Георгий Тимофеевич Саликов
Василеостровский чемодан
Не отвечая на заданный вопрос, Босикомшин разложил стопку на семь примерно равных частей, и разместил эти части в так удачно и слишком даже кстати выловленные шкатулки, уже почти обсохшие. Бумаги заняли для себя новые места, будто исстари в них и полёживали. Потом будем думать, что впереди. А сейчас царствует миг триумфа. Он – обладатель.
Интересно, как порой много чего решается на повтор. Точно так же недавно он был обладателем чужого ключа от чужой квартиры. И точно так же им владело недоумение: зачем эта вещь ему? И таким же метким был ответ: надо. Просто надо, и всё. Ключ поначалу был нужен, как просто ключ. Не слишком оригинальная металлическая вещица, матово-золотистая, с бороздками и зубчиками. Потом он преобразился в иного фигуранта и понадобился для проникновения в известно, чью квартиру, но неизвестно где расположенную. Зачем? Чтобы завладеть интересными бумагами. Теперь, занятные бумаги, минуя пустые хлопоты, сами попали ему прямо в руки. Нет, хлопоты, конечно же, были, и не слишком пустыми, просто они как бы немножечко мимо пробегали. А тут, будто он оказался гипнотизёром и сумел прозомбировать эти предметы. Или телепортировать. И если они уже есть у него, значит и нужны. Дальше таковые пригодятся для того, чтобы, наконец, завладеть тайной. О! А тайна для чего нужна? Такой вопрос пока не возникал. Ум в данный момент был слишком горячим.
Но, подобно печке в тесной каюте, голова быстро остывала из-за скорого сгорания топлива. Хладнокровие потихоньку пронизало все возможные чувства, и уже сама собой выкатилась простая, словно шар мысль: «Надо бы отдать всё профессору».
А пока он тоже просто решил отдохнуть.
ГЛАВА 7
Из-под Благовещенского моста выскочил милицейский катер на подводных крыльях и подкатил к одному из краёв кладбища кораблей со стороны реки. Трое-четверо представителей власти устроили заранее запланированное десантирование с наиболее неожиданного с их точки зрения места для поимки незаконно проживающих лиц на этом полностью непригодном для жизни ржавом приростке к достаточно престижной части престижного острова. Не только проживание людей в таких местах неуместно. Даже корабли, которые нормальные, тоже не должны здесь швартоваться. Кладбище ведь. А те мёртвые ржавенькие кораблики, что составляли предмет милицейского рейда, – все небольшие, оттого-то осмотр происходил быстро. Вот уже и отворилась дверь в каюту Босикомшина.
– Давно тут обитаете? – вопрос, конечно же, прямой. На него, вроде бы, и отвечать надо прямо.
– Да нет, я, так же, как и вы, залез посмотреть, что за кораблики, – ответил Босикомшин.
– Это правда?
– А что? Здесь и мальчишки всё время лазают. А я гуляю часто по набережной, гляжу на этот хлам и думаю, когда же, наконец, кто порядок наведёт. Может быть, вы ответите? Безобразие же, верно?
– Безобразие, безобразие, – поддакнули милиционеры, оглядывая содержимое каморки.
– А больше нет никого на судне? – спросил один из них.
– Я не видел, – ответил Босикомшин и развеселился, – я ж за несколько секунд перед вами оказался в каюте. Глянул в окошко, смотрю, вроде помещение какое-то. Дёрнул дверь – открылась. Зашёл. Если бы кто-нибудь отдыхал здесь, я бы не залез. Зачем беспокоить людей? Так что, нет никого. И не было.
Милиционеры переглянулись между собой, а затем оглядели Босикомшина. На бомжа, будто, не похож. Нормальное пальтишко. Ничего не оборвано, карманы целые. И лицом умыт, побрит. Разве лишь, ботинки изрядно стоптаны, так и это нормально. У них самих обувка тоже не первый год ношена.
– Ладно, пойдём дальше, – сказал другой милиционер, – а вообще надо здесь чистку проводить не посреди дня, а ночью. По ночам такие случайные любопытные прохожие под ногами путаться не станут.
– Правильно, – сказал Босикомшин и бочком протиснулся в полуоткрытую дверь.
А тут уже на соседнем кораблике показалось несколько любопытных мальчишек.
– Осторожно, осторожно, – крикнул он им, – здесь и в воду легко угодить.
Милиционеры тоже вышли. Мальчишки испугались милиционеров и поспешили перебираться на берег.
– Видите, – обратился Босикомшин к десанту, – лазают. А если кто упадёт в воду? А если утонет? Кто отвечать будет? Должна ведь власть отвечать, она ведь у нас допустила такое безобразие. А вы – её представители.
– Ладно, ладно, – одновременно заговорили милиционеры, – все теперь власть ругают. А понавезли эту рухлядь сюда, небось, предприниматели, деловые люди, бизнесмены. Теперь они у нас власть. И не каждый из нас её представляет.
Босикомшин сошёл на берег, а милиционеры перелезли на соседний катер.
ГЛАВА 8
На берегу стоял отставной командир танка в полной парадной амуниции, украшенной гвардейским значками и боевыми наградами, так что и нельзя было подумать, будто он числится в запасе. Босикомшин чуть не столкнулся с ним.
– А, – сказал он, – и вы снова гуляете? Но вас не узнать.
– Гуляю, – строго произнёс натуральный военный командир. Он видел, как милиционеры дружественно разговаривали с его недавним компаньоном по застолью в профессорской квартире, но тот не был арестован. Сам отставной сержант, ныне играющий роль лейтенанта, тоже не мог ни к чему придраться, поэтому – единственно, что он способен создать – строгую интонацию в голосе.
– А что вы скажете насчёт этого безобразия? – спросил Босикомшин знакомого застольника, скорее по инерции, чем с интересом, и показал на кладбище, где скакали милиционеры.
– Не столько оно безобразие, сколько безобразно то, что на нём иногда происходит, – не прерывая строгой интонации, ответил командир-сыщик. Прямого обвинения он вынести не мог ни против Босикомшина, ни против иных людей снующих туда-сюда, а иногда и норовящих столкнуться кто-нибудь с кем-нибудь. Если б здесь присутствовал «Егорыч», то в очередной раз обнаружил бы соседа в роли любителя пофилософствовать.
– И мы с милицией тоже только что пришли к такому же выводу, когда малость побеседовали, – проговорил пешеход, не успевший отдохнуть ни от ходьбы, ни от чувств, поддерживая достойную мысль военного человека и начинающего следователя. – Мало ли что может случиться неприятного или вообще криминального на этой свалке. И потонуть может ребёнок или пьяный.
А военный человек, похоже, не мог пока сообразить, что ему делать, на какой поступок направить позывы стяжания справедливости. Схватить вора и допросить на манер иного, да какого-то частного детектива? Крикнуть милиционерам, чтоб те забрали злостного преступника? Но только одним подозрением руководствоваться нельзя. Он, несмотря на то, что был из людей военных, – нехитрые и въедливые правовые вопросы знал. Понаслышке. Ведь и школа с юридическим уклоном, по соседству с его домом, подспудно тому способствовала. Та, где обретались дровишки рядом с окном класса по труду. Случалось порой подзадержаться там, да поговорить с одним-другим учителем. Презумпция невиновности, – есть такой постулат. А в настоящий момент разговаривать без цели ему не хотелось. Трудно толковать в таком положении. Производство диалога не имело ни, так сказать, приводного ремня, ни движущей силы от какого-либо источника энергии.
Босикомшин, тоже понимая, что контакт граничит с небывальщиной, а главное, и не нужен, даже вообще вреден, отошёл в сторонку, но скоро вернулся. Он ещё до того обратил внимание на петлицы и нагрудный знак строгого человека, где явно проступало изображение танка. А теперь к нему пришла оригинальная мысль, и он сказал:
– Мне профессор, ваш сосед, уже успел рассказать об основном преимуществе супергениального изобретения. И вот. Представляете, например, танк, оборудованный замечательными трубочками, трубками и трубами, где постоянно и неиссякаемо заряжена звёздная энергия?! Ночью и днём. Это же – абсолютное оружие! Сделайте. Попросите соседа своего передать вам его наработки. Ну, заново. Он же всё помнит. И сделайте. Вы же всё умеете делать из подручных материалов. И весь мир можете завоевать одним танком!
Откуда взялась у него такая фантазия? Ведь раньше он представлял себе наилучшим приспособлением изобретения профессора-мага, – добротно сбитый плотик с тёплым домиком на нём. Это чтобы Неву переплывать с одного берега на другой, а заодно и жить на нём вместо кладбища кораблей. И слушать звёздную музыку не воображением, а настоящим слухом. Решил поиздеваться, что ли, памятуя о бумагах профессора, благополучно сложенных в его же шкатулки, но в своём, Босикомшивом убежище?
Затем пешеход отвернулся и двинулся берегом вверх по течению. А командир танка лишь крякнул и ничего не сказал. Мы же знаем, что отставные военнослужащие большей частью их полностью свободного времени заботятся о справедливости. О делах соседей – тоже всё знать надо. А будущие военные действия их уже вовсе не интересуют. Они уже давно вне их компетенции. Ну, если только международная разведка весьма любопытна. Моссад, там, или МИ-6… а теперь и лейтенант Коломбо.
Милиционеры, тем временем, закончив осмотр мертвецов, вернулись на казённый, пока ещё живой катер. Синий дымок, а затем и рокот мотора возвестили об их убытии с места временного дежурства. Подводные крылья подняли корпус катера над водой, и он быстро исчез под Благовещенским мостом, даже не подняв волны.
ГЛАВА 9
Когда все интересующие командира лица скрылись из виду, он целенаправленно полез на тот корабль, где недавно встретились милиционеры с Босикомшиным. Там он с уверенностью бывшего военного человека, а ныне знаменитого сыщика, вышел на цель. Пытливому взгляду недолго пришлось блуждать по ржавым стенам. Дверь в каюту он увидел почти сразу и, не раздумывая, рванул её на себя. Трудно сказать, в какую сторону должна была открываться дверь, согласно конструкции корабля, но она не посмела противиться военному человеку и отворилась. А когда командир вошёл внутрь, шкатулки красного дерева с медным тиснением так и бросились ему в глаза, будто звери на охотника. Он сразу узнал замечательные старинные изделия, поскольку уже давно примеривался к ним в квартире Предтеченского на предмет собственного изготовления вещей, им подобных. Ещё один уверенный шаг, и он открыл наугад одну из них – ту, что оказалась верхней в стопке. Внутри аккуратно лежали бумаги с чертежами и надписями. Много бумаг.
«Ну, и милиция у нас, – гневно подумал он, – ничего не видят».
Дальше, казалось бы, отчётливо представились ему действия по стяжательству справедливости. Вот вещдоки, вон – где-то недалеко преступник. Невидно его. Но стоит, небось, недалеко, выглядывает из-за угла, выжидает момента, когда все уйдут, чтобы вернуться в поганый бобровый тайник и продолжить любимую преступную деятельность. Например, продать это иностранной разведке. Конечно. А кому же ещё? Не «Пушкинскому дому» же. Наверняка, у него есть связь с МИ-6 или Моссадом, если он так упорно охотился за кладом профессора. Был, небось, приставлен. Внедрён. И вид у него такой незаметный. Средний. Вон и консульство иностранной державы ближайшее имеется. Возможно, как раз он уже сидит в нём и договаривается о передаче материалов. И ведь место это, – очень уж напоминает явку. Схрон. Да, да, да. Надо быстро сбегать за другой, сухопутной милицией, да устроить засаду… Нет, не поймут, сочтут за сумасшедшего… Своих сослуживцев бы срочно отыскать…
Казалось бы, военный человек мысленно уже связал единую цепочку будущих событий, и дело, вроде бы, с концом. И удовлетворение. Однако совершенно иное сиюминутное решение пришло в голову командира танка, спонтанно, и без каких бы то ни было обоснований…
ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ
ГЛАВА 1
Со стороны звёзд надвигалась чёрная завеса. Мало кто обратил внимание на столь странное действие. Завеса в нашем небе – явление нередкое. Одних только облаков – с полземли.
Звёзды, одна за другой, затемнялись, будто их, как водится в городах, по утрам гасил аккуратный и добросовестный фонарщик. Не говоря уж о Млечном Пути. Тот уже перестал быть видимым даже для самых зорких глаз. Это если бы случилась теперь ночь, и если бы мы случайно задрали голову вверх. Бывает, что звёзды гаснут всего-навсего из-за наступления утра. А, надо сказать, сейчас вовсе не утро. Даже вечер ещё не вступил в победную схватку со днём, хотя солнце и многое другое, ему сопутствующее, уже довольно заметно склонилось к западу. Одним словом, день ещё имел возможность устоять, и он этим воспользовался в полную силу, сияя над всей линией горизонта. Иначе говоря, попросту не позволял человеку видеть звёзды, к тому же беспричинно вдруг начинающие гаснуть. Так-то оно так. Однако мы теперь знаем, что нарочным образом бывают звёзды ощутимы и во время дня – во всей красе спектральных классов. И товарищ Босикомшин с удовольствием нам это подтвердит. Он, как известно, чуток раньше слушал даже звёздную музыку, слушал, по-настоящему, хотя и не различал те звёзды зрительно. Просто, среди солнечного света, рассеянного в толще воздуха, они всяко растеривают прежний вид. Их дневное сверкание, доходящее до воздуха земли, сливается с рассеянным повсюду солнечным светом и никем не замечается. Но присутствие звёзд на небе никто не отменяет. И истечения их света, кстати, тоже никто не сводит со счетов. Поэтому они полнозвучно сияют не обнаруживаемыми световыми точками. Скрытно сияют. Многие знают это со школьной скамьи, и мы о том заведомо напоминали, добавив, от себя, что звёздное сияние всего-навсего добавляет солнечному свету особый, мало кому известный и мало кем замечаемый тон. Подобно букету экзотической приправы, оно привносит ему тонкого аромата, и преобразует содержимое небесной чаши в профессионально завершённые световые разносолы. И сам этот, вроде бы слабый с виду звёздный свет, подобно привычному для нас мощному излучению солнечному, рассеивается в воздушном куполе, занимая всю поверхность. Ему удаётся предъявить себя почти незаметным мерцанием всего неба. Вот если взять, да попробовать хорошенько вглядеться в ясную голубизну, без труда удастся там заметить почти неуловимое общее небесное мерцание. Особенно удачно такое видение происходит по утрам перед восходом солнца. Бледный купол пребывает в эту пору как раз в трепетном состоянии обновления…
Но теперь вдруг небо становилось пресным. Слабое сияние звёзд переставало сливаться с мощью голубого воздушного марева. Оно переставало мерцать, переставало растериваться среди голубизны. Экзотический аромат улетучивался. Звёзды переставали добавлять в небо особый тон с изысканным привкусом. И цвет купола, из-за такой приостановки, действительно терял в оттенках что-то, и без того трудно уловимое. Лазурный-то он лазурный, но не тот. Будто кто-то из осветителей в театре то ли пошутил, то ли по ошибке вставил в главный софит какой-то фильтр, непредусмотренный режиссёрским сценарием. Серенький такой фильтрик. Режиссёр недоумевает, он человек чуткий и нервный, потому-то и недоумевает, в чём же возникло дело. Пока неясна ему причина. Ответ где-то прячется в неоформленных догадках. Что-то в освещении неладное, думает он. Живинки нет. Потеряно известное всем творческим людям «чуть-чуть». Но кто допустил пропажу, кто виноват? Режиссёр кричит кому-то из осветителей, спрашивает у него, какого, мол, лохматого лешего, путаница у него, и что вообще там за отсебятина фантазирует. А надобно вам заявить, что публике, ради которой этот деятель искусства старается, совершенно невдомёк, зачем режиссёр эдак расстраивается. Свет, и свет. Не темно же. И на сцене всё хорошо различается между собой. А тот места себе не находит, хрипит, растрёпанные волосы приглаживает, брючным ремнём на пояснице водит туда-сюда с боку на бок и шевелит пальцами ног в тесной обуви. Тем не менее, публика ничего не понимающая в будто бы зряшных эмоциях постановщика спектакля, тоже начинает ёрзать на стульях. Беспокойство имеет пренеприятное свойство, оно обычно бывает заразным. Оно быстро начинает распространять себя вдоль окружающих пространств – по всем беспрепятственным направлениям. Вся публика: и пешеходы, и пассажиры троллейбусов, и даже рабочие у станков, не говоря о клерках и жителях домов, не отдавая себе отчёта, вдруг стали поёживаться и бегать глазами. Тоже, вроде, комфорту поубавилось. Ничего заметного не происходит, а напряжение беспредметное вживается в тела горожан. Нервы пока ещё не дают о себе знать, но какое-то набухание в них тоже проявляется. Что-то всё-таки действительно неладное. Допустим, режиссёр вроде прав. Может быть, волнение вместе с неоформленными догадками возникает не по прихоти. И не получается выстроить нужную мизансцену…
Хотя о ком теперь мы говорим? Откуда взялся режиссёр? Никакого такого персонажа мы сюда не вводили. Он случайно мимо проходил и ненароком встрял. Для иносказательного сравнения, что ли. Наверное, так. Случайно пробегал. Тоже художник ведь, человек от искусства, поэтому и задержался ненадолго…
Однако что же делают законные наши герои? Где они?
ГЛАВА 2
Босикомшин стоял у решётки Соловьёвского сада. Как мы помним, он был средним горожанином, поэтому и у него тоже пробуждалось беспокойство, замеченное нами в предыдущей главе. Оно зарождалось и заселялось во всех местах тела, вызывая там захватническое неудобство, и заставляла его поёживаться. На сей раз уже точно, чужая чья-то тревога, случайно обитающая во внешнем и общем для человечества пространстве, закинулась кем-то внутрь тела, наподобие вируса заразного, и начинала там приживаться, вызывая постоянно готовый резонанс. Нашу острую отзывчивость на чью-нибудь беду – ничем ни усыпить, ни одолеть. Она упруга, непоколебима и бодра. Вот уже и вновь просыпается отчаяние и восходит из недр сердца, поднимаясь к области горла. Оно слепо от рождения, потому-то без разбору и давит во все стороны, как в бочке Торричелли, и готово теперь придушить своего хозяина. Жжёт, давит и ноет.
Мы подобное уже где-то встречали. Да, не напоминает ли нам это душевное состояние Босикомшина – уже знакомое раньше состояние иного человека? Вроде бы мы похожими словами описывали недавнее настроение профессора Предтеченского. Однако не думаем. Наш пожизненный пешеход переживал совсем не то, что испытывал музыкант и изобретатель, неподвижно пребывая тогда у парапета набережной и философски глядя в сторону запада. У нас нет даже убедительной фантазии, сравнить или чем-то уподобить совершенно разные ощущения. Полнозвучный нездешний мир Клода Георгиевича не мог ничего сообщить Босикомшину из видимых им панорамных далей. Тут сходство отдалённое. И если бы возможно было проникнуть во внутренний концентрированный опыт пожизненного пешехода, то не заметили бы мы истечения тех сигналов, кои сравнимы с ощущениями профессора.
Возможно, герой наш, пройдя путь недюжинных осмыслений, оценивал пока непознанные им чувства лишь с некой вообще странной точки зрения. А её и точкой-то назвать нельзя. Она тоже не собиралась определённо оформляться в пространстве мысли. Позволим себе сказать нечто невообразимое, но умозрительно представимое: прямо на глазах весь здешний объём будто исчезал в небытии. Всё окружение затмевалось иным, совершенно чужим телом, и, поскольку нет у нас для него собственного определения, то пусть это будет неким многомерным временем. Да, тело сие могло состоять из одного сплошного времени, распухшего по трём измерениям до подобия непроницаемой тучи. И точка зрения, всегда имеющаяся в наличии у мыслящего человека, оказалась там, внутри. Оттого и стала она странной. И в толще этого не понять чего, то есть, такого вот невообразимого тела-тени, не менее странным способом скрылись недавние происшествия, не представляя собой никакой пространственной формы. События во дворе школы, на корабле-мертвеце… Происшествие, вот оно, а видеть его невозможно. Затмилось. И свежая картина взыгравшего света от благодарного чувства приобретения профессорских бумаг, удачно минуя скверное действие, преступное, не одобряемое никем, эта картина будто разлитого сияния солнца в воздушном куполе, о котором мы только что размышляли вместе с несуществующим режиссёром, – заслонялась и она тягучей серой тенью… А падала она будто от неуместной и несвоевременной дури милицейской, что ли?.. Да, это мы и хотели отметить. Ну, не мы, а герой наш, Босикомшин так решил. А мы лишь отметили. Вроде пустяк, а произвёл невообразимые превращения в сознании человека. А превращения таковы. Неизвестно из каких пряностей составленный аромат, уловимый далеко не каждым, аромат возможности пребывать в неказистой и ржавой каморке, где в единственном числе возникает особое и так необходимое ему настроение, тот фимиам наслаждения – как-то быстро улетучивался, заменяясь на полную неизвестность и безнадёжность… Возвращением в раёк теперь даже не пахло. Непонятное человеку совершенно неуместное затмение – росло и сгущалось, не давая надежды на любое в себе утонение и прозрачность, ну, хотя бы где-то с краю. Кладезь желанного: любимые дровишки, любимое пламя, а главное – новое любимое приобретение – рукописи золотые да шкатулки с медным тиснением, куда он их погрузил, – всё это растворялось в теле одинокого непонятно чего…
А если говорить простым языком, то всё ясно, отчетливо видно, словно этот ещё незаконченный день. Понятно, что нет уже у нашего первого героя нигде особого собственного места, где он и чувствует-то себя человеком. Не сыскать ничего подобного по всей планете. Ушло оно. Случайно появилось, также случайно и пропало. Жаль. И что же, господа, получается, будто ему и в роли именно героя приходит конец, коли он сам человеком себя перестал ощущать? И никто о нём более не поведает нам? Иссяк интерес к нему? Так ли? Без тесного закутка в жизни, без будто живой каюты на кладбище, пусть кладбище кораблей, а не людей, именами которых они названы, без печки с дровишками, без этих, прямо скажем, сущих мелочей, не замечаемых нормальными людьми, – и жизни его не стало? Пропало всё настоящее? Да, на самом деле жалко, до глубины души, нам не хочется расставаться с ним. Пройдёшь теперь иной раз мимо того странного кладбища и скажешь: «Босикомшин? Кто это? Ах, да, да, помним, был такой. Но нет его там, в уютной каютке. Ушёл он, этот пожизненный пешеход, и не вернётся никогда»…
И настоящий Босикомшин глубоко вздохнул с прерывистостью. Одним словом, у него, оказывается, много есть чего для переживаний, помимо описанных нами странностей в освещённости небесного купола, а также приключений с пряностями в небесной чаше.
Нет, напротив, не всё потеряно пожизненным пешеходом, чуть было не исчезнувшим за горизонтом повествования. Ведь в этой перевёрнутой чаше судьбы человеческой, в ней недавно появился иной кладезь. И будто действительно заветный. Мы имеем в виду звёздный оркестр. Пусть собственного места для нашего исчезающего героя там нет, но собственный кладезь его – есть. Уф. Хорошо-то как! Думается нам, – этот новый, волшебством приобретённый кладезь, он даже с лихвой превзойдёт всякие любимые сгорающие дровишки с линями судьбы, обращающимися в светящиеся прожилки в любимом жару, превзойдёт и любые иные, пока любовью неиспробованные, но уже заранее понятно, что недостойные приобретения! Туда ж, ни милиция, ни изобретательные власти никогда не доберутся и ничего там не затмят. Даже отставной командир танка… ну, кстати, командир вряд ли собирался в том ему мешать, это лёгкое предубеждение пролетело в голове минутного счастливчика, показалось нашему, пока ещё существующему первому герою, будто сосед профессора недолюбливает его… да. Конечно. Одним словом, вообще никто не в силах создать ему препятствий при воспроизведении звёздной музыки исключительно только ему доступной мыслью. Везение у него такое.
Но правомерно ли обнадёживать нам его по поводу прежнего существования заветной музыки сфер? Нет ли здесь эдакой незадачи? И вот, уже догадка о возможной утрате последней радости в жизни, – взяла, да мелькнула, блеснула и моментально разрослась в его растерзанных мыслях. Он помнил о том, что заветное и недоступное – равны между собой. Невольно задрал он голову и так подержал её долгое время, упираясь взглядом в небесную вышину и дальше, за неё. Чистая она, совсем отмылась от облаков. Нет ни единого пятнышка. Только освещённый закатным солнцем золотистый, так называемый, инверсионный след, оставляемый самолётом, пролетающим слишком высоко, и по той причине, почти невидимым, – при удалении от него, медленно расширялся и делался более насыщенным желтизной.
ГЛАВА 3
Профессор Предтеченский остался дома один. И он тоже чего-то переживал. Нет, скоропостижная утрата следов дел своих в виде записей на бумагах – особо не затрагивала чувств. Гемма? Точно. Жалко, украли именно этот маленький камешек, отшлифованный чуткими пальцами уже на протяжении не одного десятка лет. И чьи-то чужие руки терзают его теперь и суют куда-то в чужое место. Или бросили по дороге в грязь. Ой, только бы не бросили. Хорошо, если бы догадались продать какому-нибудь антикварному магазину. Походил бы тогда, пооббивал бы пороги лавочек разных, пошарил бы по прилавкам да по стеллажам, и непременно бы отыскал. Выкупил бы. Угу. Есть надежда. Завтра и пойдём. Да. Завтра ещё можно будет заглянуть в музыкальную школу да подирижировать оркестром с детишками. Но то – завтра. А чем же коротать сегодняшний вечер? Траурный.
Клод Георгиевич сидел при полном одиночестве и осознавал эдакое непреодолимое неудобство от внезапной сиротливости, поглотившей целиком все ощущения жизни. Нет, отчего же? В смысле общего человеческого окружения, он вовсе не одинёшенек. У него много друзей, разбросанных по всем краям земельки нашей. И родственники есть, их тоже много. И семья никуда не девается. И не разбросана она по кромкам ойкумены, а всегда рядышком – старая притёртая семья в давнишнем супружестве. Чем-то даже устойчива. А сиротливость вот взяла да явилась, будто из ничего. Выросла без надобности почвы. Горестная такая, да растёт и спеет сочной горечью прямо на глазах. Глубина сердца и острота мысли ощущают её несъедобный привкус, но поделать ничего невозможно человеку. Нет мочи избавиться от её растущей силы, прибавляющей в упрямстве своём. Раньше, на глубине сердца и на острие мысли, прежде там всегда бывало несравнимое светлое воспоминание, даже не вспоминание, нет, присутствие, настоящее присутствие. Это присутствие даровала ему нехитрая гемма, камешек с портретом, скромным видом постоянно пробуждающий ощущение чего-то необычайно дорогого и необходимого. А теперь именно эти же закрома человеческого богатства, эта глубина сердца и это острие мысли, – нещадно прожигались и остро прокалывались необратимостью утраты. Тонкий свет обратился в грубый жар. И попутно возникает иной огонь, пожирающий уже не только присутствие, но и воспоминание о нём, как таковое. Бывает ли что более бедственное для отзывчивого человека нашего времени?! Профессор музыки, осознавая пронзительное продвижение практически никуда, почувствовал определённую нехватку свежести обычного воздуха, заполненного нормально рассеянным солнечным светом. Он открыл окно и высунулся в него, глубоко насыщая лёгкие. Однако ж, и тут не хватало ему чего-то главного, дорогого и необходимого: не самого воздуха с кислородом, но аромата свежести духовной, неуловимого мыслью и чувством, но жаждущего самой жизнью, что всегда раньше неизбежно узнавался и удерживался в нём чудесным образом и, проникая в лёгкие, давал обновлённую пищу сердцу. Теперь не мог профессор уловить его. Жажда не утолялась. Наверное, сиротливость и неутолимая жажда стоят в одном ряду. И жалость неподалёку посиживает. Профессор уже был готов дать волю слезам. Обычным слезам, а не тому плачу души, который совсем недавно беспричинно мучил его у парапета набережной. На сей раз, причина более чем откровенна. И если б выскочил из-за угла кто-нибудь из посторонних нам людей, какой-то критик чужой жизни, то сей же час мог бы с уверенностью всё понять и немедленно обвинить музыканта в несвоевременном и вообще всегда неуместном порыве сентиментальности. Мог бы, но – чисто из-за глупой поспешности и неоправданной самоуверенности. Тот «кто-нибудь», он плохо и чрезвычайно искажённо осведомлён о далёком, но светлом прошлом профессора. А туда же, суждение у него, видите ли, имеется, и чуть ли не профессиональное. Впрочем, и мы тоже, хоть нельзя сказать, что посторонние, однако ничего о том не знаем. Ни строчки. Но, посветив умом в потёмках чужой жизни, позволим себе догадаться. И, в отличие от этого «кого-нибудь», суждений не допустим. Догадка не претендует на истину. Просто облик Предтеченского говорил за себя. Порой человеческое лицо и руки, да, лицо и руки выдают скрытое внутри души переживание. И теперь, по отблескам на лице и по шевелению рук, видно, что свет от прошлого не гас в нём, подобно звёздам в небе. Он будто бы струился эдакими живительными потоками. Кстати, звёздный свет – и есть из прошлого. Ведь, глядя на звёзды, мы видим их расположение на тот час, когда свет уже дошёл до нас. Но на самом-то деле все эти светила в данное время обретают себя уже совсем не здесь. Места, нами неведомые, приютили их, и опять же – не на постоянной основе. И, может быть, другой раз, одна-две из них только что взорвались и превратились в рассеянные облака, а ещё пять-шесть схлопнулись в чёрные дыры и стали вовсе никому невидимыми. Но давнишнее живое горение всяких светил всё ещё доходит до нас, будто опровергая движение к собственной участи. Так что сентиментальность ни при чём. И неуместны чьи-то поспешные выводы. Впрочем, надо сказать, заразное оно, суждение. В любую голову может проникать беспрепятственно и там причинять всякие неприятности. Вот уже и мы, посветив там и сям в густых потёмках, вполне позволяем смелости своей считать историю, излучающую встречный свет, – довольно тривиальной. Утверждать не станем, но подобные случаи находят себе место во многих жизнеописаниях, изобилующих трюизмами. Однако мы тут же опомнимся и ухватимся за спасительную необыкновенность, эдакий иммунитет ума, да отринем всякие заразные суждения. Ведь сам профессор у нас – именно вроде необыкновенного склада, уж слишком необыкновенного. И та далёкая вспышка давнишней, тоже ни на что не похожей, светлой влюблённости – не пропадает она в непроходимых дебрях времени. Мчится она тонким лучом, горит, пылает, несмотря ни на какие перемены в окружении вещей. Только вот о предмете его влюблённости мы ничего не знаем. Кто он? И где теперь? С ним-то что приключилось? Не станем гадать и догадываться. Мало ли в нашей жизни путей-дорожек, да всяких выходов и входов с непознанными заслонами? Если далёк этот предмет влюблённости от самого Клода Георгиевича, то от нас – и подавно. И недоступен. И ни кем не завещан. Вышел и вышел. А дверь захлопнулась, что и не отворить её, не выпрыгнуть на лестницу и не крикнуть вниз: вернись! Нет, Клод Георгиевич не уповает на справедливость. Ведь всякое передвижение людей в пространстве жизни прерываться не должно. Даже если каждый ступает, исходя из опыта или, наоборот, из безрассудности. Кто идёт в нём уверенно, кто робко. А кто – использует подручные средства. О таких говорят, что им везёт. И в сию пору – та женщина где-то продолжает куда-то передвигаться. Удачно? Вот уж чего не знаем вовсе, того не узнаем никогда. Ту женщину мы не видели. Но свет не перестаёт идти из её прошлого, озаряя лицо профессора. Мы видим на нём отблеск далёкого света. Может быть, достоверное, но неведомое нам существование в движении к данному времени уже и вовсе прекратилось в этом мире? Где-то, в отдалении от нашего героя, уже остановилось дыхание жизни того человека, необычайной красотой своею объемлющего всю природу вселенной, видимой нами и невидимой! Веки смежались и замерли, превратив космос в безжизненную пустыню абсолютного мрака… Возможно. Пусть даже так оно и случилось, как раз в сей момент. Но свету нет до того никакого дела! Посмотрите – свет нам являет весь трепет того, что давно уже пропало в прошлом, но преподаётся оно очевидным настоящим. Отовсюду. Так и живёт сиюминутно оно, это прошлое, ставшее реликтовым. То, ушедшее секунду назад, и то, что сияло за миллиарды лет до нашего существования, – одновременно является нам. Вот почему нас так привлекают звёзды. Весь прошедший мир мы видим в одночасье, когда глядим на них. И среди этих сокровищ, кстати, есть одна частичка, с именем “Гемма”, хранящая чей-то образ, – в созвездии Северной Короны. Давнишний, очень давнишний свет от неё доходит до Земли. Мы теперь увидели её в том месте, где она была 75 лет тому назад! Но где в действительности зависла она в то мгновенье, когда мы устремили взор в небеса? И что ей до Земли, когда от неё и Солнце-то не различить во тьме! Оно – лишь ничтожная звёздочка седьмой величины где-то между Вегой и Арктуром!
