбь по неблагодарной доле своей.
«А может спрятаться среди них, среди пастухов? Ни о чем не думать. Знай себе, гоняй стада по Степи. Вольный, как ветер. Ночами смотреть на небо», – другая спасительная мысль пришла в голову бедного Касыма.
Когда навстречу ему выскочили несколько всадников, то вначале он не испытал никаких эмоций. Настолько был погружен в свои мысли.
Жилистые молодые степняки на таких же худых маленьких лошадях. Обветренные лица в начале весны, еще не успевшие загореть дочерна. В распахнутых теплых полушубках, накинутых на голые тела. Открытые для всех ветров. Молодежь, не занятая уходом за скотом, после наступления Наурыза бродила от аула к аулу. От безделия и в поисках новых впечатлений, новых знакомств они собирались десятками и самостоятельно кочевали. Просто бродяжничали. Задерживались погостить в соседних и дружественных аулах на дни и ночи. Настолько времени, насколько хватало терпения вождям аулов. Пили пьянящий кумыс, пели песни, устраивали конные состязания, затевали драки. Уважающие только силу, понимающие кураж, не боящиеся смерти. Их мир был прост и груб. Беззаботность управляла молодостью.
– Кто ты? – задиристо спросили, кружа на своих отощавших за зиму конях вокруг Касыма. Бедные джигиты оценивающе присматривались к красивой лошади, богатой одежде одинокого путника.
В Степи нельзя рассказывать о себе, пока не расскажешь об отце. И не можешь говорить об отце, пока не расскажешь о его отце.
– Я внук Биимбет-батыра, сын Едиль-батыра!
– Мелковат ты для потомков батыра, – смех раздался среди всадников. Они хотели покуражиться над одиноким путником, а если повезет, то отобрать кобылицу.
Резко сузились глаза Касыма, посылая опасность. Но только глазами не испугать степняков. Скучно было молодежи Степи. Их интересовали драки, кражи, удальство. Чтобы кровь горячо бежала по венам. Дальнейшее за последствия своих поступков их не интересовало.
Только мгновение назад Касым проклинал свою судьбу, а теперь отчаянно хотел покоя, благодарил, что он относится к власти.
– Я придворный толмач Урус-бия, правителя Сарайшыка, – прикрылся своим положением он, демонстрируя пайцзу-символ власти, до этого спрятанную на груди под одеждой.
– Так ты оседлый стал? А хвастался, что сын и внук батыров. Так ты теперь не кочевник, как твои предки? – с нескрываемым презрением бросили всадники.
Жители Степи всегда свысока относились к оседлым народам, к их безобидным ремеслам. В аулах воспевалось стремление жить вольной жизнью кочевников, быть джигитом, чем мирно сидеть в душных стенах городов.
Плюнули на землю перед Касымом бродяги и с достоинством, не спеша, развернули своих тощих коней.
А в это время пока толмач рассуждал о своем будущем, в Сарайшыке планировали его судьбу. Бату-мурза только возвратился из Степи после обхода с правителем близких земель. У себя в жилище он вел неторопливую беседу с ночным стражником.
– Касым вернется к заходу солнца. Его отец умирает. Как Едиль-батыр покинет этот мир, Касым не захочет больше служить мне. Он может сбежать. Поэтому после ночной трапезы убей его. Вместе с ним раздели его последнюю еду. А потом сломай ему шею или утопи, – равнодушно сказал влиятельный мурза, не проявляя никаких эмоций, одновременно погруженный в свои далекие мысли.
– Ты забыл, Бату. Я не убиваю тех, с кем вместе делил еду, – абсолютно без какого-либо почтения ответил грозный воин.
– Да, забыл. Давно походов не было. Ты из сотни «бессмертных». У вас один казан на десять воинов. Походный казан всегда с вами, в войнах. Он ваш знак единства. В походе у вас стерты родственные, племенные, все связи. В походе человек лишается всего, чем он жил до этого – родителей, жены, детей, имущества, друзей. Вы, воины, принадлежите только своим десяткам, сотням, тысячам. Только казан вас объединяет. Вокруг казана вы рассаживаетесь для еды, для своих бесед. Чужаков не допускаете к своей пище, к своему кругу. Вы без жалости убиваете всех, кроме тех, с кем ели из одного походного казана, – пустился в свои размышления мужчина, постоянно находящийся в стенах дворца.
– Да, это так. С кем разделил еду в походе, тот становится бессмертным для тебя, – ответил безжалостный убийца.
– Когда после похода ты стал ночным разбойником, у вас тоже был один казан?
– Да.
– Вот почему ты не выдал их место укрытия.
– Да.
– А ведь правитель хотел убить тебя. Я спас тебя и твоего …
Шум у ворот жилища прервал разговор. Вошедший слуга-гонец передал послание, что правитель вызывает для ночной трапезы.
Жизнь, уклад и распорядок дня обитателей Степи полностью зависели от скота. Все время проводили кочевники за уходом, за присмотром лошадей, верблюдов, овец. Утром выгнать многочисленных животных на пастбище, днем постоянно на коне, пасти скот. Отбившихся от стада возвращать, присматривать за новорожденными. Постоянные переходы, сезонная стрижка овец, весенний отел скота, ежедневная по несколько раз в день дойка кобылиц, верблюдиц – кочевник всем этим жил, это был его бесконечный труд. Только ночью, когда скот спит, тогда приходит покой и кочевнику. Поэтому от рассвета и до захода солнца редко полноценно ели жители Степи. Всего один раз, изредка два раза в день они разжигали огонь для приготовления пищи. Обычно же было достаточно напиться кумыса, чтобы весь день продержаться на коне. Да кусочки вяленного мяса прям в седле, на ходу – это было постоянной пищей.
Жители Сарайшыка, оседлые горожане, позволяли себе разжигать очаг для приготовления пищи в любое время.
У правителя традиционными были и ночные, и утренние, и дневные трапезы. В ночные трапезы он вызывал только для бесед.
Еще днем правитель Сарайшыка и придворный толкователь – жрец с одинаковым любопытством склонились над внутренностями черной овечки, только что зарезанной и принесенной в жертву. Жрец при свете яркого палящего степного солнца долго перебирал окровавленными руками кишки, печень, близко подносил их к своим водянистым глазам, водил кривым пальцем по узорам кровеносных сосудов, читая открытые только ему знаки. После мучительного размышления он уверенно поднял вверх три запачканных кровью пальца.
Все правители Сарайшыка формально придерживались ислама, но продолжали верить в духов, почитали Тенгри. Это пошло с самого зарождения города. Основатель города, Бату-хан, был вождем, который не придерживался никакой веры и секты, он их считал только способом познания божества и не был последователем ни одной из религиозных учений. После него такое мировоззрение пошло и для всех остальных правителей Сарайшыка. Для кочевников высшим считался Тенгри – обожествлённое небо.
Урус-бий из бесед с захваченным Учителем узнал, что любая религия, может как погубить государства, так и возродить их. Учитель разъяснил, что до возникновения христианства в Риме царил особый, неукротимый, свободный римский дух. Каждый гражданин Рима мечтал совершить подвиги. Именно эта духовная сила и позволяла совершать завоевания, расширять империю. Постоянные волнения, столкновения происходили среди граждан, но именно неповторимый неукротимый римский дух и был главной движущей силой этих волнений. Поэтому выход этому духу можно было дать только в битвах, в сражениях, потому и участвовала в завоеваниях Римская Империя, потому и расширяла свои границы. После того, как Константин, император Рима, провозгласил христианство главной религией, после этого неукротимый римский дух стал постепенно угасать. Границы Римской Империи стали сужаться. Потому что ко всем римлянам пришло христианское смирение и вера в загробный мир, что все будут прощены и все смогут попасть в одинаковый рай для всех. И не будет никакого Олимпа. В сонм богов никто не попадет, чтобы стоять с ними почти на равных, какие бы подвиги ты ни совершил.
Учитель на примере Рима показал, как империи угасают, только утратив свой дух.
Поэтому мудрый правитель Сарайшыка, прикрыв глаза, смотрел на конокрадство, как проявление силы и удальства, чтобы не угасал неукротимый и свирепый степной дух среди кочевников. И не сильно обращал внимания на религии.
– Видели мы с тобой Степь с приходом Наурыза, объездили земли, Бату. Беспокойная она становится. Много раздора и смуты среди кочевников, – начал правитель, лежа на мягкой тахте.
– Ваши верные слуги могут успокоить Степь, правитель, – почтительно отвечал Бату.
– Мурзы, возглавляющие улусы, озабочены судьбой только своих родов. Нет единства среди них. Каждый год раздоры между ними за земли, за пастбища, за украденных лошадей. Для выпаса скота, сколько бы его ни было, нет нужды в большом количестве пастухов. В аулах много жителей, свободных от труда, которых легко можно сколотить в конные отряды для набегов на соседей. Поэтому и постоянные стычки между родами, между аулами. Есть только один путь для подавления раздоров. Общий поход нужен, чтобы объединить Степь. Только в походе за чужим добром объединяются кочевники.
– Вы правы, правитель.
– Всегда походы нужны были, когда тучно, богато становилось в Степи, либо, когда худо. Когда много лошадей, когда много овец, когда у всех в юртах хватает мясо, тогда нужен поход. Чтобы от сытости не приходили плохие мысли кочевнику. Сколько лошадей воруют соседние племена друг у друга в тучные годы? Много. Тогда раздоры, обиды начинаются у соседей. Когда худые времена приходят в Степь, когда люди гибнут от голода, тогда тоже нужен поход. Чтобы завоевать чужие земли, чтобы взять добычу, чтобы накормить кочевников. Только в походе соседи не идут войной на соседа. Степь должна быть единой, как сжатые в кулак все пальцы. Только тогда кочевники не сгинут. Нельзя останавливаться степнякам. Все время они в походах они должны быть. Шынгыс-хан знал это. Поэтому он великий.
– Вы не менее великий, правитель.
– Нужен поход! – убедительно воскликнул правитель. – Но не скоро. Нужно набрать силы. Этот год кролика. Через три лета выступим. Эти три года тучные будут. Как раз наберем силу. В год лошади пойдем походом. Да! В год лошади! Сильный год будет!
– Урус-бий, как бы Вы ни были уверены в своей победе, Вы знаете, что войн бы не было, если бы Ваш соперник не думал, что у него тоже есть шанс на победу. Вы можете погибнуть.
– Смерть от чужих стрел, сабель и от яда входит в жизненные планы правителей, – пожал широкими плечами Урус-бий.
Почтительно промолчал Бату-мурза.
– Другого выхода у нас нет. Либо выступим в поход, либо Степь утонет в раздорах и погибнет, – удручающе продолжил правитель.
– Куда пойдем, правитель? На север или на восток? – заинтересованно спросил мурза.
– Московское княжество воюет с Речью Посполитой. Русский князь Иван требует ему коней для войны. Отправим коней для Москвы. Пусть они думают, что мы приняли их власть. Но в будущем без похода мы погибнем. К тому же придворный жрец предсказал, что через три года выступать надо, – намекнул Урус-бий своему верному мурзе.
– Вы правы, правитель.
– Нужно отправить послание в Московское княжество вместе с конями. Где толмач Касым?
***
Чем ближе к городу, тем шумнее после тихой Степи становилось. Караваны шли из города и в город. Караваны сопровождали множество пеших и конных – купцы, ремесленники, дервиши и странствующие актеры. Мелкие купцы, которые не могли самостоятельно снарядить караван, отправлялись в путь с небольшим грузом, объединялись; ремесленники надеялись найти лучшее применение своим талантам в чужедальних землях, актеры потешали публику в караван-сараях, а дервишей караванщики почитали за честь видеть своими гостями. Считалось, что святые люди приносят каравану удачу.
По обе стороны широкой дороги, ближе к массивным воротам, ведущим в Сарайшык, стражники разожгли огромные костры в ряд. Все входящие в город проходили между ними. Не только для ночного света, но и для очищения от злых духов использовали огонь. Чтобы люди чистыми, свободными от плохих замыслов входили в город. Так повелось с самого основания Сарайшыка. И никогда эта традиция не прерывалась. Еще огонь использовали и для оберега от степной чумы. На ночь ворота закрывались, поэтому все спешили успеть.
Стража у ворот цепкими взглядами оценивающе осматривала всех. Караул мог различать жителей Степи и городов друг от друга. Не по одежде. А по походке. У всех жителей Степи от постоянной верховой езды, от умения держаться на коне выработалась особая походка. Верхом, в седле, кочевники редко смотрели вниз, доверяя своим лошадям. Обычно они смотрят прямо вперед или вверх. И при пешей ходьбе они сохраняли эту привычку, откидывали плечи назад, спина принимала прямую осанку. Так горделиво жители Степи отличались от обитателей Сарайшыка. Которые семенили пешком, смотря себе под ноги и редко запрокидывая голову в сторону Вечного Неба.
Касым не торопился в город. Он мог и не выйти из него, убьют его там. Поэтому сидя на коне, вдали от потока людей, смотрел, как спешат счастливые проходящие лица. Все были довольны, что попадают в город, в предвкушении чего-то нового.
Жизнь жителей Степи сезонна. Всегда в ожидании. Холодной суровой зимой ждут теплой весны, затем щедрого лета, потом сытной осени. Так сезонно, в ожидании и проходит жизнь кочевников. В ожидании лучших перемен. В предчувствии, что в городе можно вкусно покушать, услышать новости, увидеть зрелища, обменять свою вещь на другую, жители Степи спешили в Сарайшык. Им казалось, что до этого они не жили настоящей жизнью, а лишь занимались подготовкой необходимых для нее условий. Испытывали голод, холод, заботились больше о скоте, чем о себе. А теперь пришло время насладиться покоем и радостью в Сарайшыке.
Когда-то Касым в предвкушении радостных, новых событий также въезжал впервые в город. Но поставили перед ним ужасный выбор страшные люди и теперь нет и не будет ему покоя.
Сзади раздался тихий смех. Обернувшись, Касым, увидел Тимура с аула. Тот тихо подъехал на своей низкой лошади и наблюдал.
С надеждой смотрел в глаза Тимура Касым, ожидая новости.
– Жив Едиль-батыр!
– Слава Тенгри, – облегченно выдохнул Касым. Спрятанная глубоко внутри боль, дрожащая и натянутая, как тетива лука, требовала выхода. Поэтому неожиданно для него самого, он подъехал на коне поближе и крепко обнял своего молочного брата, расплакавшись.
Всегда неугомонный, беспокойный Тимур в этот раз неподвижно стоял, также крепко обнимая. В детстве его характер не позволял ему находиться на одном месте. Старики знали, как воспитывать таких детей, как укрощать. Их отправляли пасти овец. Веками было подмечено, что те, кто пасет овец, сам становится кротким и послушным. А те, кто ухаживает за лошадьми, тот получает их быструю, неукротимую энергию. Поэтому отправляли беспокойного Тимура к отарам овец. На короткое время мальчик успокаивался, но потом дикая природа вновь пробуждалась в нем, заставляя носиться с места на место.
Всех степных детей учили стрелять из лука с ранних лет. Застыв надолго в мучительных позах, до мускульной дрожи в худых телах, держа слезящимися взглядами цель на кончике стрелы, затаив дыхание и успокоив сердцебиение, мальчики из Степи таким образом учились не только метко стрелять. Так кочевники с малых лет воспитывались выдержке, терпению и стойкости.
А Тимуру хватало терпения только на то, чтобы натянуть тетиву и быстро же пустить стрелу. Ему больше нравилось учиться махать саблей на близком расстоянии, сшибаться конями в короткой схватке, схватить соперника и резко бросить того о землю.
Касым же рос слабым и болезненным. Поэтому его с утра до ночи держали верхом на конях. Чтобы энергия быстрых животных передалась ему. Горьким потом взмыленных лошадей обтирали лицо и тело слабенького мальчика. Кочевники на длинных мучительных переходах, в боевых походах, в случае отсутствия воды и еды иногда пили кровь своих лошадей. Сделав надрез на яремной вене на шеях коней, припадали губами, чтобы глотнуть свежей крови. Так насыщались воины. Касыма тоже поили кровью. Медленно мальчик наливался силой.
Зато самым терпеливым и метким был Касым в стрельбе из лука. Тоненький, худой мальчик мог долго выжидать, целиться, а потом попадать точно в цель.
Отец жив!
С такими радостными мыслями Касым потянул Тимура к себе в жилище. Проходя вдвоем через шумный торговый караван-сарай, житель Сарайшыка, чтобы удивить и порадовать степного гостя, набрал еды, которую готовят оседлые народы. Жители Степи за свою кочевую историю упростили еду. Мясо и вода. В воде просто отваривали мясо. Просо и молоко. В молоко засыпали зерна. Никаких излишеств. Потому что не принадлежишь себе, снова неожиданно взбираешься на коня и дальше мчишься, куда позовет беспокойная Степь. Неторопливые оседлые народы по достоинству оценили приправы, травы, зерна, корневые плоды, как добавки к мясу. Касым уже успел полюбить разнообразную еду в Сарайшыке. Поэтому набрал всего, не жалея медных монет в худом кожаном мешочке. Обязательно купил вкусных, теплых лепешек из самого Семизкента – богатого тучного города. Семизкентские лепёшки славились своим неповторимым вкусом и свойствами долго не черстветь. Настоящая семизкентская лепёшка могла быть пригодной к еде в течение трёх лет. Для этого достаточно хорошо сбрызнуть её водой и прогреть в тандыре.
Тесно кочевнику в сером низком доме у придворного толмача. Глинобитные стены со всех сторон давили на Тимура. Не было того простора и уюта, который может дать степняку только юрта. Задыхался степняк в четырёхугольном жилище. Поэтому Тимур предложил вернуться в караван-сарай. Там на открытых пространствах, где разложены топчаны – там свободнее. Там люди, там можно услышать последние слухи, увидеть представления. С радостью поддержал Касым это предложение.
