Георгий Тимофеевич Саликов
Василеостровский чемодан
Клод Георгиевич, пока не знал о творящемся происшествии в космическом пространстве, где уже все звёзды подпадали под завесу неизвестного происхождения и гасли, одна за другой. Однако ж, следуя присущему только ему столь необычному чутью художника, почти невольно сравнивал он жгучую и внезапную утрату – с тем, что вершилось именно в глубинах мироздания, и без обману. Он взбудораженным воображением представлял совершенно правдоподобную для себя утрату звёзд, делая это чисто умозрительно, без объёмного выражения. И выстраивал он о том грамматические предложения, используя как раз сослагательное наклонение. Создавал мысленную параллель бессознательно, не ведая о том, что, сослагательное наклонение тут ни с чем не вяжется, что на самом деле он уже уподобился профессиональному репортёру, и преподаёт единственно себе одному в сей момент свершившуюся трагедию, что реально и без сомнения продолжает разворачиваться на куполе небесном.
«Если бы неизменно оставалась земля с луной своею, никуда не девались бы марс там, юпитер и остальные родственники по солнечной системе-семье вместе с общим покровителем – солнцем, – думал профессор, – но, скажем, вдруг исчезли бы все звёзды. Эдак смахнул их кто-то широким рукавом или закрыл непроницаемым плащом»…
Клод Георгиевич на миг остановил параллель и напомнил себе о нежелании думать о судьбе «чемодана». Умозрение, так умозрение. Не надо впутывать сюда совершенно частный случай практического использования звёзд. И потом, он уже давно и бесповоротно отрёкся от ужасного изобретения, отпустив его в свободное плаванье по Неве. Он и сам ещё недавно был избавлен от изумительного прибора. И уже с полной решительностью забыл бы о чемоданоподобном предмете окончательно, кабы ни этот постоянный «встречник» и «натыкальщик».
«Они где-то и так слишком далеко, – думал профессор, выветривая из мыслей почти сбывающуюся было практическую мечту о звёздном проигрывателе, – от них нет никакого ни горя, ни блага»… – чемодан с моторчиком, работающем на звёздной энергии всё ещё мешал ему, и он искал какое-нибудь спасительное отвлечение.
«Даже для тех, кто подвержен симпатии к астрологическим наукам, звёзды не обладают особо сильным влиянием на судьбу». Вот и нашлось отвлечение. «Планеты по солнечному семейству влияние имеют, а звёзды – нет. Они, да к тому же ничтожно малая их часть – не более чем фон в розыгрыше семейных сцен. Иные люди, правда, рождаются под счастливой звездой. Очень редко. Но это уже не астрология, а метафора. Одним словом, нет явного опыта излияния пользы от звёзд».
Знание о реально существующем чемодане упрекало профессора в том, что он лукавит. Есть же польза, да ещё и размеров невероятного охвата. Польза, она же и вред. Трудно, очень даже нелегко выпутаться из всеохватного знания и попытаться хотя бы ненадолго представить себе что-нибудь совершенно в чистом виде, без предрассудков! Клод Георгиевич зажмурился и набрал воздуха по горло.
И профессор успокоил себя неожиданно тем, что нашёл способ отделить недавнее дело жизни от нынешнего почти поэтического сравнения. А способ прост: удалить это дело жизни подальше, запихать вообще в чертоги небывальщины.
Давайте подслушаем размышление профессора. «Обычно видимый нами звёздный свет, если и достигает земли, то из давно выжженного пороха. Он летит к нам уже никем не подгоняемым и совершенно по инерции. Но трубочкам в моём чемодане до того нет интереса. Они ловят ровно столько фотонов, сколько перепадёт им за одно мгновенье. И со стороны пространственной перспективы не знают они значительных помех. Но допустим ещё одно замечательное свойство трубчатого прибора: если ему незнакома перспектива пространственная, то почему бы вкупе с ней и время становилось бы второстепенным с его производством скоростей? Тогда трубки видели бы явленное звёздное происшествие здесь и сейчас, а не из какого-то там прошлого. Именно сейчас, когда звёзды вдруг начали исчезать. Тончайшая струйка самого настоящего и необходимого вещества уже не оседала бы на донышках… и… и ничем бы себя не обнаруживала, как не обнаруживал себя всегда свет звёзд, скопленных в ядре Млечного пути из-за космической пыли»… Предтеченский с облегчением выдохнул всё содержимое лёгких и припомнил своего сегодняшнего «встречника», поделившегося с ним соображении о том же самом «прахе небесном», да тут же позабыл, продолжив собственную мысль.
«А что станет со всеми нами, после того как звёздный мир будто бы уже в одночасье исчез? – продолжал он мучить себя параллелью, – наверное, будет именно сиротливо. И не просто сиротливо, а – совсем. Тут не только выть захочется, тут места себе не найдёшь. А почему, не знаем. Ну, что такого? Подумаешь, звёзды. Что они дают? Никакого ущерба из-за их исчезновения не произойдёт (тише, тише, не надо о чемодане). Тем более, светят из прошлого. Разве беда может происходить от прошлого?».
– Солнце же есть, и луна есть, – вслух произнёс он, не давая упрямой иной параллельной мысли проникнуть в его постройку, – утренний восход, вечерний закат, смена времён года. Смена фаз луны. Всё есть. Планеты пусть себе влияют на судьбу, если кому-то очень такое надо. Чего ещё? Довольствуйся тем, что тебе перепадает и благодари прекрасную жизнь за то, что она продолжается… Но нет
«Замучит это ощущение утраты, и, пускай, кто-то пытается нас убедить, будто ничего особого не произошло», – закончил он жгучую мысль уже про себя.
Напомним: профессор Предтеченский внутренним взором представлял, конечно же, не звёзды, гипотетическая потеря которых возникла чисто предположительно и беспредметно, но не без сопряжения с большими трудностями. То просто логическое упражнение, чисто для сравнения. Аллегория, что ли. Не звёзды, а всего-навсего лишь утраченная гемма, портрет на камешке – простенькое и крохотное напоминание о вовсе непростом и, может быть, величайшем из всего, пребывающего на этом свете, – вот причина волнения. Ну, не столь уж великом. Не надо великого. Самое нужное, вот оно, вот о чём напоминало изображение на гемме. Клод Георгиевич долго и с незатухающей любовью хранил это напоминание о самом нужном для него человеке вполне материально. Постоянно оно было с ним. Пусть – в шкатулке, пусть даже очень редко видимое. Но действительное, живое существо, изображённое на простеньком предмете, бывает заметным ещё реже. Да что и говорить – уже никогда не будет оно видимым воочию. Одна лишь память, исключительно, и только она способна вызвать таинственное присутствие. А теперь вышло невзначай такое вот событие: даже этого, единственного, ничтожно малого материального изображения, посредника между памятью и жизнью – нигде нет. И оно вдруг тоже ушло в царство Мнемозины. Предмет-напоминание о самом нужном, и он – только лишь в ненадёжной памяти.
Трудно, конечно, сочувствовать Клоду Георгиевичу, поскольку мы по-настоящему не посвящены в тайну камешка с портретом. Мы едва-едва прикоснулись к ней, да и то – одной робкою догадкой. Поэтому и посчитали её вполне тривиальной. Раз что-нибудь на что-нибудь похоже, значит оно тривиально. Однако не запрещено и нам вернуться к профессорской мысленной параллели и аллегории насчёт утраты звёзд на куполе небесном, чтобы на чуточку пробудить наше искреннее сочувствие. Действительно, возьмите (опять лишь только для сравнения), да представьте, будто все небесные звёзды, те, будто никчёмные вещицы, удалились. Исчезли. И что это оно, которое исчезло? Возможно, и они тоже, и без сомнения, есть не что иное, как напоминание нам, людям – о чём-то вопиюще нужном для каждого из нас. Ведь ясным светом они постоянно дают понять, что в каждый данный момент мы видим жизнь, проистекающую теперь, вчера, и много миллиардов лет назад – одновременно. Не просто так ведь нам об этом свидетельствует дружное свечение разных эпох. Вот мы сказали: «вопиюще нужное». Что оно именно? Не знаем. Не можем знать, поскольку ни вы, ни мы – никогда не видели его воочию. Мы бездоказательно догадываемся о его существовании. Вообще мы по большей части обо всём только догадываемся. А ничтожными знаниями себя мы только тешим. Но дальше, дальше. Вот вы попробовали представить удаление всех звёзд, всех до единой, исчезли они, и у вас в тот же миг не стало видимого повода для обращения внимания на самое нужное. Даже зацепка для догадки исчезла. Ничто кроме памяти не сохранит убегающий в небытие повод. Память о напоминании. Уж очень что-то зыбкое теперь пребывает с вами, и забыть его уже совсем ничего не стоит. Мы и без того редко прибегаем к памяти, мало чего в ней сохраняем, если нет для того повода. А тут и повод – возьми, да тоже туда, в память окунулся, оставаясь в её потёмках. Чем же достать его оттуда?
И не пребудет у вас теперь даже той спокойной уверенности в том, что сойдут облака или кончатся белые ночи, и готово – звёзды вновь появятся у вас над головой и о чём-то напомнят. Мы же привыкли к тому, что светлые и колкие пятнышки наличествуют испокон веков. Значит, и должны быть. А вдруг оно не точно так. Мало того, при всём при том не стало и уверенности в их скором возвращении. Только зыбкая, короткая и ускользающая память о былом существовании звёзд заменит вам ту спокойную уверенность насчёт облаков и белых ночей. Смотришь в ночное безоблачное небо, а там ничего и нет. Случай такой произошёл, акция, вами не предусмотренная: погасло всё. Один марс какой-нибудь торчит, и больше ничего. Что же произойдёт завтра и в дальнейшем вашем бытии, когда вам уже действительно ничто не напомнит о главном, о самом нужном? А вы, о, Господи, никогда и не видели его, хотя вам регулярно и неназойливо о нём напоминали эти уже навсегда зашторенные звёзды. Как жить без него, без главного? И никакой планетарий не поможет.
Вообразим будто, вызывая сочувствие переживаниям профессора по поводу потери единственно для него драгоценного камня, мы попутно и не слишком намеренно вызвали сочувствие ему же, но и ещё по одному поводу. Он же одновременно терял источник музыки сфер! Думать он, может быть, и не думал о том и, пусть даже отгонял мысль о замечательном, но вредном промежуточном изобретении, и вообще отрекался от него… но, как-никак, – дело жизни, всё-таки. Жаль, очень жаль.
Музыка звёзд, музыка звёзд. Её слышал обычный городской житель. Её, должно быть, любой слышал, но не обращал внимания, потому что она – постоянный фон, сопровождающий человека со дня рождения и до конца жизни. Каким бы прекрасным он ни был, привычка делает его не замечаемым.
Но ещё раз вернёмся к гемме. Ведь профессор Предтеченский погрузился в переживания по поводу утраты именно её, а не всех звёзд и даже не одной из них с тем же названием, что обитает в Северной Короне. О звёздах мы здесь с профессором перекинулись ради сравнения, мы нарочно о том и предупредили. Однако разницы нет. На камешек тоже не стоило обращать внимания. Не надо думать о том, кого он вам напоминает. Потому что есть у людей привычка в уверенности: никто и никогда его у тебя не отымет, хотя бы по единственной причине – кроме тебя, ни для кого другого он никакой ценности не представляет. Поэтому он бессменно при тебе. Он исключительно твой. Самый дорогой предмет, напоминающий о самом нужном, неизменно и будет при тебе. А откуда-то нашлись те, кто, не подумав, отняли для себя ненужную вещицу и унесли неведомо куда. Есть, отчего внезапно возникнуть бурному росту сиротливости, несмотря на постоянное присутствие «притёртой» семьи.
Ага, вот-вот, именно семья. Та, которая действительно притёртая и никуда не девающаяся. Что она? Клод Георгиевич ведь и в ней себя постоянно чувствовал сиротой, правда, признаемся, иного рода, то есть, счастливо пристроенным. Благодарным подкидышем. Но, тем не менее, как она отнесётся к теперешнему состоянию, которое он, конечно же, не сможет скрыть? Ну, такое странное и чуждое свечение из вечно сиюминутного прошлого, коли оно и раньше никогда не кололо глаза этой давно притёртой семье Предтеченского, так, значит, исчезновение тоже не станет замеченным. Не ведала она о том, и если догадывалась, то вниманием к нему не баловалась. Махнёт рукой да промолвит про себя: «чем бы ни тешился»…
Клод Георгиевич затворил створки окна, плотно зашторил проём, подошёл к роялю и, не открывая крышки, виртуозно постукал пальцами по чёрному лаку.
ГЛАВА 4
– Да ты покажи, что за штуку нацепил на шею, – сказал один бомж другому.
«Аристократ» вытащил из-за пазухи простенькую вещицу, дорогую неизвестному им человеку, и стал разглядывать рельеф, отводя руку от назойливого сотоварища то в одну, то в другую сторону, то вверх, то вниз.
– Ну, дай ты мне поглядеть, – настаивал временный спутник и, поймав, наконец, метущуюся ладонь товарища по социальной нише, другой рукой ухватился за бечёвку геммы и сильно дёрнул вниз, с намерением отнять интересную вещь.
Бечёвка оборвалась, и камешек соскользнул с неё, обретая двойное ускорение: от рывка и от земного притяжения. При резком движении вниз он успел едва разок сверкнуть, отразив на миг закатное солнце. Тут же, не замеченный обоими путниками, этот для кого-то дорогой и самый нужный предмет сразу стукнулся о ребро камня тротуара, и от него отскочил в виде нескольких осколков, веером разметавшихся в разные стороны. Вот и всё, что осталось от изображения неизвестной женщины. Совершенно тусклыми и корявыми, а главное, ничего не значащими осколками бывшая драгоценность слилась с мелкими кусками щебёнки, что просыпал здесь недавно грузовик, торопящийся на стройку.
– Зря ходили в ту квартиру, – сказал бывший аристократ, не находя глазами осколков геммы, – рисковали зря. Никакого толку.
– Ну, почему зря, – ответил товарищ по судьбе и вынул из кармана ключ. – Видишь?
– И что? Выкинь. Всё выкинул, и ключ выкинь. Зачем он тебе?
– Нет уж. Ты ничего не понимаешь. Это же ключ от квартиры. Причём от известной, а не от абстрактной. Приятно осознавать, что у тебя есть ключ от вполне конкретной квартиры. Я такого чувства уже давно не переживал. Приятное оно. Человеческий облик поддерживает. Понял?
Бомжи постояли недолгое время, а затем разошлись по разные стороны моста.
ГЛАВА 5
Спектральный класс небесных звёзд оказывается тут ни при чём. Этот Гарвардский спектральный класс Моргана-Кинана всего-навсего нагревал донышки трубочек профессорского чемодана. Пифагор ночью во сне рассказывал профессору Предтеченскому, конечно же, не о спектральном классе, тем паче, не ведал он о Гарвардской обсерватории. Значительно позже всё преобразовалось в такое средство. Музыка же всегда лилась сама по себе. Она извечно льётся сама по себе. А звёзды о ней, может быть, только намекают. Они подсказывают нам не более чем о предположительной игре на небесах, о бытовании там симфоний непроизнесённых звуков. О далёком таком существовании… Нужно такое кому-нибудь или не нужно – вопрос неуместный. Мало кто знает, что ему более всего нужно. Вообще, всё то, что изначально пребывает по-настоящему самым нужным, на поверку оказывается очень далеко и всегда не замечаемо из-за видимого вокруг изобилия ненужного, попросту лишнего, застилающего и глаза, и желания. Потому-то и утрата его, вероятно, тоже горе вроде бы незаметное, а, стало быть, и не горе вовсе. Примем сносное допущение: жалко утраты, но прожить, мы думаем, получится и без неё. Прожить. Да, прожить и без самого нужного не больно. Есть такой опыт.
Командир танка в запасе шёл домой. И, конечно же, не ему принадлежит мысль, высказанная перед тем. Но у него в голове и на сердце были думы и чувства такой плотной наполненности, что можно с известной степенью иносказательности приписать и ему подобное рассуждение. Он имел подавленный вид, потому что потерял веру в существование справедливости. Не знаем, чего это он так расстроился, и почему вдруг решил, будто вера в справедливость уж настолько ценна, что вышла необходимость страдать при её потере. И была ли эта вера для него обоснованно самым нужным предметом, трудно сказать. Но то, что она пребывала тоже на значительном удалении от него, и с завидным постоянством не доставало повода, чтоб ей пробудиться, мы можем догадываться по отдельным отрывкам из его эпизодической роли. Да и вообще справедливость, по точным наблюдениям военного человека, по обыкновению бывает исключительно далеко. Рядом справедливости не бывает никогда. И в нужное время – тоже. Она где-то почти в небытии. Но непременно должна восторжествовать. Должна. В будущем. Но сосед профессора старался постоянно ощущать действенное присутствие этого скользкого вещества. Вернее, он знал о её наличии в природе страстей, как влюблённый чувствует присутствие предмета обожания. Без перерыва. А теперь, вот тебе на, – нету. Полностью пропала гармония природы, её обнаруживающая. Вы поглядите на этот мир: факты совершённого преступления налицо, причём злодеяния вопиющего! Есть сокровище знания, которое, по сути, бесценно. Есть обладатель, без сомнения законный. Есть ограбление, очевидцами засвидетельствованное, есть грабитель, вероятностно вычисленный. А юридического нарушения как бы и нет. Нет и пострадавших от него. Ничего нет. И всё это проступает на глазах чуть ли ни единственного честного представителя насквозь коррумпированного человечества. Командир танка чувствовал себя оглушенным.
Он шёл домой. Руки были заняты семью шкатулками красного дерева с медным тиснением. Хорошо, верёвочки у него всегда припасены в карманах галифе. Так, на всякий случай: вдруг возьмёт, да попадётся по дороге одна-другая полезная для жизни вещь. Вот он, будучи в каморке Босикомшина и пребывая в наслаждении от положительной оценки беспримерной запасливости, туго, с упругостью переводя язык внутри щёк и губ, так же крепко присовокупил шкатулки друг к дружке, поделив их на две связки: три штуки в одной обойме и четыре штуки в другой. А потом и понёс он ценный груз, определённо не зная, зачем и кому. Порой останавливался, одновременно задерживая дыхание. Справедливости уже нет, доказывать нечего. Наверное, так просто нёс, привычка заставила. До дома дойдём, а там видно будет.
ГЛАВА 6
Босикомшин, и мы о том писали, тоже переживал утрату чего-то бесподобного и особо незаменимого. Он всё яснее понимал, что не сможет никогда вернуться в сокровенную каморку на кладбище кораблей. Там уже произошла облава, проведён шмон. Всё приземлено и опошлено. Как ведь легко – бесподобное и незаменимое – приземлить и опошлить. В том кладбищенском помещении уже не будет ничего для него выдающегося. Выветрилось оно, оставив голый и ржавый металл. А чемодан и всё прочее, связанное с ним: ключ от тайны, доски судьбы, ларцы с набитыми в них сокровищами знаний? Всё перечисленное нами и разом позабытое, это необычайное явление – оказалось для него, по сути, и последним, и самым ярким событием в жизни. Всё это дармовое благо, будто нарочно появившееся у него, – как вычеркнуть его навсегда, вместе с надеждой на обладание вообще хоть чем-нибудь и сколько-нибудь нужным? Но не слишком мы увлеклись, так сказать, драматичностью происшедшего события? Так ли всё тут обстоит на самом деле? Может быть, мы ошибаемся, как и тот метущийся критик чужой жизни, выруливший из-за поворота её стремнины и сразу дающий полновесную оценку состояния нашего первого героя? Нет, мы не поддаёмся скоропалительности и не утверждаем наше заключение. Мы только видим, что лицо Босикомшина потускнело и очертилось угловатостью. И на замутнённые глаза опустились веки, словно в знак согласия нашему высказыванию.
Или он к чему-то другому прислушивался? Да, да, конечно, к другому. Наше рассуждение о теперешнем его состоянии, думается, им и не могло быть услышанным, и соглашаться ему ни с чем не довелось. Другое тут. Скоро и уже сейчас мы узнаем о том поточнее.
Босикомшин с опущенными веками продолжал держать голову задранной вверх, вроде бы в ожидании оттуда благостных струй. Нет, каким бы напряжением он ни воздействовал на все существующие органы чувств, а также на подаренную ему небом способность ощущать природу непосредственно, – жданной музыки оттуда не воспринималось. Способность слышать свет исчезла, чуть придя. Но, кто знает, звучит ли она оттуда сейчас? Не умолкла ли она сама по себе? Взяла да тоже взглянула и исчезла. Кому какое дело? «Пропало всё», – подумал наш первый герой, всё равно, что выстрелил в себя. Промелькнувшая мысль оказалась не похожей на ту, что была в начале, когда он ошпарил себя приговором к пожизненному пешеходству. Вслушиваться в слово, произнесённое про себя сейчас, не имеет уже и предположительного смысла. Теперешний непроизнесённый звук не мог породить пространственного воплощения. Наоборот, полнота иных просторов, окружающая его, в один миг решилась на свёртывание себя внутрь несказанного слова, будто в чёрную дыру.
Пропало.
Голова опустилась вниз, поникла, и её взгляд случайно попал на кончики стоптанных ботинок. Скрытые в них ноги слабо ныли без движения. Потом, по обыкновению, потоптались они на одном месте, потоптались, и понесли опустевшую голову по городу. И ни куда-нибудь, а – домой.
Идти далеко не пришлось. Дом – вот он, в узком Соловьёвском переулке, рядом с одноимённым садом. И подниматься по лестнице не надо, а стоит лишь пройти через арку во двор, а там преодолеть одну ступеньку, да и ту вниз. Босикомшин, стоя у порога вплотную к двери, сунул руку в один просторный накладной карман пальто, потом в другой, затем – обе руки сунул в карманы брюк. И с досадой отметил, что нет ключа от славного убежища на корабле-мертвеце, где любимые дровишки любовно сгорают в любимом пламени, согревая и сердце, и тело. Его пришлось оставить в открытом замке, вдёрнутом в душку кладбищенского дверного запора. Не мог же он в присутствии милиционеров закрывать каюту в качестве ему принадлежащей. Сам же сказал, что случайно туда зашёл, что к этому месту не имеет заинтересованного отношения. Просто не мог сделать этого, и потом – командир танка помешал. Не приличествовало выглядеть перед ним обитателем кладбища, он бы понял такое проживание слишком прямолинейно. Вот, и ключик, и замочек – отныне висят бесхозно. Нет и дважды найденного ключа от квартиры мага. Правда, не пришлось им воспользоваться ни разу по назначению, но… столько чудесных удач с ним уже произошло, и сколько могло бы произойти… да. Оба ключа потеряны втуне. Они окончательно утвердились недоступными, но теперь вряд ли заветными. Можно взять да забыть о них и о том, что они открывают. А искать ключ от давным-давно существовавшей действительно собственной квартиры – вечный пешеход вообще не стал и нажал на кнопку звонка.
– А, это ты, – открывая дверь, сказала, как мы догадываемся, жена с хронической усталостью в интонации, – что-то рановато сегодня.
– Рановато, – согласился Босикомшин, разуваясь у порога и давая отдохновение натруженным ногам, – рановато.
Совершенно явно он вставлял в повторенное слово особо выверенный смысл. И мы ничего не имеем против его значимости, сами вопрошаем: не рановато ли потерять решительно всё, причём с невероятно сокрушительной внезапностью?
ГЛАВА 7
Командир танка постучался в дверь профессора. За дверью долго проистекала тишина. Сосед постучался ещё раз. Никто не отворял. Тогда он потянул дверь за ручку, и та открылась.
– Егорыч, спишь, что ли? – сказал вошедший, занося в квартиру две связки шкатулок и опуская ношу на пол.
Профессор вышел в коридор и, увидев до боли знакомые, но, казалось бы, потерянные навсегда вещи, проявил слабину радости.
– Нашлись?
– Нашлись, нашлись. Но ты спроси, где нашлось то, что нашлось.
Клод Георгиевич не стал поддерживать начало философских рассуждений соседа, а сразу присел на пол и кинулся избавлять шкатулки от верёвочных пут. Сосед охотно ему помог, вернее, отодвинул его руки и сам распутал обе связки. Затем, аккуратно стал сматывать верёвочки для будущего полезного мероприятия. А профессор спешно открывал шкатулки, одну за другой, выбрасывая оттуда бумаги. Когда они оказались пустыми, он встал и развёл руками.
– Пусто, – сказал он, – совсем пусто.
– Как это? Как пусто? Что значит, пусто? – бывший военный только что уложил мотки верёвочек в просторные карманы галифе, похлопал по ним и откровенно возмутился громким голосом, глядя на ворох бумаг, небрежно и безо всякого интереса вышвырнутых соседом из добытых им чудесным образом шкатулок. Сами шкатулки действительно в данный момент опустели, и в том, вроде бы, он прав. Но это же несправедливо – называть пустотой ценную поклажу, которую он тащил аж от набережной и до серединки острова, чтобы успокоить сердце соседа, приубавить горя, но добавить радости. Так произвелось ещё одно подтверждение потери справедливости во всём белом свете.
– И ты не спросил, где это я всё раздобыл для тебя, – произнёс он совершенно упавшим тоном.
– А, не всё ли равно, покуда в них сплошь одна пустота, – профессор ещё раз поднял руки.
– Но что стоять без дела, пойдёмте. И вообще, можно ведь, в конце концов, продолжить наши посиделки. Возможно, в них не предвидится пустоты. По моей вине они были прерваны, я, конечно же, приношу извинения, но страшного ничего не произвелось. Давайте посидим. Жалко, художник, как вы назвали того чудака, не вернулся.
Сосед только вздохнул и молча согласился.
Они так же молча сидели за столом, глядя на недавно брошенное скудное убранство, состоящее из бутылки, трёх стаканчиков и пары банок с запасами жены отставного командира танка. На внутренней части стаканчиков образовалась тонкая каёмочка, обозначившая уровень оставленного в них ранее недопитого вина.
– И всё-таки, Егорыч, я не понял. Шкатулки с бумагами твои?
– Мои, мои.
– Те самые, о которых ты говорил давеча?
– И давеча тоже.
– Так что же, у тебя всё это крадут, воруют, понимаешь, плоды твоего творческого труда, многолетнего труда, потом чудесным образом всё это возвращается тебе, и ты вдруг говоришь, будто пусто там. Будто ничего ты и не сделал, будто ничего не нажил долгим трудом, будто ничего не потерял и будто, к счастью, обратно не нашёл.
– Нажил, нажил, милый мой добрый человек. И потерял. Нажитое. А когда потерял, то понял, что совершенно не жалко плодов, собой наработанных. Жалко другой вещи, той, на которую не потратил ни секунды собственного времени, той, что без труда и бесплатно досталась мне. Да, нам, людям жалко потерять именно всё, дающееся просто так. Именно такую потерю мы переживаем наиболее глубоко. А плоды труда, что они? Пустяк. Захочешь, снова наплодишь.
– Хм, – сосед профессора призадумался. По-видимому, он стал припоминать о тех вещах, что и ему достались даром. – Даром. И слово-то какое. Ведь это же дар. Потерять дар – на самом деле очень страшное событие.
– Да, ты прав, Егорыч. Потерять то, что нажил творческим долгим трудом, конечно же, дело обычное. Грустное, но обычное. А вот потерять дар – настоящая катастрофа. Это хуже войны.
Стаканчики снова наполнились вином. А окружающее их помещение снова обволоклось тишиной. Бывший военный, как мы помним из сцены с Босикомшиным на лестнице, был также и человеком тактичным. Он не стал выспрашивать у профессора, что же такое ценное тот потерял, что за такой дар. А главное, от кого тот дар исходил. Он поднял стакан и решил произнести тост:
– Я хочу выпить за тебя, Егорыч, за тот твой дар, никем и никогда не уворованный, за твой талант. Главное, он у тебя есть. А куда деваются плоды его, нам не следует вопрошать. Яблоня не спрашивает и не жалеет о судьбе яблок. Её дело – плодоносить. За тебя.
– Спасибо, – профессор согласился со сравнением, – философ, ой да философ.
Они чокнулись и выпили до дна.
ГЛАВА 8
– Это что же за погром такой? – хрипловато послышалось из прихожей, – только начала порядок наводить, а он… – голос осёкся: обладательница хрипоты нехотя поймала себя на скрытой неискренности. Может быть, она заранее знала, что порядок – так, для отвода глаз.
Профессор и командир обернулись в сторону человеческого голоса. Вскоре там показались две женщины.
– И дверь не заперта, – продолжил голос то ли с горьким упрёком, то ли с язвительной радостью.
– А, Светлана, – сосед даже почему-то искренне и нормально обрадовался, – мы тут немного по-холостяцки…
– Хорошее ты вино достала, – обратился он к своей жене с доверительной и утвердительной интонацией.
Женщины улыбались: то ли с укоризной, то ли с насмешкой, то ли со снисходительностью. Женская солидарность беспрепятственно и быстро выровняла различное настроение. И мы видим, как улыбки уже светились просто женской добротой.
– Видно, ты работу нашёл? – сказала Светлана с затаённой надеждой и одновременно с разочарованием.
– Нашёл, – сказал профессор.
– Хорошую?
– Замечательную. Завтра же и приступаю. У меня есть оркестр. И очень даже перспективный.
– И я нашёл маленькую работёнку, – сказал командир танка в запасе, – Егорыч, тебе взаправду не нужны бумаги?
– Нет, не нужны.
– Тогда, может быть, отдашь?
– Может быть.
– В дар?
– В дар. Но с условием.
– Давай с условием. Хотя, что ты такое говоришь? Куда условие вставить? Разве с условием дарят?
– Да, вы действительно большой любитель пофилософствовать. Условий не будет. Не будет, поскольку они сами собой учтены изначально.
– Я понял, Егорыч. Не терять. Вот одно и единственное условие, которое всегда учтено при дарении.
– Пускай бы и так. Но я сначала подумал, что лучше бы их сжечь. У вас же печка действует.
– Фух. Не бойся, в чужие руки и без того ни один листочек не попадёт. Уж, коли я нашёл, я и сберегу. Считай, сжёг. Никто не увидит. Ни даже Моссад или МИ-6, включая и наше ГРУ. Я позабочусь. И в могилу заберу с собой. Всё – в меру положенного для содержания дара.
Бумаги были вновь собраны в одну пачку. Сосед, с отблеском счастья на лице, достал из кармана галифе прежние верёвочки и принялся на них всё это укладывать. А Егорыч глядел на него и слабо усмехался.
– Да ты сам любого разведчика обставишь, – сказал он.
– Так что за работёнку ты себе нашёл? – спросила жена командира танка после того, когда был подобран последний листок.
– Хранителя тайны, – ответил бывший военный, теперь уже не без нотки скорби, отдавая себе отчёт в том, что любимая им справедливость ещё в большей степени исчезает, уходит из-под ног.
И они вместе перешли в квартиру, заселённую иными соседями.
Шарообразный пудель встретил их с радостью и долго скакал по полу вокруг них, подобно незадолго до того накаченному мячику.
– Так какой порядок ты начала наводить? – профессор вспомнил первый услышанный им возглас жены и малость напряг, ожидая по обычаю неприятного выпада с её стороны. «Выпад на спуске», – посмеялся он мысленно про себя, припоминая философские упражнения соседа.
