Георгий Тимофеевич Саликов
Василеостровский чемодан
– Да, – сказал Предтеченский, – я же утром за газеткой выходил и защёлку-то застопорил на всякий случай. А потом ушёл да позабыл.
– Ну, это любому известно, что художники – народ рассеянный, – благодушно заявил танкист.
– Так ведь? – сосед уже весело обратился к Босикомшину, – ваш брат постоянно чего-нибудь учудит, я знаю. Да об этом всякий знает.
Босикомшин покивал головой. А там у него скоро-скоро пробегали мысли примерно такого содержания: «Что же я, дурень, ещё раньше не подёргал её, ту самую, заветную дверь. Сколько времени у меня было, чтоб зайти, всё найти, что надо, забрать и уйти спокойненько. Такая ведь возможность была. Сама судьба, оказывается, оставляла нужную мне дверь незапертой, и специально для меня. А я не догадался. Ай-ай-ай. Просто надо было подёргать ручку ещё в прошлый раз, а не на ступеньке сидеть да простуду наживать. Ай-ай-ай, как же я не догадался. Разве всегда заветное уж столь недоступно»?
– Чего только не забудешь, – сказал он вслух, отвечая, по-видимому, не профессорскому соседу, а себе, – да в самое важное время.
– Ладно, заходим, – Предтеченский пропустил слова сквозь шумно выдыхаемый воздух из переполненной до того груди, и пропустил вперёд гостей.
В профессорской квартире действительно, как говорится, негде повернуться. Одна комната, правда, весьма объёмистая, да кухня при ней – только и всего.
– Светлана твоя, что, окончательно бросила тебя, Егорыч? Или ты ей запрещаешь хозяйничать? – Сосед по-свойски небрежно, однако почти с такой же тенью озабоченности, что и хозяин, вопрошал, оглядывая обстановку, более похожую на первозданный хаос, чем на гармонизированное или просто закономерно обставленное окружение человеческого обитания.
– Да она всё на работе. А если дома, так тоже работает: приносит с собой на вечер, на выходные, – Предтеченский не оправдывался, а так, скорее нехотя жаловался. Или просто сожалел. Тон у него был робковатый, но с проблеском иронии.
– Или… знаешь, а ты посмотри, всё ли на месте, – сосед невидимо вздрогнул и придал интонации кроме тени озабоченности ещё и тень испуга, – кто знает, какие гости без тебя в квартире похозяйничали. Может быть, и не ты забыл дверь запереть, а другие кто-нибудь. Ключик твой нашли, да и сделали скверное дельце. А? Уж больно закавардачено у тебя, будто обыск был.
Босикомшин тоже вздрогнул. Ему доподлинно показалось, что подозревают именно его в грабеже. Почему? Оснований-то нет. У них нет. А у него такие основания есть. И причина испуга принадлежала внезапной досадной мысли: «Но не я же тут хозяйничал (а ведь, было такое намерение). А вдруг уже кто-то другой побывал у профессора и унёс ценные проекты. Тоже гости, но не я». И он ощутил в себе то ли обиду за несправедливое обвинение в свой адрес, хотя никто этого не делал, то ли жар покаяния прошёл у него внутри. Всё-таки и впрямь хорошо, что не попробовал открыть дверь ещё тогда, когда ушёл от соседа. Хорошо, что предпочёл просиживание на ступеньке. Вором оказался бы как раз он. Доподлинно встрял тут ангел, но не тот, вежливый и великодушный попутчик, что на Александринском столпе, а настоящий, и, конечно же, твёрдою рукой отвёл подопечного от того нечестного поступка. Вот почему появилась почва для раскаяния в дурном помысле. Повинимся и отдохнём.
– Нет, у нас изначально всё завалено. И до конца дней обыск – невозможно вещь нужную найти, – сказал профессор, тоже оглядывая помещение, но уже не озабоченно, а, по-прежнему сожалея и усмехаясь.
У Босикомшина ещё больше отлегло от сердца.
– Ну, что, сосед, – Предтеченский окончательно изменил интонацию на более успокоенную, но и не без возникшей бодрости из-за ниоткуда взявшегося благосклонного настроения, – ваша была инициатива, так давайте, берите организацию посиделок в твёрдые руки.
– А что тут организовывать, я собачку-то отвёл домой, а на обратном пути прихватил «гранату». У тебя ведь, я знаю, ничего нет, – командир танка, сразу позабыв о подозрении, вытащил из галифе литровку заграничного портвейна, – я сам не покупаю, жена берёт, меня не спрашивает. Что принесёт, то и пьём. Вот, на прошлой неделе парочку таких красавцев принесла. Португальское, вроде. Ещё не пробовали. Повода не подходило. А сегодня повод угодил прямо в тютельку.
Босикомшин, в отличие от командира, и, несмотря на то, что у него отлегло от сердца, сразу же начал здесь испытывать даже ещё более сильный конфуз, чем недавно в квартире напротив. Он стал съёживаться: и сознанием, и телом. Но не так, не похоже на то, когда ещё раньше сжимался из-за холода в железной каморке на кладбище кораблей. Ощущение было иным. Да и тепло в помещении. Он, по-видимому, чувствовал себя на манер поговорки о «не своей тарелке». Точный образ, несмотря что французский. Наверное, ни у кого кроме французов едоки не забираются прямо в тарелку, чтобы поесть по-настоящему. А забраться в чужую тарелку во время поедания оттуда чужим ртом – прямо скажем – положение незавидное. Эдак сам окажешься едой. Но Босикомшин несколько иначе вообразил заграничную метафору. Едой он там себя не обозначил. Скорее, – неудачником. Это когда почти всё съедено, а он опоздал. Или ещё иначе. Чужая тарелка была ещё пуста, и только дожидалась надлежащей порции еды, а он уже разлёгся в ней и задумал собственноручно расковаться и вольно растечься по всей поверхности. И вот, завидев настоящего хозяина, пришлось ему скукожиться, так и не успев занять ёмкость этого символического предмета до периметра каёмочки. Оттого, сознание хладной неуместности съёживало и съёживало его здешнее существование в круглый комок. Так, в конце концов, у него оставалась исключительно единственная точка общего соприкосновения с чужим пространством, подобно твёрдому шарику на твёрдой плоскости – лишь точка фиксации силы притяжения. Она и была, пожалуй, единственной силой, которая могла пока удержать его в квартире профессора.
– А знаете, – обратился Предтеченский к соседу, – перед вами человек, – он указал взглядом на Босикомшина, – человек непростой, он способен слышать настоящую музыку, музыку небесных сфер. Причём слышит без приборов. Без радио, магнитофона, проигрывателя, а так, сугубо личным воображением. Он сам – проигрыватель, понимаете? Перед вами человек-проигрыватель.
Отставной военный с готовностью согласился: утвердительно, не без усердности кивал головой и блистал глазами.
– О чём разговор, – сказал он, – о чём разговор.
Присутствующий объект внимания при таком объяснении прибодрился и перестал съёживаться. Более того, решил скаламбурить:
– Верно, проигрыватель. Всё проиграл.
Обстановка, похоже, разрядилась. Все трое крупно улыбнулись и, как по команде, уселись за маленький, но плотный столик работы мастера Буля. Стаканчики профессор, не вставая, вытянул из плоского настенного шкафчика работы менее известного мастера. Едва руку протянуть – всё рядом.
– Только вот, говорит он, что иногда связь прерывается. Как в плохом радиоприёмнике, – продолжил говорить профессор о Босикомшине, – говорит, что прах космический тому помеха.
– Ну, помехи завсегда тут как тут, если хорошее дело затеял, – сказал командир, – они как бы сами из этого хорошего дела и родятся. Пусть, как говорится, парадокс, но так и есть: помехи родятся прямо из хороших дел, будто кто их туда заранее посеял.
– Точно. Родятся, – Босикомшин эдак робко высказал уже устоявшуюся мысль, – ведь этот прах (космический), он светом и производится. Изготовляется светом, и свету же мешает. Копится, копится и копится, чтоб когда-нибудь захоронить собой источник рождения себя вместе с собой.
– Хм, – Клод Георгиевич поднял указательный палец вверх. – Видишь, сосед, не только ты один любишь пофилософствовать.
– Ты что-нибудь такое из закусочки-то принеси, Егорыч.
– Конечно, сейчас, – профессор, не успев снять прежнюю улыбку, снова улыбнулся, но помельче, и прошёл на кухню. В улыбке у него промелькнул штришок извинительности.
Со стороны кухни раздавались звуки открывания и закрывания шкафных дверец. Через короткое время оттуда вышел Клод Георгиевич с лицом, покрытым обескураженностью.
– Только лимон.
ГЛАВА 2
У мусорного контейнера, будто на базе какой-то, двое бомжей разбирали содержимое двух больших мешков.
– Зря торопились. Понакидали всякой ерунды.
– Почему, ерунды? Жратва есть.
– А эти красивые сундучки тоже есть будем?
– А вдруг там деньги, золото.
– Так ты бы сначала посмотрел внутрь, а потом совал в мешок. Да и кто золото в прихожей держит? Сразу видно, давно в своём доме не жил.
– Некогда, некогда было по комнатам шастать.
– Ну, открывай тогда.
Шкатулки из красного дерева с тиснёнными медными накладками оказались упичканными бумагой. Рисунки, тексты, чертежи.
– Продадим кому-нибудь. Вещи-то ценные, антикварные, небось.
– А бумаги?
– А бумаги, кому они нужны? Выбросим. Помойка, вот, рядом.
Они вытряхнули из шкатулок всё содержимое, надеясь обнаружить малость чего-нибудь из ценного. В одной из них, кроме бумаг оказалась простенькая гемма с портретом женщины.
– Можешь надеть себе на шею, – сказал один из кладоискателей, – ты же говорил, что был когда-то аристократом.
– Был аристократом. А что, и надену.
И гемма с портретом неизвестной женщины разместилась на груди неизвестного бомжа.
Тут потянуло ветерком, и бумаги (отдельные листы, рулончики, выброшенные из насиженных мест) тесно так и дружно перелетели и перекатились на соседний участок средней школы с юридической специализацией.
Удачливые бездомные, один из которых являлся бывшим аристократом, а второй так нам и не представился, лишь обратив на себя внимание крупными щеками да узкими глазами, взвалили на себя тяжёлые мешки и удалились в неизвестном направлении.
ГЛАВА 3
– Ну, ты тарелочки сообрази, а я сейчас вернусь, – запасной командир на минутку удалился в квартиру, что напротив.
– Тарелочки, так тарелочки, – проговорил профессор, доставая из буфета нехитрую посуду и оставаясь под впечатлением от кухонной пустоты.
Босикомшин, продолжая, кстати, чувствовать себя не совсем в своей тарелке и внутренним взором оценивать собственное оригинальное видение известной поговорки, каламбурить насчёт посуды не захотел.
Вскоре снова появился запасной командир, держа в руке и подмышкой пол-литровые банки.
– Моя-то запаслась – до безумия. Этих банок у нас полный чулан. Нате-ка, открывайте, – обратился он к Босикомшину.
Тот взял обе банки и ловко отвернул на них крышки.
– Да вы, я вижу – виртуоз, – обрадовался командир, – прямо не хуже нашего профессора. Только он больше по роялям специалист. Сейчас по первому стаканчику возьмём и попросим Егорыча показать музыкальную виртуозность. А пока – со знакомством.
Профессор, похоже, сегодня был слишком податливым. Он, без лишних напоминаний, сразу после принятия первого стаканчика за знакомство, сел к роялю.
– Я сыграю из раннего. Нет, вообще первую вещицу. Ещё в музыкальной школе сочинил. Было несложное задание по сольфеджио. На хроматическую гамму. Так я сочинил целую рапсодию. До сих пор помню.
Клод Георгиевич заиграл. Понятно было, что давнее детское сочинение он попозже подразвил. Или теперь немного импровизировал. Красивая музыка. Есть в ней действительно что-то от импрессионизма. Угадал отец его будущее. Лёгкость. Насыщенность воздухом. Вольный переход из тональности в тональность, из минора в мажор и обратно. Перемена в настроении.
– Да, – сказал Босикомшин, когда рояль умолк, – вам ещё, наверное, и в детстве звёзды подсказывали, как сочинять музыку.
– Что, похоже?
– Ага, есть.
– Видите, – обратился профессор к соседу, – мы имеем настоящего эксперта по музыке небесных сфер.
– А ну-ка, а ну-ка, – он переметнулся на Босикомшина, – я же вам обещал подробнее рассказать о преобразователе света в музыку, сейчас я покажу несколько моих нехитрых схем.
Профессор наклонился под рояль.
– А где же мои шкатулки? Я разве переставлял их? А куда? Не помню такого.
Сосед озабоченно поднялся и сказал:
– Может быть, Светлана твоя куда-нибудь перенесла твои вещи? Старинные, да? Красного дерева с медным тиснением? Я их давно приметил у тебя, хотел поближе разглядеть, да всё подумывал изготовить такие же для себя. Даже доски припасены. Остатки от старинного шкафа, выброшенного кем-то на помойку…
– Нет, у нас уговор. Есть вещи сугубо её, которые мне трогать не велено ни под каким предлогом, а есть вещи мои, они принадлежат одному мне, и никем, никуда не перемещаются. Даже при мытье полов.
– Значит… значит, всё же не ты оставил дверь открытой, – ровно и внятно, проговорил бывший командир танка, будто зачитывал окончательно согласованный протокол.
– Дела, дела, – профессор провёл в мыслях интеллектуальную параллель, – и на кухне пусто, никакой еды.
– Забавные бандиты. Прихватили свежую еду и неизвестные им старинные шкатулки. Очень забавные грабителишки. Выбор у них интересный. В общем, вы пока сидите тут, а я пойду вызывать милицию. – Отставной военный, всегда имеющий внутри себя деятельный зуд, взял инициативу в твёрдые руки и двинулся к достижению справедливости, которая, по-видимому, составляла первостепенное содержание всяческих его устремлений. О том, что заветное и недоступное равны между собой по сути, а также и о том, что именно это является главной несправедливостью в жизни человека, – отставные командиры не ведают. У них представление о справедливости обыкновенное: чтоб всё было хорошо и хорошо кончалось.
А что же творилось в голове у Босикомшина? Он, конечно же, отчаянно ругал себя. Ругал за медлительность, ругал за суетливость, ругал за неуверенность. За глупость, наконец. И раскаяние куда-то пропало.
ГЛАВА 4
Ветер продолжал потягивать. Бумаги перекатывались в нём, перекатывались, докатились до чёрного входа в здание школы и образовали из себя компактную художественную композицию из различных геометрических тел – прямо возле наружных ступенек. А по ступенькам спускался мальчик, лет одиннадцати.
«Это кто-нибудь из учителей уронил бумаги», – подумал он, остро впивая взгляд в каждое из бумажных тел и догадываясь о подобном происшествии из-за характера изображений на листах: изображения разных неузнаваемых предметов и людей, линейные графики всяких непонятных зависимостей, схемы неясных намерений, запутанные чертежи неопределённых механизмов, неразборчивые примечания.
– Петька, – давай отнесём эти бумаги в учительскую, – крикнул он второму мальчику, собирающемуся залезть на крышу заброшенного металлического гаража, – может быть, похвалят.
Петька неохотно прервал главное на сей час испытание собственной ловкости, и подошёл к первому мальчику.
– Ну, давай, – и он, сразу воспылав энтузиазмом, аккуратно собрал у себя на груди стопку большей части драгоценного архива, ещё так недавно занимающего законное место в шкатулках из красного дерева с тиснёнными медными накладками. Первый мальчик подобрал остальное в охапку и водрузил её на оттопыренный бок. Оба скрылись в тёмном дверном проёме чёрного входа.
Там на них навалились ребята постарше.
– Чего это у вас? А ну, дайте поглядеть.
– Это учитель наш потерял. По рисованию и черчению, – сказал разгорячённый Петька, предвкушающий похвалы со стороны школьных преподавателей. Мы в учительскую несём.
– Давай, давай. Не шуми.
Взрослые парни отняли у маленьких найденные бумаги, оттолкнули в стороны и убежали. Только у первого мальчика остался один рулончик, обтянутый полиэтиленовым чехлом.
– Ну вот, теперь не похвалят, – грустно сказал он.
– А давай посмотрим, что в рулоне?
– Это же чужое.
– А мы посмотрим, почитаем и опять завернём. И отнесём в учительскую, отдадим учителю.
– Ладно, посмотрим, – согласился первый мальчик и вскрыл пачку бумаги, свёрнутую в рулон.
Там были несколько стихотворений и рисунков. Рисунки изображали одну и ту же, приятную на вид, женщину: одни – в полный рост, иные – лишь голову. И всё – в различных ракурсах.
– Ну, ничего интересного нет, – сказал второй мальчик, – сворачивай обратно и если хочешь, неси в учительскую, – и убежал. Должно быть, вспомнил, что собирался залезть на крышу гаража, чтоб уж самому себе показаться чем-то выдающимся и заслуживающим поощрения.
Один из листочков упал незамеченным, и мы без особого напряжения авторской фантазии разместим его содержание на этой страничке. Удобно или неудобно так поступать, гадать не станем. Если чужую жизнь описываем, то уж чужую вещичку вставить – грех не велик.
В правом верхнем углу изображена голова женщины, как бы слетающей за пределы листа. Большей частью виден затылок, украшенный гребнем стиля «арт-нуво» рубежа девятнадцатого и двадцатого веков. И едва заметны черты лица. А сам «убегающий профиль» нарисован двойной, местами тройной линией, что придавало ему характер взволнованности и одновременно быстрого движения куда-то далеко и навсегда.
Стихи написаны торопливо. В почерке заметно стремление успеть за чувством, которое, надо понимать, и двигало рукой пишущего.
Все музыканты знают, что обратно звук вернуть нельзя.
Он вышел и пропал. Его уж нет.
Как отошедший дух – уста дыханием не смогут взять
Назад. А сердце хладное – согреть.
Что в музыке прекраснее всего? Что в ней всего ясней?
Гармония? Мелодия? Иль ритм?
Исчезновение – вот проводник её к немой красе.
Уж нет её, но ею мы горим.
Ты, уходя, – в небытие надежду унеси, как звук,
Оставив первозданную струну.
Уйди, как труд уходит от лежащих на постели рук —
В бездонную, бесплотную страну…
ГЛАВА 5
Босикомшин попросился уйти.
– Да, конечно, – ответил Предтеченский, – веселья не вышло. Но вы не пропадайте. Знаете, где я живу. Заходите как-нибудь. И ваше пристанище я знаю. Романтическую дачку вашу. Тоже навещу. Как-нибудь.
И Босикомшин ушёл.
А вскоре вернулся Командир.
– Сейчас приедут, – сказал он тоном, почти уверенным в скором решении дела, – а приятель твой где?
– Приятель?
– Ну да, художник.
– Он художник?
– Ну, ты даёшь, Егорыч, своих приятелей, а не знаешь.
– Да какой он мне приятель. Так, на улице встретились.
– А от кого же он твой адрес узнал?
– Как это, как узнал?
– Ну так. Он же тебя на лестнице давно дожидался.
– Да? А зачем?
– Что-то, наверное, нужно было… постой, ты давеча сказал, будто вместе видели ключ в чемодане, а достать не могли. На кукле, вроде бы. В чемодане куклы, что ли катались? А потом что было?
– Разошлись мы. Чемодан уплыл, а мы разошлись.
– Но чемодан-то, вот он. Знакомец-то твой уличный выловил его, а ключа тебе не отдал.
– Так там и не было ключа. И кукол тоже.
– Потом не было.
– Когда?
– А тогда. Он сначала взял ключ, проник в квартиру, выкрал вещи, о которых ты же ему и проболтался, небось. А потом, чтоб не быть ни в чём не заподозренным, подал тебе твою потерянную вещь, чемодан, в качестве дорогого подарка. Истинная картина кражи налицо. Детективчик. Очередная серия моего любимого сериала «Меня зовут Коломбо». То-то я смотрю, он сидел тут, как на иголках. Ещё бы! Пришёл к тебе, как ни в чём не бывало, тоже, чтоб не заподозрили. Классический приём. Но переживал, Заметно. Ты думаешь, почему он поспешил уйти? Я же милицию вызвал, вот он и подпал под испуг: вдруг прямо-таки в момент попадётся. Знаешь, куда он пошёл? К уготованному тайнику, чтоб спокойненько забрать оттуда украденное и отнести к себе домой, пока мы с тобой провозимся.
– Но дома у него, похоже, нет. Он живёт на кладбище кораблей.
Сосед что-то проглотил: адамово яблоко поднялось и опустилось.
– Так он к тому же ещё и бомж! – быстро сообразил командир, – ну, у тебя и дружки. Хотя на вид, – художник. И музыку, говоришь, понимает. Даже такую, которую мало, кто вообще слышать способен. Запутанное дело.
– Да, запутанное. А я действительно рассказал ему о работе над звёздным проигрывателем. Не проболтался, а обыкновенно рассказал. Историю. Так получилось. Никогда ни с кем не делился о том, а с ним – нате вам.
– Ты и мне о своём главном творчестве ничего не говорил. А ведь я тебя уже давно хорошо знаю. Даже лучше, чем соседей по коммуналке.
– Да, я и говорю, никому не рассказывал. А работа в тех шкатулках и хранилась. Бумаги мои там.
– В украденных?
– В тех, в тех.
– Ну, тогда точно он. Бомж, художник. Он и украл. Только для него такие вещи и должны представлять ценность. Еда – само собой разумеется. Дело первое. А плоды твоих работ – чтобы себе прикарманить. Тоже еда, но умственная. Он, если и художник, то непременно художник-неудачник. Поэтому и бомж. Ясненько. Вот и расставили всё по местам.
– Но доказательств-то нет.
– Именно есть, и именно точные доказательства. Еда и научно-художественная работа. Еда – ладно, харч любой бомж мог утащить, но шкатулки твои – тут доказательства неоспоримы. Он один о них знал. Кроме тебя. Ты же сам говорил. И ещё. Насчёт научности работ твоих. Если их применить к жизни, власть можно получить?
– Власть? – Предтеченский сначала изумился, а потом озадачился. – Власть. Ну, конечно. Ещё какую. Только я об этом не задумывался.
– То-то же, то-то, то-то. Вот и Адольф Шикльгрубер тоже был художником. Между прочим. А когда подвернулась ему власть, то устроил всем известные художества. Всю Европу, да и почти весь мир превратил в театр. Театр военных действий.
– Ну, наш-то обитатель кладбища кораблей на Шикльгрубера не похож. Слишком уж престранненькие у вас параллели, – профессор, как мы помним, в параллелях знал толк.
– Ну-ну. Кстати, насчёт параллелей. А другие ценности на месте? Посмотри внимательно.
– Какие ценности? Рояль на месте. Буль на месте. Всё. Больше у нас ценностей нет.
– А одежда?
– Моя одежда почти вся на мне. А женская одежда, зачем она бомжу?
– Верно.
– В шкатулке была одна вещь, но она тоже ценная, пожалуй, для меня одного. Маленькая, но очень ценная, – профессор заметно расстроился.
– Всё. Надо искать этого типа.
– Да не надо искать.
– Как это.
– Так. Я знаю, где он обитает.
– Ну, тогда ловить будем.
– Ловить? Нет, такое не по мне.
– Хорошо, ты покажи только, где он прячется на кладбище кораблей, а мы там и схватим.
– Нет, дорогой мой, и показывать не буду. И потом, кто это мы?
– Мы с милицией. Кстати, опаздывают наши те, которые нас берегут, – сосед профессора выдал некоторое волнение.
– Лучше бы и не приходили.
– Нет, Егорыч, я не понимаю. Тебя обокрали. Взяли всё твоё самое ценное вообще дело целой твоей жизни, а ты говоришь, пусть не приходит милиция. Тебе что, всё равно?
– Точное определение. Всё равно.
Командир ещё больше разволновался. Тут и раздался звонок в дверь.
– Открыто! Заходите! – крикнул Предтеченский.
Дверь отворилась, и вошли трое людей в милицейской форме. Сосед профессора кинулся их встречать.
– Здесь произведена кража? – спросил один из них.
– Здесь. Здесь, – поспешил ответить бывший военный.
Предтеченский нахмурился.
– Опись составили? – спросил милиционер, наверное, главный среди трёх.
– Опись чего?
– Украденного, естественно.
– Нет ещё.
– Так составляйте. Подозрение на кого-нибудь есть?
– Есть, конечно, есть, – снова поторопился ответить заботливый сосед, – или нет? – остановил он себя и взглянул на профессора, – нет, определённых-то подозрений вроде нет.
– Вообще-то, – медленно произнёс профессор, – зря мы вас вызвали. Вы уж простите великодушно. Украдена, по сути, ничтожная малость – продукты с кухни. И больше ничего.
– Тогда пишите заявление об отказе от вызова. Вам пришлют штраф, – охотно отозвался главный милиционер, предвкушая ничегонеделание.
– Я напишу, – так же поторопился и так же охотно отозвался отставной военный.
Милиция ушла, забрав листок бумаги с заявлением. Сосед профессора, еле заметно махнув рукой, тоже вышел за дверь, но там остановился.
Да, не просто вышел. Отставные военные просто так дела не бросают. Он махнул рукой не потому, что понял безнадёжность затеи с поимкой Босикомшина. Он так поступил, поскольку решил заняться следствием персонально, так сказать, в одиночку. Справедливость должна занять законное место на этой земле. Нельзя ни терять, ни сознательно разбрасывать совершенно необходимую сущность общества. Отставные военные по-настоящему обязаны бороться за подлинную справедливость. Это и есть их теперешний предмет защиты. К тому же, его вдохновил пример упомянутого им же следователя, будто простачка, лейтенанта Коломбо из одноимённого сериала.
– Хе-хе, поймается бобёр.
ГЛАВА 6
Пожизненный пешеход снова оказался на мосту. Вернее, успел немного пройти Благовещенским мостом, шагов десять-пятнадцать, и глядел на течение воды, уносящее редкие предметы, попадающиеся на её поверхности, большей частью, конечно же, мусор. По другой стороне широкого моста остановились двое мужчин, плохо одетых, да к тому же, с чужого плеча. Они опустили вниз мешки.
– Никуда я не потащу твои сундуки. Пустые, к тому же. Надоело. Никто этот антиквариат у нас не купит. С таким видом и с такой мордой. Милиция только застукает, и всё, – визгливо проговорил щекастый, востренько сверкая узкими глазами, и несколько раз подряд звонко икнул.
– Ну, выброси тогда. В речку выброси. Пусть плывут. Куда-нибудь приплывут. К, Урхе, хе-хе.
– Какая ещё урха? Что ты болтаешь, аристократ?
– А без разницы. Финцы, они и есть финцы, а значит, Урха Кекконен. Кидай.
– И кину.
Вниз полетели старинные шкатулки, добросовестно выполненные из красного дерева, и почти без звука шлёпнулись о воду.
А через должное время, проплыв под мостом, эти вещички оказались в поле зрения Босикомшина. «Интересно, что там такое, – подумал он, засекая взглядом не совсем обычные для мусора очертания предметов, – и от берега недалеко; можно выловить». Он прошёл к набережной, не упуская из виду любопытные вещицы, и последовал параллельным им курсом. Вот ещё один случай, когда ранее неподвижные предметы провожают пешехода. Здесь, правда, наоборот, пешеход провожает, сопровождает неодушевлённые вещи, но всё равно – такое действие создаёт душевное равновесие. А Босикомшину подобное состояние как раз и надобно. Именно равновесия для слегка перекошенной души он и искал у большой воды. Взаимное сопровождение продлилось до известного кладбища кораблей. Там шкатулкам был учинена массовая препона, и они уткнулись в полузатопленный борт бывшего парусника.
Будучи постоянно своим человеком среди мореходных мертвецов, наш первый герой, преодолев замысловатый маршрут с одного корабля на другой, добрался до парусника и без труда вытащил все шкатулки числом семи штук. Благо, вода и верх борта были почти на одном уровне. «Хорошие вещи, – оценил он выловленное по внешнему виду, – жечь жалко».
Поскольку мешка у него не оказалось, пришлось переносить находки в четыре приёма: три раза по две, последний раз – одну. Шкатулки небрежно сложены друг на дружке возле печки.
Уюта в кладбищенское пристанище не добавилось. Главное – холодно, а жечь красное дерево Босикомшин так и не решился. Ему даже не пришло в голову поинтересоваться – что внутри. Оглядев перемену интерьера, он вышел прочь.
Пешеход оставался пешеходом. Опять его понесло. И он вскоре снова очутился поблизости от дома профессора, но на соседней линии, куда примыкает проходной двор. Туда и свернул. А там вообще – царство пешеходов. Ведь чем ценен такой город, где в изобилии сосредоточены дома со скрытыми внутри путями, а особенно этот Остров? Тем, что позволительно гулять проходными дворами из любого конца в любой конец, лишь изредка попадая на миг в пространства улиц, прорезаемых потоками ничем не останавливаемых машин. В такие редкие мгновения привычно обругаешь ничего не подозревающих автомобилистов, отрезающих путь именно тебе, протиснешься между ними, и без сожаления забываешь о них, вновь и вновь погружаясь в пешеходное царство. И приговор о пожизненном пешеходном труде уже не кажется столь тягостным.
Здесь, ещё в начале проходного двора, его внимание привлекла школа с юридическим уклоном. Может быть, он в ней учился когда-то? Или даже, бывало, работал учителем? Допустим. По крайней мере, это место ему хорошо знакомо. И ощущал он себя здесь вроде бы нечужим, – посреди торчащих отовсюду брандмауэров.
И он был узнан учеником старшего класса, выходящим из двери чёрного хода: одним из тех, кто отнял бумаги у малышей. Думаем, будто узнан. Потому что, увидев Босикомшина в образе учителя, школьник вдруг сообразил отдать немедленно те бумаги ему.
– Мальчишки нашли, хотели отнести в учительскую, так я у них взял, чтобы ознакомиться. Рисунки, чертежи с пояснениями. Не вы ли потеряли? Возьмите.
Босикомшин взял.
– А остальное вон, во дворе поразлетелось. Я сейчас вам соберу, – старший мальчик отбежал в сторонку, подобрал бумажные листы разного формата и подал их потом Босикомшину.
Тот взял. Но что делать дальше? С таким грузом и не развернуться. Учитель опустил пачки и рулончики на площадку наружной лестницы. Откуда-то взялась у него аккуратность, и с её помощью он все бумаги сложил в одну большую пачку. Затем, взгляд, прилежно примечающий нужные вещи, отыскал поблизости довольно длинный кусок медной проволочки, наверное, оставленный одним из вездесущих мальчишек-добытчиков. Им и повязалось всё в единый пакет.
Взвесив рукой новое приобретение и покачав им из стороны в сторону, Босикомшин попробовал поразмыслить. И после того ему пришло в голову оценить произошедшее краткое событие.
«На растопку, что ли пригодится»?
Довольно. Больше сегодня ходить без толку не будем. Пора куда-нибудь прийти окончательно. Кто это сказал? Босикомшин пожимал плечами, но такие движения можно растолковать по-разному, не обязательно причиной тому неуют. Он просто несильно поёжился от холода. Или испытал новое сомнение. Но нельзя и не подумать, будто он услышал чей-то голос, направленный в его адрес. Встревожился, и сразу не понял, чем же ответить на услышанное чьё-то утверждение. Прошло тягучее такое время, довольно продолжительное, а он и не пытался оценить неведомое обращение к себе. Он стоял, исподлобья уставившись в небесный свод.
Ноги у него тоже помялись на месте, пока ещё не решаясь на поступательное движение.
И что же, долго ли мы будем продолжать стояние? Всё-таки пойдём, а? Не оставаться же на месте просто так. До корабля уж дойдём, а там…
А там Босикомшин развязал стопку бумаг и сразу же ахнул. Та бумага, что была самой нижней, случайно стала самой верхней (стопка сделала кувырок в момент освобождения от проволочки). Но, конечно же, не цирковое действие с бумажным кульбитом повергло нашего первого героя в изумление. Оказывается, взгляд упал на графическое изображение того чемодана, который без малого целый день был в центре чуть ли ни больного внимания вечного изгнанника.
С благоговейным страхом он стал рассматривать другие бумаги, и по мере увеличения откладываемых в сторону страниц, росло благоговение, умножался страх. Перед ним ведь лежали бесценные рукописи профессора и мага. Вот они, те гениальные проекты, ведь о добыче оных так долго и мучительно терзали мысли его! А теперь не только думы занимались производством. Сходу теория сменялась натуральной практикой. Сколько ж бедные ноженьки поисходили из-за них! А теперь всё позади. Неужели всё позади? Но чего же впереди?
