Густав Майринк
Ангел западного окна
Ночь, день и еще ночь минули, пока приносил я кровавую жертву… однако времени я вовсе не замечал, будто исчезло оно, время… Вересковая пустошь вокруг, сколько хватало глаз, высохла и почернела от горя, ибо видела, какое страшное дело творилось. Однако уже в первую ночь чувства, потаенно дремавшие во мне, ожили и стали явными: в ужасном визге и вое кошек, запертых в клетке, я начал различать отдельные голоса. Струны моей души откликались на них, подобно эху, и одна за другой они лопались. Последняя не выдержала, и тогда моему слуху стала внятна музыка низших сфер, голоса преисподней, с тех пор я обрел истинный слух… Что ж ты, брат Ди, как заяц, уши прижал? Все, рассказ мой о кошках окончен. А им на том свете сейчас худо ли? Играют, поди, как с мышатами, с душами попов…
Ну, дальше… Луна стояла высоко в небе, костер потух. Ноги меня не держали, и трясся я, как тростник. Прошло сколько-то времени – вдруг земля под ногами заколебалась, луна в небе стала раскачиваться, а потом пропала, будто поглотила ее тьма. И понял я, что левый мой глаз стал незрячим, ослеп я и не различал ни далеких гор, ни лесов, со всех сторон – только мрак и тишина. Уж и не знаю, как оно вышло, но только вскоре прозрел мой правый глаз с бельмом, и ему предстал мир удивительный – синие птицы летали там по воздуху, странные птицы с человечьими бородатыми лицами, а по небу туда и сюда сновали звезды, потому как у звезд тех были длинные паучьи лапы, и деревья там были каменные, но умеющие ходить, а рыбы подавали друг другу знаки руками, потому как были руки у тех рыб. Много разных диковин мне явилось, и все это я вроде видел впервые в жизни, а в то же время как будто уже знал раньше, словно в незапамятные времена побывал в том мире, но после забыл все, что увидел и узнал. И по-новому теперь ощущал прошлое и будущее, как будто бы время от меня ускользнуло…
(Черное пятно от огня.)
…Далеко где-то повалил из земли черный дым, но не клубился, а вроде завесой плотной повис, и все росло это облако, пока не сделалось громадным черным треугольником с опущенной книзу вершиной, и вдруг туча разорвалась, огненно-красная щель раскрылась сверху донизу, а в ней, смотрю, бешено крутится огромное веретено…
(Черное пятно от огня.)
…узрел я ужасную Черную Матерь, Исаиду тысячерукую, сидевшую за прялкой. Пряла она пряжу из человеческой плоти… из щели капала на землю кровь… Кровью обрызгало меня, все мое тело покрылось ужасными красными пятнами, точно чумными бубонами, – должно, то было магическое крещение кровью…
(Черное пятно от огня.)
…видать, когда окликнула меня Черная богиня по имени, пробудилась дремавшая во мне ее частица, дочь Исаиды, до того зревшая подобно зерну, и, соединившись с нею, стал я андрогином и обрел вечную жизнь… Похотливых желаний, снедающих смертную плоть, я и ранее никогда не испытывал, а тут вовсе оградил себя от них навеки, ибо не подвластен проклятию пола тот, кто навеки соединился со своей женской половиной и заключает ее в себе… Вернулось зрение к моему левому, человеческому глазу, тут я увидел, что из пропасти святого Патрика поднялась рука и протянула мне что-то поблескивающее тускло, как слиток старого серебра… Хотел схватить – не удалось, опять и опять выскальзывал слиток из человеческих пальцев, и тут на помощь мне пришла дочь Черной богини – мягкой кошачьей лапкой сцапала и подала мне серебряный башмак, да, это он самый и был, серебряный башмак, что наделяет бесстрашием того, кто его наденет…
Приняли меня в труппу странствующих фигляров, плясал я на канате и укротителем был зверей хищных… Ягуары, пантеры и леопарды в страхе забивались в углы, едва лишь я на них гляну правым глазом своим, с бельмом…
(Черное пятно от огня.)
…На канате я ловко плясал, хотя никогда тому не учился, а все почему? Потому что, получив в дар серебряный башмак, позабыл я, что такое страх, не боялся, что голова закружится или сорвусь, еще потому, что „невеста“ моя, та, что во мне самом сокрыта, тяжесть моего тела принимала…
Вижу, брат Ди, по глазам вижу, о чем хочешь спросить, да не решаешься: „Отчего же Бартлет Грин не нашел лучшей доли, а мыкался в бродячей труппе фигляров, а потом собрал вокруг себя разбойников с большой дороги?“ Скажу тебе отчего. Свободным я стану, лишь приняв огненное крещение, когда меня сожгут, как я сжег черных кошек. Вот тогда-то возглавлю незримых мятежников и с того света ужо сыграю папистам на волынке такую песенку, что сто лет и тысячу лет в ушах у них звон будет стоять, от которого вконец они одуреют! Палить из пушчонок начнут – пускай, на доброе здоровье! Бабах! Мимо ядрышки полетят, мимо… Да ты, магистр, может, не веришь, что есть у меня башмак серебряный? Смотри, маловер!
И Бартлет Грин носком правого сапога начал стаскивать другой сапог, но… вдруг замер, раздувая ноздри, хищно принюхался, точно дикий зверь, и оскалил зубы.
– Чуешь, брат Ди? Пантера к нам пожаловала! – сказал он с насмешкой.
Я вдохнул поглубже – в подземелье и правда запахло словно диким зверем. И тут раздались шаги, приближавшиеся к дверям каземата…
Еще миг – и заскрежетал тяжелый железный засов…»
На этом месте записки моего предка Джона Ди, переплетенные в зеленый сафьян, обрывались; я глубоко задумался.
Запах пантеры!
Помню, я где-то вычитал, что старые вещи и бессловесные твари, некогда проклятые или заговоренные, могут навести колдовские чары на того, кто берет их себе или вообще уделяет им не в меру много внимания. Кто знает, кем может обернуться невинный с виду бездомный пудель, который привяжется к тебе на вечерней прогулке, – пожалеешь его, возьмешь в теплую комнату… а под черной собачьей шкурой вдруг окажется сам дьявол…
Уж не повторится ли со мной, потомком Джона Ди, история доктора Фауста? Что, если, приняв тронутое тленом наследство покойного кузена Роджера, я угодил в сферы, где властвует древнее колдовство? Разбудил и выманил неведомые силы, кишащие в ветхом бумажном хламе, словно древоточцы в старой мебели?
Прерываю начатую работу – переписку отрывков из сафьяновой книжки Джона Ди, необходимо зафиксировать то, что сейчас случилось. Признаюсь, делаю это очень неохотно. Мной уже овладело самому мне непонятное любопытство, неудержимое желание прочесть следующие страницы повествования моего предка, ведь он оказался в застенке! Как взволнованный читатель романов, хочу поскорей узнать о дальнейших событиях, разыгравшихся в темном подземелье, куда по приказу Кровавого епископа бросали еретиков, хочу добраться до смысла странных слов Бартлета Грина, – почему он говорил о запахе пантеры?
И все же… осмелюсь, скажу без обиняков: вот уже несколько дней меня неотвязно преследует странное ощущение – как только дело так или иначе касается архива покойного Джона Роджера, мной словно распоряжается чья-то чужая воля. Я, что называется, всеми фибрами души чувствую непреклонную решимость (и уже написал о своем замысле) воссоздать удивительную историю жизни моего английского предка не как бог на душу положит, не как самому хотелось бы, а так, как угодно «двуликому Янусу», или, пожалуй, «Бафомету», которого я видел во сне: буду читать, расшифровывать, переписывать документы и дневники, как «он повелит», то есть поведет мою руку. Не хочу задаваться вопросом, явилось ли событие, которое только что произошло, также по наущению Бафомета?
Произошло же следующее. Я снова взялся за перо, но вдруг почувствовал что-то необычное. Минуло не более получаса после того, как я с трудом восстановил описание разговора, состоявшегося в Тауэре между Бартлетом Грином и Джоном Ди. Но я уже не могу с уверенностью сказать, что за эти полчаса передумал и перечувствовал, не знаю даже, не было ли все случившееся обманом чувств, галлюцинацией, смутным фантастическим видением, которое промелькнуло в моем усталом мозгу, точно тень. Что я имею в виду? Прежде всего, я почувствовал резкий и сильный «запах пантеры», нет, скорей то был неопределенный обонятельный образ, связанный с хищными зверями; во мне ожили впечатления, какие остаются, например, после посещения цирка: вспомнились клетки с хищниками, решетки из железных прутьев, за которыми, не зная покоя, ходят из угла в угол огромные кошки.
Я испуганно вздрогнул, прислушался: раздавался торопливый стук в дверь моего кабинета.
Не успел я откликнуться – далеко не приветливым тоном, поскольку не выношу, когда меня беспокоят за работой, – дверь распахнулась. Старая экономка, давно научившаяся уважать мои привычки, смотрела робко и растерянно, словно без слов извиняясь за вторжение, но в ту же минуту, едва не оттолкнув ее, в комнату вошла, о нет, не вошла – вихрем ворвалась, влетела, сметая все на своем пути, статная, высокая незнакомка в сверкающем черном одеянии…
Но почему я так взволнованно описываю приход дамы, который, что и говорить, был не лишен известной бесцеремонности, властной, самоуверенной манеры, свойственной особам, привыкшим командовать и повелевать? Хм, романтическая приподнятость так и сквозит в каждом слове, во всяком случае, когда перечитываешь написанное, она бросается в глаза. Однако довольно точно передает первое впечатление от встречи с незнакомкой. Вне всякого сомнения, дама принадлежала к высшему обществу. Мне показалось, будто она что-то высматривает, настороженно вытянув шею и широко раскрыв глаза. Она прошла, буквально не взглянув на меня, вернее, решительно прошествовала с высоко поднятой головой и остановилась возле моего письменного стола. Словно ища опоры или как слепая, слепцы ведь все распознают на ощупь, провела рукой по краю стола. Затем пальцы крепко сжались – тут незнакомка сразу успокоилась и замерла в неподвижности, опершись на стол.
Ее кулачок почти касался тульского серебряного ларца.
С неподражаемой, естественной, а не привитой воспитанием непринужденностью она мгновенно свела на нет всю странность, сказал бы даже, дикость ситуации, с улыбкой промурлыкав набор стандартных извинений, причем в ее речи явственно слышался славянский акцент, а затем, положив конец разброду в моих мыслях, ловко обратила их в нужном ей направлении.
– Не будем терять времени, – сказала она, – у меня к вам просьба. Вы исполните ее?
Вежливость не позволяла ответить отказом, тем более что вопрос был задан необычайно красивой женщиной, легко сменившей важную, горделивую аристократическую манеру на шутливо-просительный тон.
– С величайшим удовольствием, сударыня! Сделаю все, что в моих силах… – Вероятно, я произнес нечто в таком роде, потому что наградой мне был быстрый, неописуемо нежный и мягкий, словно бы ластящийся, взгляд. Она продолжала, засмеявшись легким, певучим, необычайно приятным смехом:
– Благодарю! Не подумайте, что у меня к вам какая-то из ряда вон выходящая просьба. Нет, все очень просто. Исполнить ее ничего не стоит, это зависит лишь от… вашего… доброго согласия. – Почему-то она запнулась.
Я поспешил развеять ее сомнения:
– О, если только вы изволите пояснить, госпожа…
Она тотчас поняла, что меня смущает, и воскликнула:
– Ах да, вот же моя карточка! Она лежит на вашем столе уже столько времени… – И снова раздался нежный певучий смешок.
Я в недоумении уставился туда, куда указывала ее ручка, удивительно изящная, мягкая, не миниатюрная и, как видно, сильная, – в самом деле, на столе, рядом с липотинским хитроумным ларчиком, лежала визитная карточка, я не заметил, да, определенно не заметил, когда и как она туда попала. Я взял ее со стола.
«Асия Хотокалюнгина» – имя моей посетительницы было выгравировано в технике офорта, так же как и причудливая княжеская корона. Я сообразил: к юго-востоку от Черноморского побережья, на Кавказе, уцелели черкесские князья, собственно, старейшины племен, некоторые кланы подчинены турками, другие – русскими.
Несомненно, правильные черты лица моей посетительницы, а они сразу привлекли мое внимание, характерны для восточного индоевропейского типа и вызывают в памяти как греческий, так и персидский идеал женской красоты.
Я слегка поклонился гостье, а она уже уютно устроилась в кресле у письменного стола и сидела, небрежно поглаживая изящными пальчиками крышку тульского ларчика. Я невольно следил за ее пальцами – внезапно испугавшись, что княгиня может ненароком передвинуть ларчик и изменить его положение относительно меридиана. Но ничего подобного не произошло.
– Княжна, располагайте мной! Приказывайте!
Она вдруг выпрямилась, царственно расправив плечи, и по мне вновь скользнул неописуемо ласковый, желтовато мерцающий взгляд, от которого словно струились волнующие токи.
– Как вам, может быть, известно, Сергей Липотин – мой старый знакомый, – заговорила княжна. – Раньше, когда мы жили в Екатеринодаре, он занимался систематизацией и разбором коллекций моего отца. Тогда-то он и пробудил во мне любовь к красивым старинным вещам тонкой искусной работы. Я коллекционирую изделия старых мастеров моей родины, ткани, кованые изделия, а главным образом… оружие. Не всякое оружие, разумеется… а только то, что очень высоко… думаю, как нигде, высоко… ценится у моего народа. В моей коллекции есть, между прочим…
Мягкий, грудной голос и удивительный, певучий, изумительно приятно коверкающий немецкую речь акцент; княжна изредка запиналась, отчего в ее голосе слышался некий ритм, подобный мерному рокоту морских волн, от него пришла в волнение моя кровь: началось едва заметное мне самому ответное движение. Слова княжны, их смысл были безразличны, во всяком случае, так показалось, но интонация и ритм очаровали меня, я слышу их даже сейчас, и, конечно же, действием этих чар объясняется то, что многое, о чем мы говорили, взгляды и жесты, вероятно, даже некоторые мысли, возникшие у меня во время беседы, теперь представляются не реальными, а пригрезившимися. Княжна неожиданно оборвала на полуслове рассказ о своем собрании редкостей:
– Липотин и направил меня к вам. Он сказал, что вы стали владельцем одной… драгоценной, очень редкой и очень… древней вещи. Это копье, вернее, острие копья, наконечник с инкрустацией золотом по металлу, чрезвычайно ценный, я знаю! Я располагаю верными сведениями. Описание изделия мне предоставил Липотин. Должно быть, вы приобрели эту вещь при его посредничестве. Ах, это неважно! – Я удивился и хотел возразить, но она не пожелала выслушать: – Неважно! Я хочу приобрести эту вещь. Продайте копье! Это и есть моя просьба.
Под конец княжна заговорила торопливо, захлебываясь словами, даже вперед подалась. Будто к прыжку изготовилась, невольно подумал я, удивляясь и посмеиваясь в душе над пресловутой одержимостью коллекционеров, известно же: стоит им лишь завидеть или учуять заманчивую вещицу, готовы подстерегать в засаде, чтобы броситься на свою добычу, подобно… хищнице-пантере.
Пантера!
Я вздрогнул – опять это слово, «пантера»!.. Несомненно, в своем жизнеописании Джон Ди создал замечательный литературный образ: слово, оброненное Бартлетом Грином, застряло в моей памяти!
Ну а что же моя черкесская княжна? Она, казалось, вот-вот вскочит с кресла, на прекрасном лице, точно набегающие волны, сменяли друг друга нетерпение и признательность, тревога, беспокойство и откровенное желание подольститься.
С трудом скрыв, как сильно разочаровала меня просьба, я улыбнулся и постарался ответить помягче:
– Княжна, поверьте, я не нахожу слов от огорчения. Вы просите о пустяке, а подобная удача – оказать любезность знатной даме, очаровательной женщине, великодушно проявившей доверие, исполнить небольшую просьбу – выпадает столь редко… Мне безумно жаль, но, увы, я вынужден разочаровать вас – оружия, о котором вы говорите, у меня нет, я даже никогда не видел чего-то подобного.
Вопреки ожиданию, княжна непринужденно улыбнулась и, еще больше наклонившись вперед, заговорила терпеливо и снисходительно, как мать (впрочем, очень юная), которой наврал с три короба ее ненаглядный сынок:
– Липотину, а также мне известно, что вам выпала редкая удача стать владельцем копья, которое я желаю приобрести. И вы мне его… продадите. Заранее сердечно благодарю.
– Княжна! Сударыня! Я в отчаянии, но вынужден возразить. Липотин ошибся… Липотин введен в заблуждение! Липотин, видимо, что-то перепутал, должно быть, он кому-то другому… в общем, я…
Княжна встала. Мягко покачивая плечами, подошла ко мне. Ее походка… верно, походка!.. Вот теперь я вдруг отчетливо вспомнил: княжна двигалась гибко и бесшумно, как будто на цыпочках, с поразительным изяществом и грацией, а иногда словно крадучись, да-да, она подкрадывалась… Что за дикая мысль? Глупости!
Княжна ответила:
– Возможно, вы правы. О, конечно, Липотин мог ошибиться! Вы приобрели копье сами, без его посреднических услуг. Не все ли равно? Вы обещали… подарить его мне.
Мой лоб покрылся испариной. Я был в отчаянии и более всего опасался рассердить княжну, безумно этого боялся, до дрожи, а она стояла передо мной, изумительная женщина, охваченная жадным пылким нетерпением, смотрела на меня широко раскрытыми глазами, сверкавшими чудесным золотистым блеском, с улыбкой, в которой было очарование, мощно и неотвратимо завладевающее мной; я едва удержался – еще миг, и я схватил бы ее руки, покрыл их поцелуями… или слезами… да-да, чуть было не пустил слезу от бессильной ярости на себя, не способного исполнить ее просьбу. Я порывисто выпрямился и как можно более убедительно сказал, глядя ей в лицо, постаравшись выразить голосом максимальную искренность и сожаление:
– Мое последнее слово, княжна: я не являюсь владельцем копья, вернее, наконечника, который вы ищете, да это и невозможно. Видите ли, у меня были, конечно, увлечения, пожалуй, можно назвать их страстью коллекционера, но никогда в жизни я не коллекционировал ни оружия, ни частей или деталей оружия, да и вообще никаких изделий из металла, кованых либо… – Я испуганно замолчал и, наверное, залился краской стыда, хотя чего же было стыдиться? Я говорил правду… Но эта великолепная женщина, с милой улыбкой, без тени недовольства смотревшая на меня, небрежно, как бы невзначай, поглаживала липотинский тульский ларчик – можно подумать, ее руку притягивал к шкатулке магнит, – а ларчик-то, о, проклятый ларчик, он же серебряный, из металла, – увы, все мои уверения рассыпались как карточный домик, княжна была вправе считать меня лжецом. Ну как объяснить, в чем дело, коротко и ясно?! Я подыскивал слова. Княжна подняла руку, повелевая молчать:
– Разумеется, я вам верю, сударь, не утруждайтесь объяснениями. И не считаю возможным для себя быть посвященной в тайны ваших увлечений. Липотин наверняка ошибся. От ошибок и я не застрахована. Но прошу вас, еще раз прошу, как самый… преданный друг, как человек, быть может, по своей… наивности… питающий надежду, – уступите мне копье, которое Липотин…
Я бухнулся на колени. Сегодня эта выходка кажется мне малость театральной, однако в тот момент ничего другого не оставалось – ну как еще, какими средствами я мог бы убедительно, однако без грубости выразить свою отчаянную растерянность? Я собрался решительно произнести слова, которые окончательно отмели бы любые возражения, и начал было: «Княжна…», как вдруг она с тихим, мягким и – да, да, признаюсь – чарующим смехом скользнула к двери. Обернувшись на пороге, она сказала:
– Сударь, я вижу, вы боретесь с собой. Поверьте, ваши колебания мне понятны. Найдите выход! Примите решение, и вы меня осчастливите. Я зайду к вам еще. И тогда вы исполните мою просьбу. Подарите мне наконечник копья!
Дверь за княжной затворилась.
* * *
Воздух наполнен ее ароматом, своеобразным и тонким. Запах незнакомых духов – сладковатый, легкий, как у нездешних цветов, но в то же время в нем едва уловимо ощущается иной оттенок – резкий, возбуждающий, странный и еще… не подобрать слова… звериный! Немыслимо волнующим… нелепым… восхитительным… смутившим… и перечеркнувшим мечты… оставившим в душе тягостное чувство, даже – не скрою – страх, – вот каким был ее визит.
Сегодня я, конечно, уже не в состоянии заниматься разбором бумаг. Надо сходить к Липотину, на Верренгассе.
Но прежде хотя бы кратко напишу о том, что вспомнил сию минуту: когда княжна переступила мой порог, дверь и ближайшая к ней часть комнаты утопали в тени – тяжелые занавеси на окне были наполовину задернуты. Как странно: почему-то теперь, задним числом, кажется, будто в этом темном углу глаза княжны вдруг вспыхнули, точно светящиеся глаза хищного зверя. Но я же прекрасно знаю, ничего подобного не могло быть! И еще деталь – ее платье из черного шелка с серебряной нитью, если только я верно разглядел. Тусклое серебро мерцало, разбегаясь по материи, словно волны или змеящиеся полосы. Сейчас, вспоминая это платье, я невольно ищу взглядом тульскую серебряную шкатулку. Серебро с чернью… Удивительное сходство с платьем княжны.
Отправился к Липотину в антикварную лавку на Верренгассе. Час был довольно поздний, так что прогулялся я напрасно – на двери висел замок. А на опущенных оконных жалюзи белело объявление: «Хозяин в отъезде».
Но я не успокоился. Рядом была подворотня – вход в темный внутренний двор, куда, как я знал, смотрит окно жилой комнатенки Липотина, примыкающей к лавке. Войдя во двор, я увидел, что окно это, мутное и тусклое, задернуто занавеской, я долго стучал, и в конце концов выглянувшая на шум соседка из другой квартиры спросила, что мне угодно. Оказывается, русский антиквар уехал еще утром! А когда вернется, соседка не знала, он только упомянул, мол, кто-то у него умер, барон какой-то нищий, тоже из России, в общем, господин Липотин хлопочет о похоронах и устраивает дела покойного. Что ж, я все понял: завершен земной путь Михаила Строганова, выкурена последняя сигарета. Ну, значит, Липотину, взявшему на себя известные печальные обязанности, пришлось куда-то поехать…
Досадно! Лишь теперь, стоя под темным закрытым окном, я осознал, что мне надо было непременно обсудить со стариком-антикваром визит княжны; выходит, я надеялся получить от Липотина разъяснения и, может быть, совет насчет злосчастного копья. Судя по всему, подумал я, антиквар спутал меня с каким-то другим покупателем, который приобрел эту занятную вещь, но, как знать, может, старик оставил ее у себя и просто по рассеянности, а он рассеян, решил, что продал копье мне.
Как бы то ни было, пожалуй, еще можно сторговать его у Липотина. Не скрою: в тот момент я не постоял бы за ценой, отдал бы целое состояние, лишь бы найти копье и преподнести княжне.
В то же время я не переставал удивляться: почему мои мысли снова и снова возвращались к переживаниям и волнениям, связанным с новой знакомой. Я чувствовал: что-то происходит со мной, но что? В этом я не мог разобраться, несмотря на все усилия. И почему мне не отмахнуться от подозрения, что Липотин никуда не уехал, а, преспокойно сидя в своей лавке, пока я маялся под окном, как-то проведал, что я хочу спросить о копье, хотя вопрос прозвучал только в моих мыслях; более того, мне показалось, будто он ответил! А вот что ответил – не помню… Быть может, я все-таки побывал в лавке? И мы с Липотиным долго обсуждали загадочную историю с копьем, просто я все забыл? Вдруг явственно представилось, что наш разговор уже произошел, вернее, мог произойти в моей жизни когда-то давно, да, очень давно, десятки, сотни лет тому назад, если бы я тогда жил на свете…
Возвращаясь домой, я поднялся на Старый вал, откуда открывается прекрасный вид на поля и протянувшиеся у горизонта горы. Вечер выдался погожий, все вокруг заливал лунный свет. Он был необычайно ярким, настолько, что я невольно поднял голову, думая увидеть луну, которая, должно быть, пряталась за кронами могучих каштанов. Вскоре луна, почти полная, едва начавшая убывать, взошла, поднявшись над деревьями. Я с удивлением увидел, что свет она излучает странный, зеленоватый, а лунный диск окружен багровым ореолом. Какое необычное сияние струится из туманной мглы… напрашивалось жутковатое сравнение – луна, словно сочащаяся кровью рана… И тут снова явилась уже знакомая мысль: реально ли все это? Не всплыло ли опять некое воспоминание, картина из стародавних времен? Я все смотрел на луну, повисшую чуть выше Старого вала. В эту минуту по светлому диску скользнула тень – отчетливый силуэт, темная фигура стройной женщины, – разумеется, особа, предпочитающая поздние прогулки; прошла по валу – ну и что? Но тут я снова ее увидел – под каштанами… струящуюся… да, именно струящуюся, иначе не скажешь… И вдруг показалось: явившись из убывающей луны, в мерцающем серебристо-черном платье навстречу мне идет княжна…
Наваждение внезапно пропало, исчезла и фигура, а я еще долго метался, точно обезумев, под каштанами, потом наконец опомнился, хлопнул себя по лбу и выругал за глупость.
Я продолжил свой путь, но спокойствие не вернулось. Я начал тихонько напевать и вдруг осознал, что, незаметно для себя, в такт шагам подобрал и прерывистую мелодию, и слова, а как это получилось, непонятно:
С ущербной луны
Из серебряной мглы
Взгляни
На меня, взгляни!
Всегда ты меня ждала,
Ночью меня звала…
От этой бессмысленной песенки, назойливо звучавшей в ушах, я не мог отделаться, пока не добрался до дому. Только тут с грехом пополам заставил умолкнуть привязчивый монотонный напев. Но какие странные слова: «С ущербной луны…» Почему именно про луну? Неспроста все это, слова мне навязаны, я чувствую, они… да, они льнут ко мне, как кошки, черные кошки…
И вообще, все, с чем я теперь сталкиваюсь, наполнено неким странным смыслом. Или это только кажется? Определенно все началось в тот день, когда я занялся разборкой бумаг моего кузена Джона Роджера.
При чем же, при чем тут ущербная луна? И вдруг, подобно ознобу, меня пронизывает совершенно ясный ответ – я понял, почему в моих ушах непрестанно звучат эти слова, «ущербная луна», – ведь именно о ней что-то написано чужой рукой на полях в записках магистра Джона Ди! В зеленой сафьяновой книжечке!
Пусть так, все равно не понимаю: каким, нет, в самом деле, каким образом загадочные слова суеверного анонима, жившего в семнадцатом веке, написанные его рукой строки, полные ужаса перед древними сатанинскими ритуалами шотландцев[44], перед жуткими таинствами посвящения в их черные мистерии, – как все это связано с моей вечерней прогулкой на крепостном валу и с живописным появлением ночного светила над нашим прекрасным старым городом? При чем тут я, какое отношение это имеет ко мне, человеку двадцатого столетия?!
* * *
Вчерашний вечер не прошел даром. Спал плохо, снились непонятные, тяжелые сны. Запомнилось: я прыгаю, усевшись верхом на колено деда, английского лорда, а тот все шепчет и шепчет мне на ухо два слова, какие – я забыл, но вроде бы «копье» и «венок». Еще привиделось, что опять я стал двуликим и во сне мое «второе лицо» имело сосредоточенное, как бы предостерегающее выражение. Однако, насколько помню, мне не снилось чего-то жуткого или тревожного, чего стоило бы опасаться. И еще в грезах проступил образ княжны – ничего удивительного! – но опять-таки не помню, было ли ее появление с чем-то связано. Впрочем, что за вздорная мысль – искать смысла в фантастических видениях наших снов!
Короче говоря, голова с утра тяжелая, я рад, что меня ждет архив покойного кузена, – занявшись им, отвлекусь от моих собственных не в меру разгулявшихся фантазий. В моем нынешнем расположении духа самое милое дело – углубиться в старинные рукописи. Очень, очень приятно, тем более что записки Джона Ди неплохо сохранились, следов огня не видно, начиная с той страницы, на которой вчера пришлось прервать чтение. Итак, продолжим:
Серебряный башмак Бартлета Грина
«В наше узилище, слабо осветившееся первыми лучами утренней зари, вошел некто в черном. Человек сей явился без сопровождающих лиц. Роста он был среднего, телом дороден, однако отличался завидным проворством и легкостью походки. Тотчас я почуял крепкий запах, исходивший от развевавшихся на ходу складок его черной сутаны. Пахло же и впрямь хищной бестией. Духовный пастырь имел приятно округлые розовые ланиты, и можно было бы счесть его эдаким благодушным ходячим винным бочонком, каких немало среди монахов, если б не взгляд желтых глаз, на удивление неподвижный, одновременно властный и настороженный; на сутане не было знаков, позволяющих узнать сан, и явилось сие духовное лицо без сопровождения, если таковое и было, то не показывалось; но я сразу догадался: к нам пожаловал его преосвященство епископ лондонский сэр Боннер, Кровавый епископ, собственной персоной. Бартлет Грин безмолвно сидел напротив меня. Неторопливо и спокойно, одними глазами внимательно следил он за каждым движением нашего посетителя. Едва я это заметил, страх, охвативший меня при виде Боннера, исчез, и, взяв себе в пример жестоко измученного разбойника, я остался сидеть, где сидел, и притворился, будто никакого интереса не имею к посетителю нашему, тихими стопами прохаживавшемуся туда и сюда.
Однако тот неожиданно остановился перед Бартлетом Грином, пнул его слегка ногою и проревел грозным голосом:
– Встать!
Бартлет и бровью не повел. Искоса поглядел с ухмылкой на истязателя своего тела и ответствовал голосом глубоким, каковой и подобает столь могучей груди, да еще в насмешку передразнив грубый окрик епископа:
– Рановато ты протрубил, архангел! Не пробил час воскресения из мертвых. Ибо, зри, мы еще живы!
– Узрел с отвращением великим, исчадие ада! – Сии слова епископ произнес на удивление мягким, кротким, отечески благожелательным тоном, что не подходило к смыслу сказанного и разительно отличалось от грозного львиного рыка, какой мы услышали вначале.
Теперь он сладко мурлыкал:
– Послушай меня, Бартлет! Неисповедимым милосердием Всевышнего тебе уготован путь покаяния и… исповеди. Признайся во всем без утайки, и предание тебя адским мукам в пламени костра будет отложено. А то и вовсе избегнешь казни, и тогда времени для земного покаяния останется у тебя предостаточно.
Лишь сдавленным, странно урчащим смехом ответил ему Бартлет Грин. Я увидел, что епископ содрогнулся от едва сдерживаемой ярости, однако он владел собой превосходно. Подойдя ближе к узнику, который, несмотря на столь жестоко истерзанную плотскую оболочку, трясся от беззвучного смеха, скорчившись на гнилой соломе, Боннер сказал:
– Как я вижу, сложения ты, Бартлет, крепкого. Пытка, долженствующая выявить истину, нанесла тебе лишь малый урон, тогда как иные трусливые душонки давно отлетели бы, окажись они в твоей шкуре. Бог даст, умелые цирюльники сумеют вправить тебе кости, а коли потребуется, то и лекарей призовем. Знай, на мое милосердие можно рассчитывать, оно надежно, как и моя строгость. Признайся, и в тот же час выйдешь из этой ямы вместе с… – мягкий голос епископа поистине обратился в кошачье мурлыканье, дружелюбное и ласкающее слух, – с товарищем по несчастью и собратом по участи, баронетом Джоном Ди, добрым твоим другом.
