Григорий Хомяк
Сын сирены
С тех пор жизнь ещё горше сделалась. Невеста от него совсем отвернулась, больше ни слова не сказала ему, только сына всё на руках баюкала. Но как только рыбак лишь взглянет на горизонт, так бестия затягивала свои заунывную песню, от которой хоть волком вой, а всё одно на зов придёшь как миленький. Он уже и сам просил, чтоб сирена его убила да сожрала наконец, но та знала, что сын тогда заплачет, и вместе с ним весь мир её от боли скривится. Сделался моряк узником острова, без надежды на вольноотпущение.
Сынишка рос здоровым и крепким парнем, а отец, напротив, всё хирел и старел. Как в кривом зеркале, что в шатре на ярмарке ставят, отражались они друг в друге. С каждым годом всё ниже горбился рыбак, который уже больше не выходил в море, не охотился, и не помышлял о побеге. Одна радость у него оставалась – сын тоже человеческой речи быстро выучился, и принялся расспрашивать о тех краях, откуда отец его приплыл когда-то. И моряк рассказывал о городке нашем, что в ясные ночи на горизонте виделся россыпью огоньков, о больших кораблях, на которых плавал, о далёких странах, где никто моря не видел отродясь, потому как нет там кругом ничего, кроме горячего песка, да острых скал. И ребёнок слушал, затаив дыхание.
Чем старше становился сын, тем больше ему хотелось побывать по ту сторону моря, в городе. Манили его золотые огоньки, да рассказы отца раззадоривали. Говорил он матери, что, дескать, хочет туда, к другим людям. Пускай на время, пускай хоть бы и одним глазком, но увидеть, как там они живут. Но сирена сначала в шутку эти просьбы переводила, потом угрожать стала, а потом и вовсе запретила с острова уплывать раз и навсегда.
Сын принялся тосковать, уже лет 12 ему исполнилось тогда. Больно хотелось ему на «большую землю» уплыть, хоть как. Тогда-то отец и рассказал ему о разбитой лодке, что в гроте хранится. Что можно её сколотить, кабы нашлись гвозди и молоток, тогда и уплыть получится. Жалел потом горько, что рассказал, но уж больно его сыновья тоска за душу взяла. Решил он, пусть сам пропадёт, а парнишку вызволит отсюда. Не он же грех на душу взял и с сиреной спелся! Не ему за это и отдуваться.
Стали они с сыном по пляжу искать обломки кораблей, что тонули здесь раньше, чтоб инструменты сыскать. Там пару гвоздей выдрали, там пару дощечек собрали, в итоге получилось у них лодчонку в порядок привести! Оставалось лишь уговорить сирену своего драгоценного сына от себя отпустить, а об этом и думать страшно. Хоть и стукнуло к тому времени парнишке уже 16 лет, не мог он материнской воле перечить.
Решил он заговорить с нею, но морская бестия непреклонна была: и бранилась, и плакала, и уверяла, что пропадёт без него. Однако сын упрямством-то маме ровней вырос: тоже клялся, что всё одно сбежит, даже прямо сейчас, вот, попробует. Мать сначала кричать взялась, а потом сменила гнев на милость, сказала, мол, «попробуй, ладно, раз матери не веришь».
Сын вне себя от радости к гроту побежал. Вытащил лодку к морю, уселся, взялся за вёсла, и тут услышал песню, которую ему мать с колыбели напевала. Тягучую, протяжную, печальную песню, которой противиться нельзя. Заплакал парнишка, не ждал, что мать может такое с ним учинить. А море взъярилось пуще прежнего, будто чувствовало, что сирена сына отпускать никуда не хочет. Чуть не разбился о камни мальчик, и к матери вернулся в объятия, рыдая от бессилия и ужаса. Та приняла его с лаской, да спать уложила. Решила, что победила зверюга.
