Григорий Хомяк
Сын сирены
В общем, времена тяжёлые приключились. Прошёл слушок, что всю рыбу, дескать, к себе сирены приманили. Мол, им плевать кого есть, а песни их одинаково на всех действуют. Только я считаю, что глупости всё это, какие рыбам песни?! Однако кто-то должен был рискнуть, и наш бравый рыболов решился. Сказал: «Чего мне бояться? Сирен? Так это всё сказочки для детей, будем вам». Только как бы его словам верить не хотелось, в команду к рыбаку никто не пошёл – больно умирать не хотелось. В итоге взял он себе маленькую лодку с крохотным парусом, пару вёсел, сеть, да с утреца поплыл на север. Погода ясная выдалась, ветер хороший – всё, что душа моряка пожелать могла, да только всем неспокойно всё равно сделалось. Кто-то уж и хоронить принялся отчаянного молодца, кто-то, наоборот, руки заламывал, что с ним не взялся плыть.
Стали мы ждать, когда вернётся. Делать-то всё одно нечего! Час ждали, два. Народ уж расходиться начал, а я всё сидел на берегу, да вдаль смотрел, авось, парус на горизонте блеснёт. Уж полдень пробил, как погода вдруг резко испортилась: ветер порывистый стал, злой, холодный, небо затянуло тучами, а к вечеру такая буря разразилась, что последние зеваки с пристани убежали – того и гляди волной в море сметёт! А рыбак не вернулся, ни в этот день, ни на следующий. Мы и решили, что утонул несчастный. Но ошиблись.
Заплыл наш рыбак так далеко на север, как никто до него не ходил. Всё время в дороге невод проверял – ничего! Уже и проклятый остров показался вдалеке, как раз как солнце в зените светило. Дальше искать улова боязно, обратно с пустыми руками возвращаться – стыдно, так и двинул тихонечко дальше, надеясь, что рассказы про сирен вымысел. Так и плыл, пока не стало поздно.
Вместе с порывом ледяного ветра донеслась до него песня. До того тоскливая и тягучая, будто гири на ногах повисли. Захотелось непременно узнать, кто там поёт так протяжно, да утешить. Умом-то он понимал, что нельзя на эту песню плыть, а руки сами на вёсла налегли. Плакал он и рвался, не хотел идти на зов, но сделать с собой ничего не мог, так и грёб, заливаясь слезами и воя от натуги и ужаса. И чем громче песня становилась, тем сильнее он вёслами работал, тем и море неспокойнее становилось. Когда буря разразилась, его волной как раз вынесло на пляж. Чудом не разбился о скалы, вот что опыт моряцкий-то делает! Сам собой не владеет, а руки помнят. Только выбрался на берег – сразу в грот неподалёку лодчонку свою оттащил, чтоб прибоем не унесло, да и сам спрятался от непогоды. Однако песня-то всё звучала! Ещё громче, ещё горше, ещё заунывнее, ещё прекраснее! Уже без сил сопротивляться пошёл он на голос, вглубь острова. Туда, откуда ещё ни один человек целым не возвращался.
Не мог он сказать, сколько по камням да кочкам тащился, ночь же! Чудом шею не сломал, хоть и падал много раз – мелодия вела его за собой, как корову под нож скорняка. Уже и думать перестал он, что на верную смерть отправился, вот до чего манящий зов до него доносился!
Так и добрался до скал, меж которыми небольшая полянка виднелась с пещерой, из которой свет пробивался. И песня вдруг добрее стала, как мамина колыбельная. Смерть как захотелось увидать, кто поёт, да так и вышел к костерку перед пещерой.
Последняя из своего богомерзкого рода сирена ждала его у костра и выводила свою мелодию, исступлённо из стороны в сторону покачиваясь, будто баржа на волнах. В свете костра её лицо хищным казалось, острым, нечеловеческим, но прекрасным, что аж дыханье перехватило. Всё, как мечтал рыбак! Девка такая, что слов не хватит описать: статная, высокая, волосы чёрные как смоль, спутанные с водорослями что старый невод, глаза большие и грустные, синие как лёд на реке, ротик маленький точёный, в котором виднелись два ряда острых мелких клычков, руки гибкие, но сильные, ноги длинные и проворные как у лани. Кабы не клыки эти, да не когти, под которыми кровь запеклась – точно княжна какая на корабле разбилась, да лагерь устроила.
