Григорий Хомяк
Сын сирены
Сирена сперва думала сожрать рыбака. Всё-таки чем ещё ей питаться, твари бездушной? А потом приглянулся ей парень, и решила она его пригреть, прямо там, на той же полянке. А в следующую ночь ещё раз, а потом ещё раз. Так морское чудище стало жить с обычным человеком, и каждый из них не понимал, когда и чем закончится такой союз. Она пела ему по ночам, и вторили её мелодии бурные морские воды, он – рыбачил да охотился на острове, чтоб пропитание на двоих добывать. Спали вдвоём в той самой пещере, где встретились впервые. Обычно говорят, мол, браки на небесах заключаются, а этот явно сам Сатана в преисподней скрепил, потому что потом дела совсем другие пошли.
На исходе месяца сирена понесла. Стала она сама не своя, отбивалась от избранника своего, кусалась, да в горы убегала. В новинку ей такое состояние пришлось, да и объяснить ей некому было, что с ней творится. Рыбак-то только человеческих женщин на сносях видал, да и то нечасто. А тут морская дева! Но решил, что ничего, сдюжит и это. Понял, что всего и проблема у них, что общаться не могут, не знает сирена человеческой речи! Так он её стал понемногу обучать как ребёнка малого, та поначалу артачилась, а как поняла, что это всё для её блага делается, то и стала успехи делать. Когда у сирены живот округлился, она уже могла сказать, что чувствует, как помочь ей. Так худо-бедно, но справились они с беременностью.
Родился сын. Поначалу-то они оба нарадоваться не могли, какого на божий свет мальчугана произвели: здорового, живенького, сильного. Всем он в отца удался: такой же светленький, вихрастый, непоседливый. От матери достались только глаза глубокие и холодные. Однако со временем рыбак приметил, что сирена на него стала всё меньше и меньше внимания обращать, будто бы любовь к сыну для неё всё на свете затмила: и небо, и море, и старую страсть. Даже разговаривать перестала, даром, что научилась. Моряк сначала на родовые проблемы списывал, потом на кормление, потом на усталость… Время шло, а относилась к нему морская дева с каждым днём всё холоднее и холоднее.
То и дело сирена стала на рыбака всё чаще как на добычу смотреть. Былая страсть прошла, а настоящую любовь сирена познала только к одному мужчине на белом свете – к тому, которого из себя на свет божий исторгла. Но ведь песня-то её не для сватовства придумана – то манок, чтоб дичь в силки заманивать. Только её и останавливало, что сын горько плакал, как чувствовал, что мать на отца напасть думает. А слёз сыновьих она сразу утерпеть не могла, стремилась всё сделать, лишь бы кровинушка её улыбался. Потому и оставила моряка на потом, будто в дальний угол буфета задвинула, как пряник на воскресенье.
Он через несколько месяцев решил всё бросить и уплыть домой. Как весной снова море от льда освободилось, так и решил, что оставит тут сирену одну с сыном, сядет в лодку, да поминай как звали. Невмоготу ему стало жить пленником на голом каменном острове посреди моря, в котором и рыбы-то уже почти не водится, да ждать, когда сыновьи слёзы перестанут на мать действовать как вода на огонь, и сделает она себя саму вдовой. Долго решался, потому как не сомневался, что дьяволица такого не простит.
Однажды ночью, пока спали и сын, и наречённая жена его, рыбак вышел из пещеры и тихонько к берегу пошёл, крался как вор по двору, боялся кустик какой тронуть, чтоб звук лишний не издать. Так и добрался к гроту. Оттуда вытащил челн, что уже успел водорослями да паутиной порасти, вёсла в уключины усадил, и поплыл. Один гребок, третий, былая сила растеклась по рукам, того и гляди ветерок поймает… И тут песня! Опять эта трижды проклятая песня! Бестия проснулась от сыновьего рёва, поняла, что творится, и поспешила рыбака манить обратно. Он попытался уши закрыть, кричал, чтоб только себя и слышать, а песня лишь громче становилась. Море вторило своей хозяйке и бурлило от волн, буря поднялась так быстро, что даже птицы не успели почуять беды. Даже чайки плакали горько о рыбаке, который не мог с собой совладать и уже грёб обратно, к берегу, где ждала его смерть, укутанная в рыбацкую сеть, с малышом на руках, который, завидев папеньку, плач унял, да заулыбался во все свои зубишки.
