Халит Зия Ушаклыгиль
Запретная любовь
Как-то Аднан Бей подкидывал Бюлента на коленях. Нихаль не смотрела в ту сторону, чтобы не видеть их. Отец не смог удержаться и поцеловал крошечные пухлые щёчки звонко смеявшегося Бюлента, Нихаль повернула голову, не удержавшись, подошла и прижалась к ним, так ей хотелось опустить занавес над поцелуем. Когда отец остановился и посмотрел на неё, она вдруг покраснела, но призналась и сказала: «Ох! Хватит уже, отец… Мне нехорошо!» В этих словах отразилась чувствительная душа Нихаль. С тех пор Аднан Бей воздерживался от проявлений любви к Бюленту, когда Нихаль была рядом. Но она уже выработала правило и когда неведомо как понимала, что кто-то хочет приласкать Бюлента и боялась, что он сделает это, не получив её разрешения, то говорила что-то вроде: «Вы совсем не любите Бюлента!»
Если в мире существовал кто-то, ушедший от волнений, избавившийся от множества ограничений, не ведавший о том, что происходило вокруг, это был Бюлент. Его интересовало только одно: смеяться… Нихаль смешила его больше всех на свете, выпускала на волю его задорный смех. Особенно когда брат и сестра были одни, без чужих.
Спальни располагались на верхнем этаже особняка и смотрели на сад. Из большого холла к ним вёл широкий коридор. В первой комнате спал Аднан Бей; в третьей была мадемуазель Де Куртон, а дети находились в комнате между ними. Здесь они были одни, но в то же время рядом с отцом с одной стороны и старой девой с другой. Двери между комнатами лишь занавешивали на ночь. В четвёртой, последней, комнате по коридору для детей был устроен класс. Комната, отведённая под класс, была постоянной проблемой для мадемуазель Де Куртон. Она клялась, что во мире не могло быть ещё одного места, настолько обречённого на беспорядок, как эта комната, которая была площадкой для ураганов, а не занятий Бюлента. Аднан Бей, который доходил до крайностей, когда дело касалось порядка и мог поднять страшный шум из-за того, что в доме переставили стул для курения, не заходил в эту комнату и утверждал, что чувствовал нервозность, если входил туда.
Здесь Бюленту разрешили делать всё, что он хотел в обмен на обещание не трогать ни одно другое место в особняке. И Бюлент пользовался этим разрашением как возможностью отомстить за необходимость не оставлять следы разрушений ни в одном другом месте особняка. В классе были маленькие столы для письма, на краях которых он вырезал собственные узоры с помощью нескольких утаённых отцовских инструментов для резьбы. Из экземпляров «Фигаро», регулярно приходивших к мадемуазель Де Куртон, были сделаны кораблики, кульки, корзинки, которые были развешаны на стенах, на колышках окон, на краю чёрной доски. Из старых книг, обложек для нот старшей сестры были вырезаны картинки и прикреплены на окна и на моря карты Европы на стене за дверью. Там был вырезанный зонтик, устремившийся в сторону океана, который словно отправился в путешествие в Америку, подхваченный ветром. Сломанные игрушки, порванные книги, которые каждый день собирали утром и вечером, одним лишь усилием Бюлента расползались по комнате, словно ожившие своенравные котята, не оставляя крошечного места, чтобы встать или сесть. Теперь у Бюлента появилось новое увлечение: он рисовал на стенах простым карандашом. Из его воображения появлялись то корабль, то верблюд, постепенно заполняя всё пространство стены. На стене, куда он мог дотянуться, места больше не осталось, поэтому уже два дня он думал о другой идее. Нихаль пока не разрешила, но у неё была такая привычка. Она сначала не разрешала, потом видела, что Бюлент послушался и больше не считала нужным возражать… О! Как было бы хорошо! Бехлюль принёс ему коробку красок. В ней были все цвета и можно было бы раскрасить рисунки. Он собирался сделать верблюда красным: «Сестра, верблюд бывает красным, да?» Нихаль ещё не смягчилась. «Ты с ума сошёл?» – говорила она и пока не сообщала о цвете верблюда.
В этой комнате проходила почти вся их жизнь. Проснувшись утром, они умывались, одевались, спускались с мадемуазель Де Куртон в столовую, пили кофе с молоком, в хорошую погоду примерно час гуляли в саду, Бюлент бегал с Беширом, Нихаль и мадемуазель сидели под большим каштаном, потом старая дева смотрела на маленькие часы, которые всегда висели у неё на шее, объявляла: «Время вышло!», – и они шли в дом и поднимались в свою комнату.
Начинались уроки. Нихаль переводила небольшие отрывки «нравственных обязанностей», чтобы отец вечером их поправил, превращала в прозу «Эсфирь» Расина, писала письма по повседневным впоросам. Пока мадемуазель Де Куртон была занята с ней, Бюлент не мог вытащить ручку из чернильницы на другом конце письменного стола, чтобы заполнить постоянно отстававшую тетрадь глаголов. Иногда взгляд мадемуазель Де Куртон касался Бюлента и она резким голосом кричала: «Бюлент!» Наконец Бюлент, уставший от глагола, который он старательно записывал вплоть до формы повелительного наклонения во втором лице единственного числа, размещал между повелительным и сослагательным наклонением либо дворец из восьми-десяти кривых линий, либо цветочный горшок с чем-то, не похожим ни на один цветок.
Перерывы из-за Бюлента были чем-то вроде трофеев для Нихаль. Она ждала удобного случая, чтобы перевести дыхание после работы над восемью строками, начать долгий разговор, отталкиваясь от слова, встреченного на уроке или подбежать к окну и посмотреть на сад, пока мадемуазель Де Куртон вставала и убирала дворцы и цветочные горшки из тетради Бюлента. Наконец, урок Нихаль заканчивался и после десятиминутного перерыва начинался урок Бюлента.
Было решено, что когда мадемуазель Де Куртон занята с Бюлентом, Нихаль будет играть на фортепиано, шить или вышивать. Ей было разрешено в любое время переходить от фортепиано к шитью и от шитья к пяльцам, поскольку она не могла в течение получаса заниматься чем-то одним. Старая дева не смогла найти другого решения для этого мотылька.
Мадемуазель Де Куртон уже настолько привыкла, что Нихаль училась всему, ни на что не обращая внимания, ни на чём не состедоточиваясь, что не удивлялась, но не могла удержаться от изумления её успехами в игре на фортепиано. Нихаль, будто нечаянно, вдруг делала то, что может быть достигнуто длительными упражнениями для пальцев. Как скучную игру она прошла все этюды Черни. Теперь она учила «Ступень к Парнасу» Клементи, бросавшую в дрожь даже мадемуазель Де Куртон. Она с лёгкостью исполняла итальянскую музыку из опер Чимароза, Доницетти, Меркаданте, Россини, ноты которых приносил Аднан Бей, под удивлённые недоверчивые взгляды мадемуазель Де Куртон. Тогда старая дева сказала Аднан Бею: «Знаете, этого и за шесть лет нельзя было бы добиться. Но здесь нет ни моей, ни её заслуги. В пальцы девочки, должно быть, вселился дух Рубинштейна…»
Идея, что художественный гений Рубинштейна вселился в пальцы Нихаль объясняла эту загадку музыки, как будто поясняя непонятную реальность для мадемуазель Де Куртон. Ей больше не нужно было искать другую причину.
Наконец, уроки заканчивались. Среди принесённых отцом нот была опера «Тангейзер» Вагнера, которую мадемуазель Де Куртон строго запретила и не разрешала исполнять. Нихаль же каждый день брала запретные ноты и хотела сыграть их на фортепиано в момент, когда Бюлент слишком разозлит гувернантку. Тогда мадемуазель Де Куртон забывала про Бюлента и подбегала к фортепиано: «Но, дитя моё, я вам тысячу раз говорила, что человеку нужны пальцы немца, чтобы сыграть это. Вы сломаете пальцы, а кроме того испортите идею, природу музыки. Представьте: буря сносит трубы, срывает черепицу, вырывает с корнем деревья, катит камни, представьте себе этот шум, сделайте из него музыку и это мосьё Вагнер!»
Она питала непримиримую враждебность к Вагнеру. Когда речь шла о мосьё Вагнере, казалось, что в венах благородной дочери Франции вскипала кровь и принижала гений немца.
Уроки больше не могли продолжаться, старая дева до обеда удалилась в свою комнату, и дети были вольны идти, куда хотели.
Нихаль шла к отцу. Аднан Бей находился внизу в кабинете, то и дело смотрел на часы и с нетерпением ждал утренних визитов дочери.
Ох! Какими радостными и счастливыми были часы, проведённые вместе! Она была привязана к отцу и эту страсть никогда нельзя было удовлетворить. Это была неутолимая потребность в любви, с каждой секундой крепнувшая у неё в душе. Рядом с отцом она становилась более избалованной, чем обычно, говорливой птичкой, озорным мотыльком. У неё был нескончаемый запас слов: она задавала один за другим вопросы отцу по поводу того, что было на уроках, что видела и слышала. Он без устали, с удовольствием, иногда улыбаясь какой-нибудь дьявольской и насмешливой идее Нихаль, вносившей немного задора в эти разговоры, становился ребёнком и между ними появлялось равенство в возрасте.
После обеда Аднан Бей уезжал в Стамбул. Если у детей не было долгой прогулки с мадемуазель Де Куртон, они бродили по особняку до возвращения Аднан Бея. Кухня Шакире Ханым была тем местом, где Нихаль особенно любила проводить время.
Эта кухня была устроена как игрушка на женской половине дома. Иногда Аднан Бею надоедали блюда повара, который долгие годы не нарушал привычного порядка, и он просил Шакире Ханым приготовить фаршированные мидии, татарский пирог или курицу по-черкесски. Это держали в секрете от Хаджи Неджипа, который несколько дней хмурился бы и не показывался на глаза Аднан Бею, если бы случайно узнал об этом.
Однажды он увидел ракушки от мидий и собрался уйти, говоря, что будет стыдно, если за сорок лет работы поваром он не сделал столько же фаршированных мидий, сколько Шакире Ханым.
У него и Шакире Ханым были постоянные разногласия. Когда он выдавал Шакире Ханым продукты из кладовой, обязательно возникали ссоры и Хаджи Неджип то и дело говорил: «Или сделайте кладовую снаружи, или вся кухня должна быть внутри».
Иногда эти ссоры становились настолько сильными, что муж Шакире Ханым, управляющий Сулейман Эфенди, считал необходимым выступить посредником для установления мира. Когда были такие ссоры, два человека в доме бывали довольны: Бюлент и Бешир… Они даже помогали немного распалить обе стороны.
Когда Шакире Ханым просили что-то приготовить, Нихаль умоляла:
– Тётушка! Подожди меня, ладно? Вместе приготовим.
Тогда Нихаль, Джемиле, Несрин и Шайесте, которая иногда приходила, чтобы отругать Несрин, но не спешила уходить, вертелись возле Шакире Ханым и превращали крошечную кухню в вавилонское столпотворение.
Это была солнечная комната с белым мраморным полом и увитыми плющом окнами в сад на втором этаже особняка, всегда очень чистая и вызывавшая чувство аппетита. Ккстрюли и сковороды, купленные в «Базар Алеманд», элегантные и изящные предметы, которые могли считаться вещами из гостиной, сияли чистотой в лучах солнца, проникавших сквозь зелень плюща. Нихаль проводила здесь, на этой симпатичной кухне, время среди людей, связь с которыми чувствовала всей душой, с фальшивыми ссорами, толкотнёй, смехом и чувствовала счастье, согревавшее её сердце.
Вечером она с нетерпением ждала возвращения отца и кричала с лестницы:
– Отец! Сегодня я кое-что для Вас приготовила… Спросите Шакире Ханым, они совсем не помогали.
В хорошую погода они с отцом выходили на вечерние прогулки. Мадемуазель Де Куртон проводила это время в саду особняка с романами Александра Дюма.
Не позволять молодым девушкам читать романы было для мадемуазель Де Куртон самым необходимым правилом воспитания, которое она очень строго применяла в отношении Нихаль.
Но у неё самой была сильная страсть к романам и особенно к Александру Дюма. Она посвящала романам всё время, которое могла освободить от любозательных вопросов Нихаль. Когда эта привычка вышла из-под контроля, что-то от Дюма и ему подобных оказало влияние на её жизнь и чувства. Романы словно одели на глаза старой девы очки, менявшие цвета. Она всегда видела жизнь, в которой получила долю лишь на обочине, через эти очки, обращалась к тому, что помнила из романов, чтобы понять встретившиеся ей лица, составить суждение о небольших событиях жизни, и делала выводы на основании сходства между ними. События жизни, которые не были похожи на страницу одного из романов, сразу опускались до уровня лжи, которой не нужно было придавать значения.
***
Когда вечером Нихаль сообщила, что Аднан Бей хотел видеть её, старая дева отнеслась с подозрением к первой за шесть лет просьбе о встрече. Она сразу подумала о том, в каком из романов можно найти пример. Она всё ещё думала, когда Аднан Бей запутанными речами о том, что его жизнь не может продолжаться в таких условиях, пытался привлечь старую деву на свою сторону. Наконец, идея женитьбы блеснула молнией перед среди мрака облаков этой речи и мадемуазель Де Куртон остановлась изумлённая, ошеломлённая, с полуоткрытым ртом. Ни в одном из романов она не смогла найти пример для этого случая, поэтому не поверила и, не в силах сдержаться, несмотря на груз официальных отношений с Аднан Беем, сказала: «Вы шутите!»
Осознав, что это страшная правда, старая дева не выдержала и вскочила на ноги со словами: «Но Нихаль! Это её убьёт, Вы понимаете?» Аднан Бей опустил глаза и не ответил, но она поняла, что ужасный крик о такой возможности не мог найти отклика у отца, сходившего с ума от головных болей у Нихаль. Наконец Аднан Бей сказал:
– Нет. Вы заблуждаетесь. Вы не сумели внимательно изучить Нихаль, надо только принять некоторые меры предосторожности. Поэтому я обращаюсь к Вам…
Ей было поручено важное задание. Она попыталась не согласиться, даже сказала, что сбежит из дома, чтобы не выполнять это задание. Потом вдруг подумала, что именно в это время Нихаль будет нуждаться в ней. Требовалось сердце, которое бы смягчило столкновение страшной реальности с хрупким телом, и это могло быть только её сердце.
Мадемуазель Де Куртон шаталась, когда выходила из комнаты Аднан Бея. Она сбежала от Нихаль до ужина, а когда смотрела на неё за столом, постоянно хотела плакать.
Она получила чёткое указание в тот же вечер непременно оповестить Нихаль. Когда Бюлент уснул, они тихо поговорили и это успокоило мадемуазель Де Куртон. Она сказала себе: «Возможно, её отец прав».
Она лишь сказала, что в дом придёт женщина, эта женщина будет сидеть за столом вместе со всеми, у неё будет своя комната и что эта женщина будет очень любить Нихаль. Та выслушала всё с полным хладнокровием, не проявила ни малейшего признака удивления, словно ничего нового не услышала. Её интересовали лишь некоторые детали: Где будет комната? Эта женщина красивее Нихаль? Что скажет отец? В какой комнате будет спать? Будет ли она заниматься Бюлентом? Бешир останется в распоряжении Нихаль, верно? Отец… – Она задала этот вопрос в самом конце – Будет ли отец любить Нихаль как прежде?
Получив ответ на этот вопрос, Нихаль смотрела на Бюлента, который спал, улыбаясь, конечно, поездке в фаэтоне, за ещё не задёрнутой москитной сеткой, и думала, думала, думала. Наконец мадемуазель Де Куртон сказала:
– Отец ждёт твоего разрешения и если ты позволишь, она придёт. Дитя моё, ты скажешь отцу завтра утром, не так ли?
Нихаль лишь слегка кивнув головой, сказав беззвучное «Да!», затем, оставшись одна, наклонилась над кроватью Бюлента и поцеловала лицо, счастливо улыбавшееся во сне, словно хотела надёжно закрепить эту счастливую улыбку, а потом в первый раз закрыла дверь между их и отцовской комнатой, словно поняла необходимость возведения стены.
***
– Бехлюль Бей!
– Нихаль Ханым!
– Почему Вы отвечаете, не глядя на меня?
Бехлюль забрался на стул и пытался втиснуть фотографию в угол картины, висевшей на стене. Не поворачивая головы, он ответил Нихаль:
– Разве мы не сердиты друг на друга?
Нихаль сказала со свойственным незлобливым детям стремлением к примирению:
– А! Совсем забыла. Правда, мы были сердиты вчера вечером, верно? Я уйду, если хочешь.
Бехлюль спрыгнул со стула:
– В раме нет зазоров. Если надавить сильнее, стекло разобьётся.
Он смотрел на стены, размахивая фотографией.
– Куда её поместить? Нихаль, можно тебе кое-что сказать? Знаешь, почему ты не можешь сердиться на меня? Потому что не сможешь найти возможность для ссоры, если будешь сердита. Нужно помириться, чтобы снова поссориться.
Нихаль с улыбкой подвинула стул, с которого слез Бехлюль, и села:
– Тут ты ошибаешься. Ты сегодня поедешь в Стамбул, верно? У меня к тебе столько поручений. Вот и хороший повод помириться…
Бехлюль сразу отказал:
– Невозможно, Нихаль, попроси другого. Эти мелочи меня утомляют. К тому же сегодня…
Махнув рукой, он хотел объяснить, как у него много дел. Потом что-то пришло ему в голову:
– Покажи-ка кошелёк, Нихаль, сколько у тебя денег?
– Неуважительный вопрос…
– Как хочешь! Я бесплатно ни за что не берусь. Если у тебя дстаточно денег, чтобы мне одолжить, другое дело.
Нихаль вытащила из кармана кошелёк, открыла его, вытряхнула содержимое на юбку и сказала:
– Если бы ты знал, сколько мне всего нужно… Шёлк, раз; Бюлент разделил ножницы пополам и сделал себе кинжал на пояс, ножницы, два; Бешир давно просит малиновую феску с голубой кисточкой, нужно купить, три…
Бехлюль повернулся и отошёл:
– Я передумал. Вещи для Бешира попросите у другого. Где искать красную феску с голубой кисточкой? Нужно пойти в торговые ряды. К тому же у тебя нет денег, чтобы одолжить мне.
Он опять вернулся к Нихаль:
– Ты выйдешь отсюда, пойдёшь к отцу, покажешь деньги, понимаешь?
Нихаль собрала деньги, положила в кошелёк и сказала:
– Я передумала, – Идея пойти и попросить у отца денег мгновенно изменила Нихаль. Она задумчиво посмотрела на ожидавшего Бехлюля, затем сказала:
– Ты, конечно, знаешь важную новость. От тебя невозможно скрыть…
Они вдруг опять начали говорить как враги. С детства между братом и сестрой постоянно существовала готовая разгореться искра ссоры.
Бехлюль спросил:
– Кто?
Нихаль ответила, поджав губы:
– Он!
– Сказать про отца «он» не совместимо с манерами. Вместо того, чтобы повзрослеть, ты, Нихаль, с каждым днём становишься всё более избалованным ребёнком. Я говорю потому, что в доме нет никого, кто скажет тебе об этом. Мадемуазель Де Куртон находит время только на то, чтобы следить за цветами на шляпке и кружевами на платьях… Почему она как будто плакала за столом вчера вечером?
Нихаль была бледна. Она неподвижно сидела на стуле и слушала Бехлюля. Словно задыхаясь, она, конечно, заглушила слова, которые хотели сорваться с её уст, и сказала:
– Как видишь, сегодня у меня совсем нет желания с тобой ссориться.
Потом опустила руки и добавила:
– У меня нет сил.
В её голосе было такое горькое мучение, что Бехлюль сразу понял, что начавшаяся ссора будет не такой, как в детстве. Они застыли, глядя друг на друга. Потом Бехлюль сказал спокойным голосом:
– Нихаль! Я полагаю, что ты поступаешь плохо в этом вопросе. Если ты увидишь её, то сразу полюбишь. В дальнейшем тебе предстоит стать женщиной. Есть особые правила приличия, которым ты не сожешь научиться ни у мадемуазель Де Куртон, ни у Шакире Ханым. Кроме того порядок в доме… Согласись, что сейчас дом больше похож на что-то другое. Если сюда придёт такая женщина…
Нихаль становилась всё бледнее. Выйдя утром от отца, она пришла сюда с надеждой найти в Бехлюле союзника, подумала, что он, по крайней мере, будет вместе с ней в этом деле. Она сидела всё также неподвижно. Бехлюль продолжал:
– Да, если придёт такая женщина, дом сразу изменится; посмотришь, что будет со слугами, живущими сегодня, как захочется; вдобавок Бюлент, вдобавок ты, понимаешь, Нихаль? Стильная, изящная, молодая, красивая мать для тебя…
Бехлюль не успел закончить фразу, как Нихаль вскочила с места, протянула руки и устало крикнула:
– Ох! Хватит, хватит, Бехлюль, мне становится плохо!
Бехлюль замолчал и сразу осознал ошибку. Он, как обычно, хотел закончить разговор шуткой, но не смог. Нихаль смотрела, пытаясь что-то сказать, потом передумала и медленно ушла.
Бехлюль был из тех молодых людей, которые в двадцать лет полностью изучили жизнь; когда они выходили из школы в жизнь, то даже не чувствовали сердцебиение артиста, первый раз выходящего на сцену; жизнь была для них как комедия, секреты которой они полностью узнали в школе. Они так хорошо её изучили и глубоко поняли, что избавились от малейшего страха, когда вышли на сцену. Бехлюль уже год как вступил в жизнь, которую не мог назвать иначе, как большой сценой для комедии. Его единственным удивлением было, что он не мог найти ничего, что не было предварительно изучено и открыто.
Его отец уехал служить чиновником в одну из провинций, а Бехлюль был оставлен в интернате Галатасарая. Один раз в неделю он ночевал в особняке Аднан Бея. Отец был так далеко, что он решил использовать время каникул, чтобы продолжить и завершить изучение стамбульской жизни, начатое в школе, вместо того, чтобы тратить его на долгое путешествие в ненужное место.
Он не был мечтателем, видел жизнь во всей материальности и заурядности. В школе он не витал в приятных мечтах, положив голову на учебник геометрии и окунувшись в край неба, который был виден из окна. Он учился, чтобы учиться и не быть незнающим. Он не строил воздушных замков на будущее, не сочинял юношеских стихов. Жизнь была для него развлечением. Он считал, что у тех, кто мог больше развлекаться, есть больше прав жить.
Развлекаться… Значение этого слова для Бехлюля изменилось. Его на самом деле ничего не развлекало. Он бегал по развлекательным заведениям, искал всё, над чем можно посмеяться, может быть, смеялся больше всех, но было ли ему весело? Казалось, что да, для него развлекаться означало казаться весёлым. За смехом и весельем скрывалась скука, которая постоянно влекла его из одного злачного места в другое. Он проводил вечер в Тепебашы, слушая оперетту, а на следующий день его видели бродившим за чёрным чаршафом в виноградниках Бакыркёя. В воскресенье он возил в Маслак одну из певиц «Конкордии» в фаэтоне, а в пятницу слушал саз на берегу ручья. Не было в Стамбуле развлекательного заведения, в котором бы не был замечен Бехлюль. В Рамадан он продолжал гулять по вечерам по Диреклерарасы, зимой его окружал весёлый шум на балах в «Одеоне». Ещё в школе он обзавёлся разными друзьями. Дружба, начавшаяся в межнациональной школьной среде, после окончания школы укрепилась и обеспечила ему лица для приветствий и руки для пожатий во всех сферах жизни страны.
Он был знаком с таким множеством людей, распределял любовь между настолько разными людьми, что не мог найти времени, чтобы крепче подружиться с одним из них. Впрочем, для него было важно не ходить по Бейоглу в одиночку, найти кого-то, кто бы выслушал, если он пойдет в кафе «Люксембург», не оставаться одному в фаэтоне, если поедет в Кагытхане. Он считал людей созданными для таких услуг и потребностей, и не было случая, чтобы он не встретил кого-то, кто мог бы сопровождать его.
Все любили его, искали с ним встречи. Его смех дарил радость тем, кто рядом, затмевая самые глубокие печали. Его остроты рассыпались, подобно цветам, там, где он проходил. Они путешествовали по стране, их собирали. Если случалось какое-то событие или было слышно что-то новое, за ним следовало изящное слово, приятная шутка Бехлюля.
Ему всегда было что рассказать. Прочитанная страница из книги, случайно увиденный в газете анекдот становились основой для творчества Бехлюля. Его слушали и непременно смеялись.
Все, кто слушал его и смеялся, были в его глазах дураками, а сам он развлекался. Он считал окружавших лишь инструментами, которые мог использовать для собственного удовольствия, когда было нужно.
Он хотел, чтобы все ему подражали. Это напоминало мерку одежды определённого класса молодёжи. К его мнению обращались как к образцу вкуса по поводу мелочей. У Бехлюля всегда была новинка для подражания, когда речь шла о запахах, галстуках, тростях, перчатках и всех бесполезных, но в той же мере важных вещах.
Каков был моральный облик этого мужчины?
Этот вопрос Бехлюлю было некогда и незачем себе задавать. Он верил в некоторые вещи. Он считал деньги великой силой. Он думал, что красивая одежда – это главное условие для того, чтобы стать хорошим человеком. Он не сомневался в том, что его долг перед людьми заключался в том, чтобы развлекаться вместе с ними, его долг перед страной в том, чтобы использовать променады, его долг перед собой в том, чтобы не притеснять этого успешного парня.
Его ничего в жизни не удивляло, кроме наивности тех, кто не мог согласиться с этой нравственной философией. Лишь ради этого он сохранил в речи слово «удивление». Новое изобретение Эдисона, например, он считал чем-то ожидаемым, похожим на произведение искусства, которое за время показа в цирке надоедает всем. У него была привычка к новинкам и он проходил, пожимая плечами, среди тех, кто опоздал и удивлялся, разинув рот. То, что для всех считалось странным в повседневных событиях, для Бехлюля было банальной старой историей.
Когда друзья рассказывали об изумившем их происшествии, он отваричавался и выносил вердикт: «Не может быть ничего более обыденного». Даже когда Аднан Бей сказал ему: «Ты знаешь, Бехлюль? Я беру дочь Фирдевс Ханым, у тебя будет стильная тётя…» – Бехлюль не выказал даже малейшего признака удивления и сказал: «Я ожидал этого».
Когда ушла Нихаль, Бехлюль захотел забыть о плохих последствиях собственной ошибки, снова взял в руки фотографию, посмотрел по сторонам и, наконец, решил разместить её в японском веере. Он сказал себе, когда прикреплял фотографию: «Этот брак не плох, но кажется нехорошим для Нихаль. Бедный ребёнок!» С детства они задирали и даже злили друг друга, но их дружба, похожая на кровные узы, не могла исчезнуть, несмотря на всевозможные обиды и ссоры.
Их отношения были постоянным конфликтом. Бехлюль по праву восьмилетней разнице в возрасте получил звание «старшего брата», всё детство упрекал Нихаль, был против стиля её воспитания, говорил, что из этой девочки не выйдет ничего, кроме избалованного ребёнка, и получал странное удовольствие, мучая её. Это сводило Нихаль с ума. Острым словом или жёстким поведением она не оставляла без ответа ни одно из возражений Бехлюля и начиналась ссора. Бехлюль старался выйти победителем, осыпая вспыльчивую Нихаль насмешками, на которые она не могла ответить. Им всегда нужно было решить какой-то вопрос, уладить какую-то ссору.
Такие отношения делали из них двух воинов, ожидавших, что им в голову придёт умная и тонкая идея, как одержать победу в бесплодной битве. Они искали друг друга; прижимались друг к другу после каждой ссоры; они начинали с улыбки, забыв о ссоре; вдруг слово, взгляд, пустяк становились причиной и они ссорились, при этом Бехлюль не терял звания человека, которого словно забавляло сердить ребёнка, а Нихаль ещё больше злилась из-за притворного нападения.
Сегодня у Нихаль не было сил возражать. После её ухода Бехлюль почувствовал что-то вроде жалости в глубине сердца и не смог подавить нежелательный возглас этого чувства. Он, наконец, прикрепил фотографию к японскому вееру, отошёл назад, посмотрел и его философия, которая не желала ничему придавать значения, ответила на зов сердца:
– Она привыкнет через неделю, верно?
Он смотрел на фотографию, но не видел её, стоял и думал над этим вопросом. В какой-то момент ему в голову пришли слова дяди и он сказал себе:
– Да. Стильная тётя, стильный брак, стильная мать и стильная сестра! Очень стильно! Мы становимся командой Мелих Бея.
Он взмахнул рукой, желая объяснить какую-то мысль фотографиям, заполнявшим стены его комнаты, внезапно окрылённый желанием танцевать сделал два поворота вальса, устремился на диван и крикнул:
– Ура!
4
Был жаркий августовский день. Пятнадцать дней назад мадемуазель Де Куртон объявила перерыв на каникулы. По утрам они долго сидели в саду, иногда к ним даже присоединялись Аднан Бей и Бехлюль. Сегодня утром в беседке было важное дело. Бехлюль, наконец, привёз Беширу красную феску с голубой кисточкой, но она была мала из-за кучерявых волос на большой голове Бешира, которые отросли длиннее обычного. Они решили коротко подстричь волосы машинкой. Два дня Бешир прятал машинку и скрывался от Бюлента, который не желал оставлять эту обязанность кому-то другому. Бюленту так хотелось сделать это, что Нихаль, наконец, решила вмешаться и сказала:
– Почему ты боишься, Бешир? Он тебя не порежет.
Слова Нихаль мгновенно успокоили все страхи Бешира. Он встал на колени и протянул голову Бюленту. Но Бюлент из-за смеха ничего не мог сделать… Смеясь от щекотки, Бешир вжал голову в плечи с мольбой «Маленький господин, прошу!», а Бюлент, пальцы которого ослабли от смеха, согнулся от смеха. Чтобы не слушать Бехлюля, пересказывавшего в грязных подробностях позорное событие, ставшее темой последних парижских газет, мадемуазель Де Куртон с тенью улыбки на губах смотрела на Бешира и произносила про себя слова, которые словно выражали бунт её чистых чувств: «О! Французы переживают плохие времена, мадемуазель! Заверяю, что Вы поступили правильно, покинув Францию. Тем, у кого в жилах течёт хоть немного благородной крови, невозможно оставаться равнодушным к этим непристойностям.» Это было одно из главных развлечений Бехлюля: он рассказывал благородной старой деве о прочитанных им откровенных рассказах и просмотренных фривольных комедиях, добавляя идеи, касавшиеся морали, и наслаждался её мучениями и тем, как краснело её бледное лицо. На диване в беседке Нихаль пыталась показать Джемиле новый вид рукоделия, которому только что научилась. Такой была природа Нихаль: если у неё не хватало терпения научиться чему-то, она училась, пытаясь обучить Джемиле. В одном из последних номеров женских журналов мадемуазель Де Куртон нашла плетение из тонких разноцветных ленточек, закреплённых бусинками, величиной с горошину. Из него будет сделано покрывало для стула для курения. Нихаль и пыталась сделать сама, и обучала Джемиле и говорила:
– Мы добавили жёлтую и красную, надо продеть бусинку, затем добавим синюю и зелёную.
Потом она обратилась к мадемуазель Де Куртон:
– Верно, мадемузаель? Синяя и зелёная после жёлтой и красной? Ох! Не красиво получается, мне уже начало надоедать, закончу ряд и передам Джемиле.
Мадемуазель Де Куртон подошла к ним посмотреть на сочетание цветов, но главным образом, чтобы скрыться от Бехлюля, который подбежал и отнял машинку у Бюлента, криво подстригшего волосы Беширу и теперь ленившегося доделать. Джемиле хотела заняться рукоделием, подвинулась и слушала советы, которые старая гувернантка давала Нихаль.