Халит Зия Ушаклыгиль
Запретная любовь
Она не слушала, что говорил Бехлюль, и одно за другим вспоминала прошлые события с участием Бихтер. Она считала себя такой несправедливой. Как она нашла силы и сделала это?
Нихаль вышла из комнаты Бехлюля совершенно другой. Бехлюль сказал ей:
– Видишь, Нихаль? Когда ты почувствуешь что-то, похожее на гнев, приходи сюда и мы немного поругаемся с тобой, если ты захочешь дать выход своему желанию поругаться…
***
Сегодняшний день стал для Нихаль самым спокойным. Она несколько часов слушала книгу, которую ей читала мадемуазель Де Куртон. Сегодняшний день станет началом нового периода в её жизни. Теперь она будет молчать, стараясь найти в своём слабом сердце силы, чтобы подавить чувство протеста, доводившее её до безумия, закроется в безмолвной грусти своего поражения, будет молчать, чтобы не разбивать сердце отцу, замолчит навсегда.
Пока мадемуазель Де Куртон читала, Нихаль думала об этом. Сегодня старая гувернантка тоже отквлекалась во время чтения. Медленно опуская книгу, она устремляла глаза, как будто полные слёз, на Нихаль и смотрела на неё долгим задумчивым взглядом. Проходила минута и они, не в силах ничего сказать, с трудом отводили глаза друг от друга. Дважды Нихаль спросила:
– О чём Вы думаете, мадемуазель?
Губы старой гувернантки зашевелились, будто силясь что-то произнести, потом она сказала: «Ни о чём!»
В тот день Нихаль не придала большого значения сомнениям мадемуазель Де Куртон. Без сомнений старой деве действительно было нечего ей сказать, но на следующее утро из этого пустяка всплыла ужасная правда.
Утром Нихаль разбудила мадемуазель Де Куртон, которая сказала в полуоткрытую дверь:
– Бонжур, Нихаль! Ты ещё в постели, дитя моё? Я ухожу, надо успеть на пароход.
Вчера старая дева сообщила Нихаль, что в воскресенье рано уедет в Бейоглу, чтобы побывать на утренней молитве. Высунув голову из-под одеяла, Нихаль крикнула гувернантке:
– Бонжур, мадемуазель! Пожалуйста, поскорее возвращайтесь, сегодня, кажется, хорошая погода, мы с Вами немного прогуляемся.
Это был один из последних дней зимы, холодный, но хороший день… Нихаль из постели видела, как тусклый, как будто запотевший от ледяного дыхания, свет солнца соскользнул с окна и коснулся края шторы. За окном с подтаявшего, похожего на белую губку куска снега размером с кулак изредка капали капли, которые следовали за крохотной рекой на замёрзшем стекле, удлинялись, избигались и, наконец, исчезали.
Нихаль долго смотрела на луч, касавшийся штор, на тающий кусок снега, на крохотную реку.
Она мёрзла в постели, думая о приятном тепле солнечного дня. Казалось, что-то похожее на ледяное дыхание, затуманившее свет солнца, сковало и её мозг. Всё её тело била мелкая дрожь. Нихаль съёжилась, подтянув ноги, в постели и прижала одеяло к подбородку. Она продолжала смотреть на солнце, кусок снега и крохотную реку. Сегодня, в холодной комнате она никак не сможет найти сил встать с кровати, умыться и одеться. Она с дрожью ещё больше съёжилась в постели, словно чувствовала холод воды и ледяную дорожку между плеч. Сегодня она будет лениться и долго не встанет с постели. Потом нашлась ещё одна причина не вставать с постели: мадемуазель Де Куртон тоже не было дома…
В её глазах появилось томное выражение, продолжая смотреть на окно, медленно опустились ресницы, дрогнули веки с тонкими голубыми прожилками и она снова уснула. Какое-то время она спала, затем внезапно открыла глаза и ей показалось, что комнату встряхнули. Сначала она не смогла понять, но поняла спустя минуту, когда об окно снова разбился летевший снизу огромный снежок. Внизу, конечно же Бюлент держал под прицелом окно старшей сестры.
Она вскочила с постели, побежала к окну и в это время ещё один снежок ударился о край рамы. Нихаль посмотрела на сад. Все были там: Аднан Бей, Бехлюль, Бюлент, поднявшая широкий меховой воротник Бихтер и Бешир, присевший на корточки, чтобы собрать ещё не расстаявший снег…
Они смотрели на неё, подняв головы. Бюлент готовил ещё один снежок. Нихаль, сделав знак рукой, сказала: «Иду!»
Через пять минут она была в саду. В воздухе чувствовалось приятное тепло. Сегодня утром солнце как будто принесло весну, пробудившуюся раньше времени. Нихаль почувствовала, что полностью согрелась, как только вдохнула этот воздух. Снег на дорожках сада стал мягким и рыхлым. С веток, будто покрытых слоем белого мутного стекла, одна за другой падали капли.
Одна из них упала на шею проходившей Нихаль. Она с испуганным криком подняла плечи. В этот миг Бюлент приказал всем, ждавшим её приближения со снежками в руках:
– Огонь!
На Нихаль посыпались снежки и она, подняв руку, прятала лицо. Один снежок попал чуть выше уха, в волосы. Нихаль пальцами стяхнула его с волос и сказала: «Теперь моя очередь!» Она спрыгнула с дороги, под деревом была куча снега, но на другой стороне Бюлент тоже не стоял на месте и между ними началась безжалостная война. Постепенно игра, которая началась как война по правилам, превратилась в борьбу, где дистанция между ними уменьшалась и снежки становились горстками снега, торопливо взятыми, чтобы можно было успеть раньше врага. Все вокруг смеялись, Аднан Бей кричал: «Хватит!» Оба вышли из этой войны уставшими, вываленными в снегу, запыхавшимися. Нихаль спросила прерывающимся голосом:
– Папа, Бюлент проиграл, верно?
Бюлент не верил в поражение и проговорил: – Кто проиграл? Хочешь, начнём ещё раз.
Всё этому помешало. Аднан Бей пошёл вперёд, потянул за собой Нихаль, война закончилась. Бюлент бежал впереди и тряс ветки над дорожкой, когда они проходили. Шаг за шагом, отец и Нихаль попадали в снежную бурю.
Через некоторое время Аднан Бей, словно опасаясь того, что скажет, тихо спросил:
– Нихаль, мадемуазель Де Куртон тебе что-нибудь говорила?
Нихаль остановилась в расстерянности, вдруг обнаружив связь между вопросом отца и нерешительностью в глазах старой гувернантки, пытавшейся что-то сказать вчера, и произнесла, глядя на отца: «Нет!»
Оба остановились, Бюлент, в шаге от них, ждал с веткой в руке. Аднан Бей сказал:
– Она собирается спросить твоего разрешения.
– Но она уже ушла сегодня утром…
– Нет, не то, Нихаль! – сказал Аднан Бей. – Не только на сегодня, мадемуазель Де Куртон говорит, что устала. Немного побыть в родном городе, со родственниками… Понимаешь, Нихаль?
Нихаль очень хорошо понимала. Не отвечая, она с глубокой болью в сердце опустила взгляд. Бюлент спросил:
– Как, отец? Кто, кто? Мадемуазель Де Куртон, да? Ах, этот старый попугай! Она, наконец, думает о поездке в родной город?
Нихаль со слезами в глазах сказала:
– Бюлент! Я запрещаю так говорить о женщине, которая была нам матерью.
Бюлент ответил со смехом:
– О, да, но ты не можешь запретить ей быть старым попугаем.
Затем он выпустил ветку из руки, отряхнул снег, повернул голову и помахал рукой, словно обращаясь к воображаемому старому попугаю, который удалялся и ехал в родной город:
– Удачи, мадемуазель! Большой привет от меня Вашим родственникам!
Бюлент убежал, чтобы не слышать ответа Нихаль, но Нихаль была не в состоянии ответить. Она ничего не могла сказать отцу и слышала позади шаги Бехлюля и Бихтер. Нихаль шла, не поворачивая головы, не поднимая глаз, Аднан Бей шёл рядом.
– О, бедная старая дева! – говорила себе Нихаль и думала, пока эта фраза рефреном повторялась в её сердце. Она думала, что желание мадемуазель поехать в родные края и упоминание об усталости были не более, чем отговоркой. Бихтер испытывала к ней неприязнь, которую никогда не могла скрыть. Её воспринимали как помощь с капризами Нихаль. Сколько раз Бихтер намекала на это старой деве. Её присутствие в доме беспокоило Бихтер. Несомненно, что она это и организовала. Однажды она, должно быть, сказала мужу: «Спасите меня от этой женщины!» Тогда жертвы, которые бедная старая дева беспрерывно приносила все эти годы, были забыты и ей сказали, что покой в доме будет возможен, если она оставит Нихаль одну. После этого элегантного объяснения ей дали возможность попросить об отпуске, чтобы оставить в качестве утешения то, что её не выгнали, как неблагодарную служанку.
Как этот мужчина, о Боже, этот отец не видел, не чувствовал, что после того, как у дочери один за другим будут отняты все близкие, она не сможет жить, да, она не сможет найти в себе силы, чтобы жить в полном одиночестве!
Нихаль опять мёрзла. Она уже не чувствовала тепла солнца, недавно согревшего её, она ощущала лишь талый снег, упавший на шею, когда она спустилась в сад. Эта застывшая капля увеличивалась, как будто превращалась в ледяную воду, заставлявшую её дрожать.
И после этого ей говорили: «Ты разбиваешь сердце отцу!». Но ей тоже разбивали сердце. Она не знала, кто, как и почему, но была несчастна! Сегодня она была несчастна более, чем когда-либо.
Значит сейчас они ждали от неё, от её слабого сердца этой страшной жертвы. Значит если она заплачет, будет протестовать, они возразят и скажут: «Нихаль! Ты разбиваешь сердце отцу!» О! Но кто на самом деле был несчастен? Когда молчаливая Нихаль медленно, не поднимая глаз, шла рядом с отцом, временами кончиком ботинка касаясь кусочков снега, которые ещё не растаяли на дороге и остались в виде маленьких островков, то, собрав все силы, захотела тихонько, в высшей степени мягко, почти умоляя, попросить разрешения для мадемуазель Де Куртон: «Оставьте только её. Подумайте, какая огромная брешь откроется в моей жизни, если она уедет. Сейчас рядом нет никого, кто будет меня любить, все уходят один за другим. Вы, отец, меня больше не слышите, как будто Вы далеко от меня. Шакире Ханым и Джемиле тоже стали чужими. Потом у меня украли не только Бюлента, но и его сердце, он меня больше не любит и всегда с теми, кто меня не любит. А теперь и мадемуазель Де Куртон… Но отец, кто будет заботиться обо мне во время болезни, кто будет поддерживать, когда мне будет одиноко?
Мне холодно от одной мысли. О! Отныне я буду всё время мёрзнуть в этом доме. Как будто и наш дом, наш старый дом уходит с теми, кто ушёл. Вы этого не ощущаете, но я это чувствую.
Дом с изменившимися комнатами и холлами становится чем-то другим, будто потихоньку умирает и вместо него появляется облик другого дома.»
Думая об этом, она видела лицо Фирдевс Ханым с макияжем, фальшивой молодостью и скрытым увяданием. Словно это и был новый, чужой дом, возвышавшийся над мёртвой душой того старого дома.
Но Нихаль ничего не сказала отцу. Она не видела необходимости говорить из-за отсутствия желания защищаться и апатии, вызванной бессилием побеждённого. Зачем это было нужно? Её не будут слушать, что бы она ни делала и ни говорила. Всегда будут слушаться эту женщину. Сейчас она чувствовала это. Отец был не более чем игрушкой в руках этой женщины, но эта игрушка использовалась как страшное оружие против Нихаль. Она была уверена, что отец не был плохим человеком. Он любил дочь и всё равно убивал её.
Почему так было? Она не знала и не хотела знать. Раз от неё ждали жертвы, она принесёт себя в жертву. Они завернули за угол и пошли по другой дорожке, ведущей к особняку. Нихаль издалека видела Бехлюля и Бихтер у двери особняка. Признавая поражение, она посмотрела на отца прежде, чем приблизиться к ним.
– Отец! – сказала она. – Когда она уедет? Сегодня она не вернётся? Вечером мы собирались на прогулку.
В этой фразе был упрёк маленькой измученной души. Аднан Бей ответил:
– Она придёт вечером, дочка. Она уедет, когда ты разрешишь.
Нихаль снова опустила глаза. Аднан Бей добавил после секундной паузы:
– Поискать для тебя другую гувернантку, Нихаль?
Нихаль подняла голову:
– О! Не нужно, раз к нам приедет Фирдевс Ханым!
Она больше не могла находиться рядом с отцом и убежала, как только из её уст невольно вырвалась эта фраза. Бехлюль и Бихтер ждали их у дверей особняка. Нихаль посмотрела на Бихтер и сказала Бехлюлю:
– Бехлюль Бей, Вы знаете? Мы выгоняем мадемуазель Де Куртон.
Затем она взяла Бехлюля за руку и потянула, заставляя пойти с ней. Они вместе поднялись по длинной лестнице особняка, рука Нихаль по-прежнему держала руку Бехлюля. Наверху, в холле, она остановилась, тяжело дыша, отпустила руку Бехлюля и сказала «Вот!», как будто это слово в деталях объясняло всё произошедшее, её самопожертовавние, эту безмолвную катастрофу.
Потом она рукой повернула стул у фортепиано, села напротив лицом к нему, положила руки на колени и продолжила, быстро произнося слова:
– Да, теперь Вы можете быть мною довольны. Я даже не возразила. Посмотрите мне в глаза, нет ни капли слёз. Но знаете, что на этот раз важнее и больнее всего… Я не считала это возможным, это было настолько немыслимо, что если бы мне поручили найти средство, которое больше всего убьёт меня, я бы не подумала об этом – настолько это казалось невозможным. Но они нашли и сегодня мне только что сообщили о решении: сказали, что она уедет. Хорошо, пусть уезжает, понимаете, пусть уезжает, и всё! Нужно ли им от меня что-то ещё?
Она смотрела на Бехлюля сухими глазами. Бехлюль, при всей его философской стойкости, был ошеломлён ужасным воздействием этого мучения. Ему было очень жаль девочку.
– Моя маленькая Нихаль! – сказал он. – Знаешь, мне тебя жаль!
Нихаль резко засмеялась и ответила:
– Вам действительно жаль? Но почему? Разве всё это не ребячество?
Потом оставила горькую насмешку и серьёзно добавила:
– Сказать Вам правду? Теперь я получаю от этого удовольствие. О! Вы не можете знаете, но есть такое наслаждение в этой мучительной жертве…
Бехлюль не мог удержаться. Он сказал дрожащим голосом:
– Нихаль, хочешь, отныне будем с тобой друзьями, навсегда…
Нихаль протянула руку и сказала:
– Подождите. Раз так, сделаю для Вас то, чего не делала. – Она указала на кончик тонкой брови. – Вы хотели сюда поцеловать, не так ли? Раз теперь Вы будете моим хорошим другом, старшим братом, садитесь сюда, рядом со мной. Я буду несколько часов играть для Вас на фортепиано Ваши любимые произведения…
Она дрожащими руками положила перед Бехлюлем ноты, которые были на крышке фортепиано и стоявшем рядом столике и сказала:
– Пусть все знают, что Нихаль убивают, но она всё равно…
Она почти закончила фразу, с силой хлопнула крышкой фортепиано и по дому начал разноситься хохот шумного галопа из оперетты «День и ночь» Шарля Лекока.
У Бехлюля, преданного поклонника театра Тепебашы, был список весёлых произведений, который он знал наизусть. Он по одному вытаскивал их из груды нот и клал перед Нихаль: отрывки из оперетт «Большая улица», «Гренадёры», «Маскот», «Перикола», «Разбойники»… Череда звуков сумасшедшей весёлой музыки радостным грохотом заполняла дом, Бехлюль то насвистывал, то напевал знакомую мелодию и думал про безумные развлечения в Бейоглу, когда видел худое бледное лицо Нихаль.
15
Он думал о том, что всю зиму оставался вдали от развлечений. Когда он слушал Нихаль, в его воображении возникали уголки, залитые светом и цветными огнями; он видел сцену «Одеона» и безумную кадриль в танцевальном салоне «Конкордия»; у него перед глазами проносились обнажённые плечи, руки, маленькие элегантные туфельки из белого атласа. Он чувствовал глубокую тоску в сердце. Вот в каком волнении должна была вращаться его жизнь. Как вышло, что он провёл бесконечную череду ночей сезона на диванах унылого, старомодного особняка, как постаревший больной кот, удравший от холода смерти под мангал?
Конечно, он любил Бихтер и в его жизни не было такой глубокой и продолжительной любви. Это, безусловно, была его первая и последняя любовь. Но будет ли бесконечно так продолжаться: те же встречи, те же слова, сказанные в одно и то же время, те же поцелуи, которыми обмениваются для подтверждения привязанности, та же рутина, стиль и смысл которой характерны для брака?
В любовном однообразии ему постепенно захотелось чего-то нового. Происходившее в первые недели заставляло их бояться. Они чувствовали волнительный огонь неудовлетворённых желаний, пока не владели друг другом и в их любви оставались препятствия и опасности, которые нужно было принимать во внимание и преодолевать. Но когда кроме продолжения любови не осталось других ожиданий, начались спокойные часы любви, похожие на муки агонии. Не было предполагавшихся страстей, волнения, безумия, слёз, мучений, чтобы больше любить друг друга – никаких затруднений, постоянно освежающих любовную жизнь, они даже не ревновали друг друга…
Вопреки предположениям Бехлюля, Бихтер оказалась мягкой безвольной женщиной. Она приходила в его комнату, будто соблюдала правило, что оказывало на него неприятное воздействие. Они не находили времени желать друг друга. Бехлюль, хоть и не очень ясно, замечал, что в руках этой женщины начал быть женщиной. Он был тем, в чью комнату приходили и использовали при желании. Не очень хорошо разбираясь, он считал такую любовь унижением и глубоко в сердце, даже в тайне от самого себя, чувствовал враждебность к Бихтер.
В любви этой изысканной, по его словам, женщины не хватало красоты. В любви Бихтер была покорной и настолько соглашалась со всеми ненасытными желаниями Бехлюля, что эта жертвенность, может быть, обратилась против неё и превратилась в оскорбления, которые опошляли её и подрывали уважение к ней. Бехлюлю ни в чём не было отказа, ни одно из его желаний не считалось чрезмерным. Хотя он нуждался в удовольствии получить отказ, умолять и с трудом добиваться желаемого.
Однажды ночью он захотел напоить Бихтер, чтобы непремменно получить отказ. Он надеялся, что Бихтер будет сопротивляться, не согласится на его каприз, как простая уличная женщина. Тогда для Бехлюля было бы большим счастьем суметь добиться любовного опьянения этой женщины. Когда Бихтер, наоборот, согласилась, Бехлюлю показалось отвратительным напоить её. Это осталось шуткой. Но в душе Бехлюль злился из-за того, что Бихтер не отказала.
Он не мог уважать Бихтер и это вызывало у него злость. Мужчина должен уважать женщину, чтобы по-настоящему любить её. Он не преминет унизить женщину, потерявшую уважение, даже если сильно влюблён. Опасаясь чётко разобраться в своих чувствах, Бехлюль начал видеть в Бихтер женщину, которая убегает из семейной спальни и ложится в постель другого, поэтому ночью, сидя в кресле рядом с печкой и просматривая страницы безжалостной критики женщин Поля Бурже, он и желал появления Бихтер, и боялся его.
Если бы Бихтер обиделась на него, если бы они несколько недель, да, всего несколько недель, были обижены, если бы Бехлюль много дней ждал подходящего случая, чтобы увидеть её на пять минут наедине и заставить простить его, если бы затем они в слезах снова бросились в объятия друг друга, он не думал бы сейчас о том, о чём невольно думал.
Последние дни этой любви на один сезон оказались для Бехлюля началом периода, когда его чувства ещё не прояснились до такой степени, чтобы ясно понять, что он начал испытывать скуку в любви, но он невольно находил изъяны, в которых можно было обвинить любимую женщину, мечты, украшавшие её в начале любви, теперь поблёкли, а причины, когда-то придуманные для любви, постепенно становились причинами не любить. В глазах Бехлюля Бихтер была всё той же изысканной и избранной женщиной. В том, как она одевалась, говорила, сидела, раскрывала веер, прикрепляла вуаль, одним взмахом пальцев придавала волосам форму, менявшую выражение лица, вскидывала брови с улыбкой, образовывавшей маленькую ямочку в уголке губ, превращала обычные слова в прекрасные стихи, в тысяче прелестей, состоявших из таких мелочей, сохранялось то же воздействие, которое появилось, когда он впервые увидел её. Он знал, что никогда не перестанет желать этой женщины. Но лёгкость, с которой возникла и продолжалась эта любовь, удобство безопасного, без происшествий и шума занятия любовью оставляло столько долгих свободных часов в полноте этого блаженства, что он находил время подумать.
Замечая, что иногда думает про себя, он вздрагивал и не хотел думать. Если в любви замолчит сердце и начнёт говорить разум, эта любовь похожа на больного ребёнка, в жилах которого вместо чистой крови текут ядовитые лекарства. Он не позволял себе думать, чтобы не пускать ядовитые лекарства в вены драгоценного больного ребёнка.
Сколько раз в раздумьях он винил Бихтер за лёгкость, с которой возникла и продолжалась эта любовь. Он считал непростительной виной то падение, которое однажды вечером произошло в его комнате в самый неожиданный момент из-за двух опасных слов, которые он осмелился сказать. Бихтер даже не дала Бехлюлю времени применить его умение. Растерянный подобно артисту, которому апплодируют прежде, чем тот успел показать своё искусство на сцене, он обнаружил Бихтер в своих объятиях. Женщина, которая досталась ему так легко, продолжала отдавать свою любовь с той же лёгкостью. Даже краткий период душевных страданий, последовавший за первым падением, казался Бехлюлю плохо поставленной комедией, которая оборвалась, когда вдруг опустился занавес. С тех пор Бихтер будто вовсе не чувствовала порочности и постыдности этой любви. Но сейчас Бехлюль чувствовал эту порочность и постыдность. Сколько раз держа её в объятиях, он вздрагивал и испытывал желание сказать: «Неужели Вы не чувствуете, что эта любовь является чем-то грязным!» Он прощал себя и причины, которые он находил, чтобы простить себя, становились поводом ещё больше винить Бихтер. Женщина, которая пришла и взяла его, продолжала это делать, а себя он невинно видел безгрешным орудием убийства в её руках.
Пока его разум был занят исследованием ответственности этой запретной любви, он вдруг отвлекался и находил фразу, чтобы защитить свою любовь от своих мыслей:
– Мужчины! – говорил он. – Они никогда не довольны и если не хотят больше любить, то ищут как унизить бедных женщин, взвалить на них вину за отсутствие любви после того, как находят способ возложить на них вину за падение и скуку.
Между тем не любить Бихтер казалось ему непоправимым уроном. Он сравнивал эту женщину с прекрасным любовным нектаром, который будет продолжать пить даже после того, как насытился. Он был уверен, что захочет её в ту минуту, когда потеряет. Бехлюль был похож на больного врача, который измеряет собственный пульс. Но болезнь продолжалась как тайное извержение глубокого вулкана.
Даже в Фирдевс Ханым он находил повод для унижения Бихтер. Эта женщина, когда-то являвшаяся самым ярким лицом светской жизни Стамбула, теперь казалась Бехлюлю такой странной, именно отвратительно странной с её нелепым безумным стремлением оставаться привлекательной, что весь блеск жизни команды Мелих Бея как будто окутывали облака солнечного затмения, тени которых скрывали именно лицо Бихтер на неясном горизонте вдали. Мать казалась следующей страницей для дочери. Он неотсупно представлял, как она тоже сжимала руку ребёнка с только что пробившимися усами, когда сидела в кресле и давала отдых ноющим коленям. Эти странные образы и нелепые платья, которые появились из идей некогда отменного, а затем постепенно угасавшего, чувства вкуса Фирдевс Ханым, были такими странными огорчениями обанкротившейся молодости, что хотелось плакать, глядя на это, как на комедию. Бехлюль видел смотревшие на него глаза женщины, несомненно стиснувшей зубы, чтобы не кричать от боли в колениях, приподнявшейся на подушках, с крашеными светло-русыми волосами, в странном чёрно-красном платье с накидкой, оставлявшей открытыми её дряблые руки и находил такое сходство с глазами Бихтер, что не мог удержаться от того, чтобы не видеть Бихтер в возрасте за пятьдесят с таким же бесвкусно накрашенным лицом.
Иногда он придирался к себе. Он вёл себя как неуклюжий ребёнок, который пытался приобрести первый опыт в любви. Он также ничего не сделал, чтобы вырвать эту любовь из спокойного течения, создать хотя бы искомые страсть и волнение. Наконец он устал и провёл долгую зиму в спокойном любовном сне, положив больную голову на мягкие подушки брака.
Нихаль продолжала играть без остановок, закрывала ноты, когда произведение закончивалось и швыряла их на ковёр, иногда переставала играть то, что ей не нравилось и начинала другую вещь. Когда перед ней ничего не осталось, не поворачивая головы, она спросила Бехлюля:
– Ещё, что ещё?
Да, он весь сезон провёл во сне. Он видел лицо Нихаль сбоку, его глаза задумчиво затуманивались и худое лицо Нихаль как будто возвышалось в дрожащем тумане. Глядя на Нихаль, он насвистывал то же, что она играла. Вдруг ему стало интересно. Что это было?
– Нихаль, что ты сейчас играла?
– Не знаю. Вы только что дали.
Продолжая играть правой, левой рукой Нихаль левой рукой показала обложку нот. Бехлюль наклонился и посмотрел:
– Точно! – сказал он.
Эту мелодию, которую год назад напевали все в Бейоглу, он впервые услышал на сцене «Конкордии» из уст одной голландки. Тогда Бехлюль специально принёс ноты. Сейчас, когда Нихаль играла эту мелодию, Бехлюль видел себя в «Конкордии» со своими беспечными друзьями. Озорная голландка Кетте, улыбка которой обнажала мелкие белые зубы, а светлые, похожие на белые, волосы делали из неё элегантную кошачью мордочку, чьи маленькие жёлтые глазки ещё больше подтверждали пошлые куплеты мелодии, намекавшие на самое грязное содержание, одну за другой, как милостыню, бросала со сцены голодной, страждущей публике мелодии, которые могли быть украдены у её молодости и красоты, и люди, заражённые задором молодой красивой девушки, открывали пересохшие от неудовлетворённых желаний глотки и вместе с ней повторяли их с воем, как будто опустошавшим все томившиеся в них желания.
Казалось, что на сцене девушка с элегантной кошачьей мордочкой, приглашавшая публику нападать, была в диких объятиях рычавшей от безумия толпы, которая сжимала её руками и ломала ей кости.
Между тем все говорили о чести этой девушки. Ей давали не больше шестнадцати лет, придумывали странные приключения. Говорили, что её отец был моряком, который пропал вместе с кораблём у берегов Австралии. Её мать, порядочная вдова, возила девушку по маленьким сценам больших городов. У Кетте была репутация жасмина, который всегда остаётся на плаву и не тонет в грязи этих сцен, что пробудило безумные, бешеные амбиции у тех, кому надоело, что все их желания легко удовлетворялись. Даже те, кто презирал «Конкордию», зимой пришли сюда с внезапно возникшим желанием. Однако все слова и жертвы не двигались дальше сцены, люди оставались у подножия презираемой ими сцены как беспомощные волны, которые бились о неприступный край каменной стены. Лишь несколько раз она согласилась на предложение поужинать, но всегда вместе с матерью, чьи худые плечи в изношенном траурном платье демонстрировали страдания бедной жизни…
Бейоглу сошёл с ума, когда эта шестнадцатилетняя девушка, выражавшая самые фривольные значения литературы, свойственной маленьким сценам, не принимала ничего, кроме простого ужина в сопровождении своей матери. Все были влюблены в неё, все были в «Конкордии», все повторяли ту мелодию.
Вдруг, в конце зимы, о Кетте забыли, затем прошло лето. Слава похожа на нежные цветы и достаточно одного сезона, чтобы их убить. Нынешней зимой Кетте снова была в «Конкордии», снова не принимала ничего, кроме ужина с матерью, но теперь никого не было. Для тех, кто формировал жизнь Бейоглу, период сумасшествия из-за этой девушки прошёл и, конечно, были найдены другие поводы для сумасшествия. Неизвестно, чем было вызвано такое изменение… О Кетте ходили разные истории. Особенно верили в правдивость одной из них. Уверяли, что эта девушка провела всё лето в доме ученика парикмахера, а прежде, чем отправиться на поиски богатого брака пожилая женщина, которая приходилась ей кем угодно, кроме матери, забрала её из дома в Гааге, зарегистрированного полицией. Говорили, что теперь Кетте соглашалась пойти на ужин и без матери, но посвятившие прошлой зимой свою жизнь «Конкордии» настолько верили в эту историю, что им не нужна была проверка.
Бехлюль, вместе со всеми сходивший с ума по Кетте, совсем позабыл о ней, поверив, опять же вместе со всеми, этой истории. Сегодня, когда Нихаль играла ту мелодию, в его мыслях вдруг всплыло лицо Кетте, целый год погребённое в забвении, и он сразу почувствовал неукротимое желание увидеть её снова.
Была ли она всё ещё в «Конкордии»?
Он улыбался, когда задавал себе этот вопрос. Его удивило, как он оказался настолько в стороне от жизни, чтобы не знать. Он пойдёт туда сегодня вечером и сразу пригласит Кетте на ужин. Он принял решение за секунду, затем подумал о Бихтер. Разве это не было предательством по отношению к ней? Ему было жаль Бихтер, он говорил себе: «Бедная женщина!» Если бы она знала, о чём думал Бехлюль, неизвестно сколько бы она плакала. Нет, нет, она никогда не смирилась бы с такой подлостью. Потом он сказал себе:
– Дурак. Ты пойдёшь на это именно ради Бихтер, чтобы больше любить её…
Нет, нет, он, наоборот, должен пойти, это было необходимо ради его любви с Бихтер. Он попросил Нихаль:
– Можешь сыграть ещё раз, Нихаль?
Он хотел ещё раз услышать эту вещь. Теперь Кетте обрела в его сердце совершенно новую жизнь. Да, он пойдёт. Вдруг он кое-что вспомнил. Было финансовое препятствие. Он нашёл решение, остановил Нихаль, которая по его просьба играла ещё раз и спросил:
– Нихаль, сколько я тебе должен?
Бехлюль постоянно был должен Нихаль, между ними были расчёты, которые постоянно оставляли Бехлюля должником. Нихаль не ответила и сжала губы.
– Знаешь, Нихаль, я сегодня становлюсь твоим другом, но ты же знаешь, что не в моём характере делать что-то бесплатно. Где твоя сумочка для денег, Нихаль?
Нихаль, привыкшая к бесцеремонности Бехлюля, указала головой на левый карман своего жакета. Бехлюль высыпал содержимое сумочки на ладонь, он забирал всё. Нихаль тоже была не очень богата, но вместо того, чтобы обоим оставаться наполовину богатыми, удобнее было объединить средства и сделать богатым одного. Кроме того, на будущей неделе он ждал денег от отца, на сей раз он впервые даст Нихаль в долг:
– Не так ли, Нихаль?
Нихаль, не понимая и не слушая, кивнула:
– Да!
– Я ухожу, Нихаль, тебе привезти что-нибудь из Стамбула?
Нихаль перестала играть на фортепиано и повернулась:
– Вы едете в Стамбул? Прямо сейчас?
Да, он едет сейчас, но это была вина Нихаль, её игра на фортепиано вызвала у него желание провести эту ночь в Бейоглу. Нихаль улыбнулась и, не отвечая, снова повернулась к фортепиано.
***
Бихтер столкнулась с Бехлюлем в гостиной, когда тот надевал перчатки:
– Вы куда-то уходите? – спросила она.
Бехлюль, избегая её взгляда и занятый пуговицей на перчатке, которая с трудом застегивалась, сказал: