Виталий Гладкий
Окаянный талант
Глава 27
Маргарита позвонила Олегу спустя четыре месяца. Все это время он только то и делал, что пьянствовал. Но его даже спирт не брал. Он вдруг перестал напиваться – так, легкое опьянение, не более того.
А если перебирал лишку, то тут же возвращал ее обратно – в унитаз.
Заказчики словно взбесились. Они просто штурмовали его мастерскую, присылали многочисленные факсы и беспрестанно звонили. Телефон в мастерской не умолкал ни днем, ни ночью. В конце концов, Олег отключил его, а у дверного колокольчика выдрал на подпитии язычок.
Карла куда-то пропал. Иногда Олегу казалось, что иностранца и вовсе не было. А все, что его связывало с немцем, – всего лишь дурной сон.
Звонок по мобильнику застал художника в редкие минуты просветленного сознания. Он как раз пришел домой, чтобы надеть чистую одежду. Обычно Олег почти не покидал мастерскую, разве что за тем, чтобы пополнить запасы спиртного и еды.
Наступили холода, и он часто зажигал камин. Ветер, залетая в трубу, свистел и выл на разные голоса. И Олег, с какой-то жадной тоской глядя на языки пламени, начинал подвывать ему.
Нет, он не плакал. Глаза художника были сухи. Это он так пел. Его «пение» напоминало псалмы без слов. Иногда он начинал разговаривать сам с собой, и его охрипший голос был каким-то чужим и незнакомым.
Мобилка начала звонить, едва он зарядил ее аккумулятор. Зачем он это сделал, Олег вряд ли смог бы объяснить. Наверное, по устоявшейся привычке. Он ни с кем не собирался связываться по телефону.
Какое-то время художник тупо смотрел на изящную вещицу, испускающую трели, – музыкальные рингтоны он не любил и никогда не записывал – а затем осторожно, будто телефон был раскаленным, взял его в руки и включил.
– Олег, это я…
Художника будто током ударило. Сначала ударило, а потом замкнуло. Он попытался что-то ответить, но язык его не слушался.
– Не молчи, я знаю, это ты… – Опять голос Маргариты.
– Кгм!… Сл… Слушаю.
– Здравствуй, Олег…
– Здравствуй.
– Как живешь?
– Спасибо… не жалуюсь.
– Я звонила, но ты не подходишь к телефону…
– Возможно, – неопределенно ответил Олег.
«Глупо… – думал он. – Все глупо… И мои ответы в том числе. Но у меня почему-то нет для нее других слов. Я ждал, что она позвонит. Был в этом уверен. Вот и дождался. Ну и что? Не знаю…»
– Я по тебе соскучилась.
Олег промолчал.
– Ты меня слышишь?
– Слышу…
– Не хочешь со мной говорить… Ну и правильно. Лучшего я не заслужила. – В голосе Маргарите послышалась горечь.
– Глупости. Я ни в чем тебя не виню. Судьба…
– Причем тут судьба? Мы сами ее строим. И только наш выбор, по какой дорожке шагать. А мне так захотелось идти по широкому, ярко освещенному проспекту…
– Естественный выбор. Рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше.
– Ты не понял. Проспектом были наши с тобой отношения. И до них, и после я брела и бреду по болоту. Я очень устала… и я больше не могу…
– Он что, обижает тебя?
– Нет, что ты. Георгий чересчур благовоспитанный человек. Не в этом дело.
– А в чем?
– Я просто устала от жизни.
Она что-то не договаривает, встревожился Олег. У нее голос больного человека. Неужели?… О нет, нет!
– Ты заболела? – спросил он прямо.
– Телом – нет. Душой – да. Из меня по капле выцеживаются остатки жизнерадостности и желания что-то делать, как-то шевелиться. Я валяюсь часами на диване, и мне ничего не хочется. Я кажусь себе столетней старухой. Вот, позвонила тебе, и стало немного легче.
– Скажи, где твой портрет, что я написал?
– Портрет? А… Кажется, отец отдал его на какую-то выставку. Георгий говорит, что портрет произвел там фурор. Народ смотрит и восхищается твоим талантом.
– Я прошу тебя… – От волнения голос у Олега пресекся. – Прошу тебя – верните портрет домой. Никому не показывайте. Слышишь – никому!
– Почему?
– А еще лучше было бы совсем его уничтожить. Я верну деньги, которые мне заплатили за работу. Пусть твой отец не сомневается.
– Не понимаю… Портрет действительно великолепен, я вышла на нем гораздо лучше, чем на самом деле. Мне он очень нравится. А ты говоришь – уничтожить. Да что я! Отец никогда не согласится это сделать. Он теперь с гордостью всем показывает, какая у него дочь.
– Твое болезненное состояние происходит от портрета. Он убьет тебя. Избавься от него, умоляю! Сожги его в камине. Тебе этот поступок проститься.
– Глупости. Не вижу никакой связи между моей хандрой и портретом.
– Ну хотя бы закройте его в темной комнате! – с отчаянием сказал Олег. – И не водите к нему экскурсий. Неужели тебе неизвестно, что человеческая зависть страшнее многих болезней? Люди смотрят на портрет, восхищаются, а думают совершенно другое. Послушай меня.
– Вздор. Ты говоришь вздор. Завидуют? Ну и пусть. От зависти за ширмой не спрячешься. И темная комната тоже не поможет. Я не виновата, что мой отец занимает такое высокое положение.
– Понятно… – Олег вдруг почувствовал себя совершенно разбитым. – Ладно, как говорится, хозяин – барин. Мое дело предупредить. Я сделал ошибку, подписавшись нарисовать твой портрет. Правда, я не знал, кто будет моей натурой. Это меня не очень оправдывает, но все же… К глубокому сожалению, я не могу исправить свою ошибку. А ты не хочешь мне в этом помочь. Еще раз говорю тебе – портрет опасен.
«Рассказать ей о моем окаянном таланте или нет? – думал он во время разговора. – А что изменится? Она все равно мне не поверит. Маргарита стала совсем чужой… Остается уповать только на высшие силы. Господи пронеси…»
– Все, заканчиваем разговор, – торопливо сказала Маргарита. – К нам пришли… До свидания, Олег… – Она как будто заколебалась, но все же продолжила скороговоркой: – И запомни – чтобы там ни было, чтобы ты обо мне не думал, а я все равно тебя люблю.
Телефон отключился. Олег бросил его на диван и начал бесцельно ходить по комнате из угла в угол. В нем вдруг проснулась жажда полнокровной жизни и его душа взбунтовалась.
Надо что-то делать! Что-то делать… Что?
Взгляд художника упал на ключи от автомобиля, которые лежали на журнальном столике. Есть! Придумал! Олег начал в лихорадочном темпе собираться. Да, верно, он должен съездить в гости к Беляю. Обещал ведь. И долг он так ему и не отдал. А как отдашь? Почты в Зеньках нет, а искать оказию – артель напрасный труд.
Спустя час художник уже мчался по не очень загруженному автомобилями шоссе на своей «тойоте», и с острым интересом, будто первый раз видел, рассматривал деревья по обочинам, покрытые пушистым инеем, нарядно сверкающим под солнечными лучами. На фоне лазурного неба они казались невестами, томящимися в длинной, бесконечной очереди за женихами.
На станцию заезжать он не стал. Только взглянул на коновязь – не стоит ли там Желтопуз в ожидании пассажиров. К удивлению Олега, коновязи уже не было. На ее месте высился большой – размером с легковушку – ящик с песком для противопожарных нужд. Там же находился и пожарный щит.
Ехать по лесной дороге, а затем и по болотистой низменности, где летом могла пройти только двуколка Беляя, было легко и приятно. Конечно, дорога еще больше заросла, но Олег совершенно не берег машину и не обращал внимания на ветки, царапающие лакокрасочное покрытие кузова.
Что касается болота, то оно уже замерзло, а дорога – тем более, и только изредка из-под колес вырывались фонтанчики грязной воды, марая тонкую белую шубку, уже прикрывшую унылый болотный пейзаж…
Ошеломленный Олег едва успел нажать на тормоз, иначе въехал бы в овражек, откуда «тойоту» не выковыряли бы и бульдозером.
Деревни не было. Она испарилась. Место было то самое – в этом художник мог бы поклясться. Со своей фотографической памятью он запоминал мельчайшие детали рельефа и мог потом рассказать, где и на каком месте лежит каждый камешек.
А деревня пропала. Будто ее и не было здесь отродясь. Только на том месте, где стоял идол, высился бугорок. Что это такое, Олег определить не мог, его прикрывал снег; возможно, кучка камней, придававших идолу большую устойчивость.
Выбравшись из машины, художник пошел по сгинувшей деревеньке. Его ноги сами находили исчезнувшие улицы, и хотя они даже не просматривались, ступни их ощущали.
Мистика, подумал Олег, совсем сбитый с толку. Невероятно. Или я уже допился до белой горячки и сейчас лежу на полу мастерской и вижу сон, или все-таки топчусь на том месте, где когда-то находилась деревня Зеньки.
Может, ее просто снесли? Стариков и старух забрали родственники, а избы сожгли какие-нибудь придурки. Теперь много таких «туристов» шляется по лесам и выморочным деревням в поисках приключений. Для них пустить красного петуха – первая забава.
Но нет, после пожара хоть что-нибудь, да осталось бы. А тут – чистое плато, и везде сухостой, выглядывает из-под снега…
Олег дошел да самого озера. Оно еще не замерзло, было темным и загадочным. Художник, вспомнив кое-что, полез в кусты, но его поиски оказались напрасными – котелка, в котором они с Беляем варили уху, не было. Олег нашел лишь бесформенный кусок ржавого железа.
Воспоминания вдруг нахлынули на него как волна цунами. От них можно было захлебнуться. Он вдруг с небывалой ясностью восстановил в памяти гадание Ожеги, о котором все это время старался забыть.
Но Олегу припомнились не те кошмарные видения, что исходили от котла, а слова ведуньи:
«… Ваш род когда-то был проклят до седьмого колена. Это не суеверные измышления, это правда. Ты – седьмой в роду».
«И что мне делать?»
«Бросить свое занятие, переменить профессию».
«Но я не могу!…»
«Я знаю. Тогда смирись, и пусть тебя рассудят Старцы».
«Кто такие Старцы?»
«Отцы мирозданья. Они творцы человеческой судьбы. Старцев трудно узнать, они могут выступать в разных обличьях, в том числе и женских. Ты узнаешь их, когда придет время…»
«Но что, что во мне не так?!»
«Человек странное существо… Он непостоянен в своих привязанностях, мыслях и желаниях. Двуличен, так говорят. Но это в больше степени метафора, нежели истинная его сущность. А вот ты и в самом деле раздвоен. В этом все твои беды».
«Но я ведь почти никогда не лгу, стараюсь не делать людям зла, никого не подсиживаю, никому не завидую!»
«Твоя раздвоенность заключается в чем-то другом. Даже я не могу понять, в чем именно. Тот, кто наложил проклятие, обладал чудовищной энергией. Она разрушила часть течения мирового потока. Ничего поделать нельзя. Скажу только одно, хотя и не имею на это права – ты умрешь в тот момент, когда две твои половины воссоединятся. Так говорит Мара. Но она ничего не объясняет…»
Олег тряхнул головой, прогоняя видение, и быстро пошел обратно. Его вдруг стали тяготить окрестные пейзажи.
До станции он доехал очень быстро, гораздо быстрее, чем до деревни. Казалось, длина дороги сократилась наполовину.
Пустынный перрон оживляла всего одна фигура. Это была тетка в полушубке, которая шоркала метлой. Знакомая картина, почему-то обрадовался Олег. Она стояла к нему спиной, и ее лица он не видел.
– Здравствуйте! – сказал Олег.
Тетка обернулась. Олег не сумел сдержать вздох разочарования – это была не Танюха.
– Здоровы будете, – ответила тетка, с любопытством осматривая художника с головы до ног.
– А где ваша сменщица?
– Олёна? Дома, на полатях… хи-хи… с новым мужичком милуетси. Нашла себе… хахаля. Ентот Гринька ни одну юбку не пропустить. Сукин кот…
– Я говорю о другой. Ее зовут Танюха.
– Танюха? – Тетка наморщила лоб. – Что ты, мил человек. Обшибся ты. Нетути у нас такой и никогда не было.
– То есть… как это не было?! – опешил Олег. – Год назад я лично с нею разговаривал. Здесь, на этом перроне.
– Ой, парнишка, ты чевой-то путаешь. Грю тебе, не было, значитца, не было.
– Чудеса…
– Хотя… – Тетка опять изобразила большую задумчивость. – Твоя правда. Служила тута такая. Тока ишшо до войны. Ага, точно, ее Танюхой звали… – Она вдруг замялась, но потом все-таки язык не сдержала: – Плохо о ней говорили…
– Что так? – Олег все еще был в состоянии полного изумления.
– Ведьма она… – Тетка перешла на шепот. – Мамка моя рассказывала, что пришли за ней из НКВД, а она обернулась птицей и улетела. Опосля во всех деревнях обыски были… и батю мово на допрос таскали.
– Понятно… – Олег неуверенно улыбнулся.
Действительно, от НКВД только птицей и можно было улететь. Все это народный сказки, подумал он. Мечтания о несбыточном.
– Скажите, а что случилось с деревней Зеньки? – спросил он, закуривая.
– Чаво? – Тетка удивленно подняла неровно выщипанные брови.
– Куда девались Зеньки, говорю.
– Нетути такой деревни поблизости. И никогда не было.
– Да, уже нет. Но год назад точно была. Я сюда приезжал. И дед Беляй был… на двуколке ездил, пассажиров развозил.
Тетка воззрилась на него как на помешанного. Она даже отступила назад.
– Знаешь что, мил человек, катись дальше на своей чертопхайке! – сказала она сердито. – Мине работать надо, а не разные глупости слушать. Зеньки… Дед на двуколке… – Она фыркнула. – Последнюю кобылу десять лет назад сдали на убой. Колбасу чтобы делать. А дед Беляй в тридцать втором годе Богу душу отдал. Он приходился каким-то родственником ентой твоёй Танюхи…
«Все, – думал совсем сбитый с толку Олег. – Приплыли… Или я уже в больнице для умалишенных, и все события мне только кажутся, или…» Второе «или» было настолько невероятным, что художник постарался тут же выбросить его из головы…
И снова потянулись тоскливые, однообразные дни. Как это ни удивительно, но Олег почти бросил пить. Будто его вылечила поездка в выморочную деревеньку, которая на поверку оказалась миражом.
Водка, которую он пытался влить в свое горло, тут же возвращалась обратно. Единственным спиртным напитком, который еще принимала его душа, осталось пиво. Вскоре вся мастерская была забита пивными бутылками и банками.
Иногда он ради развлечения ездил по городу и бездумно пялился на прохожих. Однажды Олег увидел иностранца. Он стоял на тротуаре и беседовал с каким-то низкорослым человеком, который показался художнику очень знакомым, хотя и был повернут к Олегу спиной.
Пока Олег нашел место, где можно было припарковаться, пока вышел из машины, иностранца и след простыл. Тогда художник побежал в один из переулков (почему-то он решил, что немец направился именно туда).
И действительно в конце переулка Олег увидел быстро – неестественно быстро – удаляющегося Карла Францевича. Но он был не один. Вместе с ним торопливо шагали еще три типа. Теперь не узнать их было просто невозможно.
Переулок, несмотря на дневное время, был пустынен. Даже прохожих не было. Трое иностранцев, – Карл Францевич, жизнерадостный толстяк, с которым Олег познакомился в «Олимпе», и жердяй с хорошо поставленным ударом – а также кошкомордый вор-карманник шли по проезжей части как по аллее парка. По мере удаления их фигуры становились расплывчатыми, пока и вовсе не пропали, оставив после себя бесформенное темное облачко.
Олег тоскливо сказал «Сволочь, сволочь!» и повернул обратно. Он вдруг все понял. Но страшное открытие почему-то его не сильно взволновало. «До седьмого колена, до седьмого колена…», – бормотал художник, скалясь в полубезумной улыбке.
Возвратившись в мастерскую, Олег упал на диван и забылся в тяжелой полудреме. Ему хотелось вычистить из головы все мысли, – и хорошие, и плохие – будто его черепная коробка была конюшней, а он конюхом.
Из дремотного полубредового состояния художника вырвал настойчивый стук в дверь. «Кто бы это мог быть?» – вяло подумал он, не делая никаких попыток проверить. Постучат и уйдут, решил он, закрывая глаза. Но человек по другую сторону двери был настойчив. Он барабанил, не переставая.
«Вот паразиты! Когда они оставят меня в покое?! Что им от меня нужно?!» Задав этот риторический вопрос самому себе, Олег пошел открывать дверь.
На лестничной площадке стоял молодой человек с сумкой почтальона, только немного меньших размеров. Он спросил:
– Вы Олег Ильич Радлов?
– Да. Что вам угодно?
– На ваше имя пришла срочная телеграмма. Распишитесь… – Почтальон (вернее, работник недавно организованной службы спецдоставки) подсунул Олегу толстый гроссбух.
Олег расписался. Парень отдал художнику телеграмму, вежливо улыбнулся, не без шика козырнул («Наверное, из военных. Сейчас многие молодые офицеры уходят из армии», – подумал Олег), и был таков.
Возвратившись на свой любимый диван, он распечатал конверт с телеграммой и прочитал несколько скупых строк. Сообщение было убийственным, но оно не удивило и не потрясло Олега, как можно было ожидать. Упустив телеграмму на пол, Олег поднялся, и как сомнамбула пошел к зеркалу.
Вот и случилось… Маргарита внезапно умерла. Телеграмму прислал Георгий. Об этом она настоятельно попросила его на смертном одре. Марго даже не мучилась.
Счастливая, подумал Олег. Она уже ТАМ…
Он всмотрелся в свое отображение. И неожиданно перед ним открылось то, о чем ему не сказала Ожега.
Господи, какой он идиот! Не мог сразу догадаться. Это же так просто. Женщины, которые явились ему во сне, это славянские мойры[52] – Макошь[53], Доля и Недоля[54]. А обрезок нити, вспорхнувший в небеса из рук Недоли, это его судьба. И она уже определена. Определена!
Засмеявшись зловещим смехом, Олег, снял из себя дедов оберег и положил его в шкатулку, затем подтащил к зеркалу мольберт, приготовил все необходимое, – благо после заказов иностранца у него для ТАКОЙ живописи остались краски и лаки – и начал писать свой автопортрет.
Он забыл про все на свете. Его кисть парила над полотном, порхала, касаясь холста именно в тех местах, где нужно. Олег лишь скалил зубы в диком упоении процессом творчества – он знал, КТО водит его рукой.
Художник чувствовал, как его энергия мощным потоком вливается в портрет, который впитывает ее как губка. Это было странное чувство. Но оно приносило облегчение. Тело стало воздушным и почти невесомым, а мысли были прозрачны и светлы.
Иногда Олег отрывался от работы и вглядывался в свое отображение. Казалось, что оно стало живее и ближе, словно стеклянная перегородка, разделяющая копию и оригинал, начала истончаться, потому что зеркальная поверхность начала сбрасывать, как шелуху, тончайшие стеклянные слои.
Мало того, иногда ему чудилось, что отображение сильно изменилось, стало старше, чем он, что оно изо всех сил стремиться покинуть Зазеркалье и слиться с ним в единое целое. Как раз этого Мара и не поведала Ожеге. А может, ведунья не захотела сказать, только намекнула…
Сделав последний мазок, Олег встал, отошел на три метра, и с удовлетворением посмотрел на свою работу. Да, верно говорила Марго, люблю я приукрашивать, – подумал он не без бахвальства. Не портрет, а загляденье. Во мне точно пропадает гений.
Нет, не пропадает, а уже пропал…
Сухо рассмеявшись, художник принял душ, переоделся во все чистое, зажег свечу перед картонной иконкой, которую купил по случаю в церкви, подошел к дивану и лег, сложив руки на груди.
«Пора, брат, пора…» – сказал он мысленно и закрыл глаза.
Портрет смотрел на него настороженно и загадочно. В очень живых глазах молодого человека, изображенного на портрете, таилась печаль. И у него почему-то были седые волосы. Такие же, как и у лежавшего на диване художника, лицо которого медленно покрывалось восковой бледностью.
ОТ АВТОРА
Не имею морального права затрагивать в этом кратком послесловии известных современных художников. Некоторые из них, к глубокому сожалению, уже заплатили за свой талант непомерно большую цену. Кое у кого талант и впрямь окаянный, хотя от человека это, в принципе, и не зависит. Хочу всего лишь обратиться к истории вопроса.
Исследователи аномальных явлений обнаружили странную закономерность: многие модели знаменитых живописцев умирали во время или после написания их портрета. Супруга Рембрандта, Саския, которая позировала для картин «Диана» и «Флора», умерла в 30 лет. Рембрандт нарисовал и портреты своих детей. В итоге трое умерли в младенчестве, четвертый – в 27 лет. Вторая жена художника – Хендрике Стоффельдс, запечатленная на многих картинах, тоже прожила недолго. Мона Лиза, позировавшая Леонардо да Винчи, в итоге умерла в возрасте 28 лет. Герцогиня Альба – модель испанского живописца Гойи, изобразившего ее на картинах «Маха обнаженная» и «Маха одетая», – через три года после завершения полотен отошла в мир иной, хотя и отличалась отменным здоровьем.
М. И. Лопухина, позировавшая Владимиру Боровиковскому, умерла через три года после написания портрета. Та же участь постигла мальчика Васю из картины Василия Перова «Тройка». Его мать была мудрой женщиной, она не разрешала, чтобы сын позировать художнику, боясь, что он умрет. Так и случилось. Илье Репину для картины, на которой Иван Грозный убивает сына, позировал писатель Всеволод Гаршин. По окончании полотна Гаршин бросился с площадки четвертого этажа в лестничный пролет.
Французский скульптор Огюст Роден свою жену никогда не рисовал, не лепил и прожил с ней долгую и счастливую жизнь. Зато свою любовницу Камиллу Кладель он запечатлел в композициях «Поцелуй» и «Вечная весна», после чего несчастная женщина сошла с ума и 20 лет провела в сумасшедшем доме, мучимая страшными припадками. Какая-то связь между написанным «двойником» и человеком явно есть. Недаром при поступлении в масонскую ложу у нового члена брали его портрет, чтобы он там хранился как залог его души.
Феномен «судьбоносных картин» пытаются объяснить ученые разных стран. Например, с помощью термографии зафиксировано, что в состоянии творческого экстаза в мозг художника поступает огромное количество энергии и у него развивается измененное состояние сознания. При этом отмечено, что когда у художника энергетика повышается, у натурщика резко снижаются биопотенциалы мозга. Ученые исследовали силу человеческого взгляда и обнаружили, что он сопровождается излучением так называемой теллурической энергии. Причем это излучение удается фиксировать на расстоянии до 10 метров от глаз.
Почему лики святых на иконах как будто одинаковые? Оказывается, канонизированных людей по законам православия нельзя изображать зеркально правдиво. Портрет на иконах можно создать только после смерти, когда определенно можно сказать, правильно ли он прожил свой век и хорошо ли умер. Вдруг будущий святой поддастся искушению в последний момент.
Существует суеверие, что если при жизни изобразишь человека, когда он хороший, то потом с ним приключится несчастье. Как сглаз. Поэтому портрет святого пишется через несколько лет после смерти – по воспоминаниям очевидцев. И изображение образа, конечно, получается обобщенным. Это хорошо видно по иконам Сергия Радонежского. Иконописцы рисуют одинаковые формы ушей и бороды, но лицо у каждого из них получается разное.
Есть предположение, что портрет – это биоэнергоинформационный фантом человека. И чем талантливее портрет, тем ранимее оригинал.
