Георг Гегель
Философия истории
Англия, как уже было упомянуто, была покорена Вильгельмом Завоевателем, герцогом нормандским. Вильгельм ввел там феодальную систему и разделил королевство на лены, которые он роздал почти исключительно своим норманнам. Сам он удержал в своих руках обширные коронные владения; вассалы были обязаны нести военную службу и разбирать судебные дела, король был опекуном над своими малолетними вассалами; они могли вступать в брак лишь с его согласия. Лишь мало-помалу бароны и города приобрели некоторое значение. Особенно большой вес приобретали они при спорах и борьбе из-за престола. Когда притеснения и требования со стороны короля стали чрезмерны, начались раздоры и дело дошло даже до войны: бароны принудили короля Иоанна подтвердить присягой Великую хартию (magna charta), основу английской свободы, т. е. главным образом привилегии знати. Из этих вольностей важнейшее значение имела судебная гарантия: ни один англичанин не должен быть лишен личной свободы, имущества или жизни иначе, как по приговору себе равных. Затем каждый мог свободно располагать своею собственностью. Далее король не имел права взимать налоги без согласия архиепископов, епископов, графов и баронов. Вскоре и города, которым короли оказывали поддержку против баронов, возвысились, образовав третье сословие и избирая своих представителей в палату общин. Однако король все-таки был весьма могущественен, если он обладал сильным характером: его коронные владения делали его очень влиятельным; однако впоследствии они мало-помалу были отчуждены, раздарены, так что король дошел до того, что стал получать субсидии от парламента.
Нас не касаются здесь подробности исторического процесса присоединения княжеств к государствам и вызванные этим присоединением натянутые отношения и борьба. Следует упомянуть лишь о том, что, когда короли усилились благодаря ослаблению феодализма, они стали пользоваться своим могуществом друг против друга исключительно в интересах своего господства. Таким образом Франция и Англия вели столетнюю войну друг с другом. Короли постоянно стремились к внешним завоеваниям; города, на которые главным образом возлагались расходы и поборы, восставали против этого, и, чтобы успокоить их, короли предоставляли им важные преимущества.
При всех этих раздорах папы старались проявлять свой авторитет, но интересы формировавшихся государств были настолько прочны, что папы мало что могли сделать против них, стараясь в своих собственных интересах отстоять абсолютный авторитет. Князья и народы не обращали внимания на призывы пап к новым крестовым походам. Император Людовик приводил против притязаний папского престола доказательства из Аристотеля, из Библии и из римского права, и курфюрсты заявили на сейме в Рензе в 1338 г., и затем еще решительнее на имперском сейме во Франкфурте, что они намерены защищать имперские вольности и традиции и что при избрании римского короля или императора не нужно утверждения папы. Уже в 1302 г., когда возник спор между папою Бонифацием и Филиппом Красивым, созванные последним государственные чины высказались против папы. Ведь в государствах и общинах пробудилось сознание самостоятельности. Различные причины способствовали ослаблению папской власти: великий раскол в церкви, возбуждавший сомнение в непогрешимости папы, вызвал постановления Констанцского и Базельского соборов, которые ставили себя выше папы и поэтому низлагали и избирали пап. Многие попытки бороться против церковной системы санкционировали потребность в реформации. Арнольд Брешианский, Виклеф, Гусс с успехом оспаривали, что папа есть наместник Христа, и возражали против грубых злоупотреблений иерархии. Однако эти попытки всегда оказывались лишь частичными. С одной стороны, время для этого еще не пришло, с другой стороны – вышеупомянутые люди не касались центрального пункта, а обращали, особенно два последних, главное внимание на эрудицию при истолковании догмата, что не могло в такой степени пробудить интерес у народа.
Но, как уже было указано, начинавшееся формирование государств было еще более, чем все это, враждебно принципу, отстаиваемому церковью: в формировании государств для мирян выяснилась общая цель, нечто в себе вполне правомерное, и воля, влечение, произвол отдельного лица подчинились требованиям этой общественной цели. Суровость себялюбивой души, настаивающей на своей единичности – этой узловатой дубовой сердцевины германской души, была обуздана и смягчена ужасною средневековою дисциплиною. Двумя железными орудиями, при посредстве которых осуществлялась эта дисциплина, являлись церковь и крепостное право. Церковь вывела душу из себя, подвергла дух суровейшему рабству, так что душа уже не принадлежала самой себе; но она не довела дух до индийской бесчувственности, потому что христианство в себе есть духовный принцип, и как таковому ему свойственна бесконечная эластичность. Точно так же крепостная зависимость, при которой тело принадлежит не самому человеку, а другому, подвергала человечество всей грубости порабощения и необузданного вожделения, и сама себя уничтожила. Человечество было освобождено не столько от порабощения, как скорее посредством порабощения. Ведь грубость, жадность, несправедливость суть зло: человек, не освободившийся от него, неспособен к нравственности и религиозности, и дисциплина освободила его именно от этого хотения, прибегающего к насилию. Церковь вела борьбу против дикости грубой чувственности, прибегая к столь же диким террористическим средствам: она преодолела ее силою страха ада и постоянно подчиняла ее, чтобы довести дикий дух до притупления и, укрощая его, заставить его успокоиться. В догматике выражается мысль, что каждый человек непременно должен пережить эту борьбу, потому что он по природе зол, и, лишь преодолевая свой внутренний разлад с самим собой, он достигает уверенности в примирении. Если мы, с одной стороны, признаем это, то, с другой стороны, надо будет сказать, что форма борьбы весьма изменяется, когда основа становится иною и когда достигнуто примирение в действительности. Тогда мучительный путь устранен (хотя он виднеется еще и впоследствии, но в совершенно иной форме), потому что, как только пробудилось сознание, деятельность человека совершается в сфере нравственности. Конечно момент отрицания необходим в человеке, но теперь он принял спокойную форму воспитания, и благодаря этому исчезают все ужасы внутренней борьбы.
Человечество почувствовало, что действительно произошло примирение духа в нем самом и оно с чистой совестью может смотреть на свою действительность, на мирское. Человеческий дух стал самостоятельным. В этом пробудившемся в человеке чувстве собственного достоинства проявляется не возмущение против божественного, а улучшенная субъективность, чувствующая божественное начало в себе, проникнутая чистотой и направляющая свою деятельность на достижение общих целей разумности и красоты.
***
Небо духа проясняется для человечества. С успокоением мира при установлении государственного порядка, которое мы рассмотрели, был связан еще и дальнейший, более конкретный духовный порыв к более благородной гуманности. Прекратилось стремление к гробу, к безжизненности духа и к потустороннему. Принцип этого, побуждавший мир к крестовым походам, наоборот, развился в мирском для себя: дух проявил этот принцип во внешнем мире и занялся этою внешнею деятельностью. Но церковь осталась при этом принципе и удержала его в себе; однако и в ней он не остался как нечто внешнее в его непосредственности, но преобразился благодаря искусству. Искусство одухотворяет, одушевляет это внешнее, просто чувственное, при посредстве формы, которая выражает душу, чувство, дух, так что благо говение вызывается не просто чувственным Этим и набожность проявляется не просто по отношению к вещи, а по отношению к более высокому в ней, к одухотворенной форме, которая привносится духом. Получается нечто совершенно иное, если дух имеет пред собой просто вещь, как например святые дары как таковые или какой-нибудь камень, дерево, плохое изображение, или если он имеет пред собою выразительную картину, прекрасное произведение скульптуры, в которых душа действует на душу и дух на дух. Там дух оказывается вне себя, будучи связан чем-то совершенно чуждым ему, чувственным, недуховным. А здесь чувственное есть нечто прекрасное, и духовная форма есть одухотворяющий его и истинный в себе элемент, Но, с одной стороны, это истинное, в том виде, как оно является, дано лишь в образе чего-то чувственного, а не в своей, соответствующей самому ему форме, а, с другой стороны, если религия должна быть зависимостью от чего-то по существу внешнего, от вещи, то этого рода религия не находит удовлетворения в отношении к прекрасному, но для такой религии столь же целесообразными или, скорее, более целесообразными оказываются совсем плохие, безобразные, вульгарные изображения. Ведь говорят, что настоящие художественные произведения, например Мадонна Рафаэля, не так почитаются, не получают такого множества приношений, как, наоборот, плохие иконы, которым преимущественно поклоняются и которые вызывают большее благоговение и привлекают щедрые дары; наоборот, набожные люди проходят мимо первых, так как они чувствуют, что они вызывали бы внутреннее возбуждение и заинтересовали бы; но такие увлечения неуместны там, где дело идет лишь о чувстве бескорыстного подчинения, зависимости и подавленности. Таким образом искусство уже разошлось с принципом церкви. Но так как оно дает лишь чувственные изображения, то сперва оно считается чем-то простодушным. Поэтому церковь еще признавала его, но затем она стала чужда тому свободному духу, который вызвал развитие искусства, когда он возвысился до мысли и до науки.
Ведь развитию искусства способствовало и его возвышало, во-вторых, изучение древности (название humaniora чрезвычайно характерно, потому что в этих античных произведениях почитаются человеческое и человеческая образованность); благодаря ему западный мир ознакомился с истинным, вечным результатом человеческой деятельности. Внешним поводом к этому возрождению науки явилась гибель Византийской империи. Многие греки бежали на Запад и распространили там греческую литературу: они привезли с собою не только знание греческого языка, но и самые произведения греческой литера туры. Очень немногие из них сохранились в монастырях и лишь немногие знали греческий язык. Иначе обстояло дело с римской литературой, относительно которой еще господствовали старые традиции: Виргилий считался великим волшебником (у Данте он является проводником в аду и в чистилище). Благодаря влиянию греков вновь пробудился интерес к древнегреческой литературе; западный мир стал способен наслаждаться ею и признавать ее достоинства; появились совершенно другие образы, иная добродетель, чем те, которые он знал до сих пор; он получил совершенно иной масштаб для суждения о том, что следует почитать, хвалить и чему следует подражать. Греки устанавливали в своих произведениях совершенно иные предписания морали, чем те, которые признавал западный мир; вместо схоластического формализма появилось совершенно иное содержание: Платон стал известен на Западе, и в нем открылся новый человеческий мир. Главным средством, способствовавшим распространению новых представлений, явилось только что изобретенное книгопечатание, которое подобно пороху соответствует характеру нового времени и удовлетворяет потребность в идеальном взаимном общении. Поскольку в изучении древних проявлялась любовь к человеческим подвигам и добродетелям, церковь еще не видела в нем ничего дурного, и она не замечала, что в этих чужих произведениях выражался совершенно чуждый ей принцип.
Третьим важным явлением, о котором следует упомянуть, было это стремление духа в неизвестные страны, это страстное желание человека узнать свою землю.
Рыцарский дух португальских и испанских героев-мореплавателей нашел новый путь в Ост-Индию и открыл Америку. Но этот прогресс еще не выходил за пределы церкви. Особенно Колумб имел в виду религиозную цель: сокровища богатых индийских стран, которые еще предстояло открыть, следовало, по его мнению, употребить на новый крестовый поход, и язычников, живших в этих странах, следовало обратить в христианство. Человек узнал, что земля кругла, что следовательно она является для него чем-то замкнутым, и мореплавание воспользовалось вновь открытым техническим средством, а именно магнитной стрелкой, благодаря которой оно перестало быть лишь прибрежным судоходством; техническое усовершенствование появляется, когда обнаруживается потребность в нем.
Эти три факта: так называемое возрождение наук, расцвет изящных искусств и открытие Америки и пути в Ост-Индию можно сравнить с утреннею зарею, которая после долгих бурь впервые опять предвещает прекрасный день. Этот день был днем торжества всеобщности, который наконец наступает после продолжительной, богатой последствиями и ужасной ночи средних веков. Этот день ознаменован развитием науки, искусства и стремления к открытиям, т. е. самым благородным и высоким из того, что дух, ставший свободным благодаря христианству и обновленный церковью, выражает как свое вечное и истинное содержание.
Отдел третий
Новое время
Теперь мы переходим к третьему периоду германского мира, т. е. к тому периоду, когда дух сознает себя свободным, так как он стремится к истинному, вечному, в себе и для себя всеобщему.
Этот третий период, в свою очередь, можно разделить на три части. Сперва мы должны рассмотреть реформацию как таковую, все преображающее солнце, взошедшее после вышеупомянутой утренней зари в конце средних веков, затем развитие отношений после реформации и наконец новейшие времена, начиная с конца XVIII века.
Глава первая
Реформация
Реформация явилась результатом испорченности церкви. Испорченность церкви не случайна, она не является лишь злоупотреблением силою и властью. Злоупотребление есть слово, которое обычно употребляется для обозначения испорченности: предполагается, что основа хороша, что сама сущность дела безукоризненна, но страсти, субъективные интересы, вообще случайная воля людей пользовались этим хорошим делом как средством для себя и что ничего больше не требуется, как только удалить эти случайности. При таком представлении предполагают, что дело обстоит благополучно, и зло принимается лишь за нечто внешнее по отношению к нему. Однако если делом зло употребляют случайным образом, то это происходит лишь в частностях, но совершенно иным оказывается всеобщее великое зло в столь великом и всеобщем деле, как церковь. Испорченность церкви развилась из нее самой; ее принцип заключается именно в том, что это (das Dieses) как нечто чувственное оказывается в ней, что внешнее как таковое оказывается внутри ее самой (преображение его искусством недостаточно). Более высокий, мировой дух уже исключил из нее духовный элемент; она непричастна ему и не интересуется им; таким образом она удерживает при себе это, – это чувственная, непосредственная субъективность, которая не преображена ею в духовную субъективность. С этих пор она отстает от мирового духа; он уже опередил ее, так как он дошел до признания чувственного чувственным, внешнего внешним, до проявления себя в конечном в конечных формах и до того, что именно в этой деятельности он оказывается при-себе-самом как действительная правомерная субъективность.
Такое определение, которое с самого начала содержится в церкви, необходимо ведет ее к испорченности, когда оно уже не встречает сопротивления, когда оно упрочилось. Тогда элементы становятся свободными и выполняют свое назначение. Итак, этот внешний характер в самой церкви становится злом и испорченностью и развивается как отрицательное начало в ней самой. Формами, в которых обнаруживается эта испорченность, являются ее различные отношения, в которые поэтому вносится этот момент.
В этой набожности вообще содержится суеверие, привязанность к чувственному, к обыденной вещи. Эта привязанность имеет различные формы: рабское подчинение авторитету, потому что дух как находящийся в нем самом вне себя несвободен, удерживается вне себя; нелепейшая и в высшей степени ребяческая вера в чудеса, так как предполагается, что божественное существует в совершенно единичных и конечных формах для совершенно конечных и особенных целей; затем властолюбие, невоздержность, полная испорченность, проявляющаяся в грубости и пошлости, лицемерии, обмане, – все это обнаруживается в ней, потому что чувственный элемент вообще не сдерживается и не формируется в ней рассудком; он стал свободен, причем эта свобода проявляется лишь в грубых, диких формах. С другой стороны, добродетель церкви как относящаяся отрицательно к чувственности лишь абстрактно отрицательна; она не способна быть нравственной в ней, а поэтому выражается лишь в бегстве, в отречении от мира, и оказывается в действительности безжизненной.
Эти контрасты в церкви – грубый порок и жадность, и готовая на всякие жертвы возвышенность души – еще усиливаются благодаря той энергии, которую человек чувствует в себе, в своей субъективной силе, противопоставляемой внешним предметам, в природе, в которой он сознает себя свободным, и таким образом он приобретает теперь для себя абсолютное право. Церковь, которая должна спасать души от испорченности, обращает это самое спасение во внешнее средство и теперь унижается до того, что осуществляет его внешним образом. Отпущение грехов, высшее удовлетворение, которого ищет душа, чтобы быть уверенной в своем единстве с богом, наиболее глубокое, наиболее внутреннее, предлагается человеку в высшей степени поверхностно и легкомысленно, – а именно просто продается за деньги, и в то же время это совершается для внешних целей – для невоздержности. Правда, целью является и построение собора св. Петра, величественнейшего создания христианского мира в центре престольного города религии. Но подобно тому как величайшее произведение искусства, Афина и ее храм в афинском Акрополе, воздвигается на деньги союзников Афин и лишает Афины их союзников и их могущества, так и построение этого собора св. Петра и «Страшный суд» Микеланджело в папской капелле становятся страшным судом над этой величественной постройкой и ее низвержением.
Старинное и выдержавшее все испытания глубокое чувство немецкого народа должно произвести это низвержение по требованию простого, прямого сердца. В то время как все другие устремляются в Ост-Индию, Америку, чтобы приобретать богатства, сосредоточить в своих руках мирские владения, опоясывающие землю, в которых не должно заходить солнце, простой монах, наоборот, находит это (das Dieses) – то, чего христианство прежде искало в земном, каменном гробе, – в более глубоком гробе абсолютной идеальности всего чувственного и внешнего, в духе, и обнаруживает его в сердце, – в том сердце, которое, будучи бесконечно оскорблено тем, что наиболее внешнее предлагается для удовлетворения потребности в наиболее внутреннем, познает извращение абсолютного отношения истины во всех отдельных чертах, преследует и уничтожает его. Простое учение Лютера заключается в том, что это, бесконечная субъективность, т. е. истинная духовность, Христос, никоим образом не присутствует и не оказывается действительным как нечто внешнее, но как духовное начало он вообще обретается лишь в примирении с богом, в вере и в приобщении. Эти два слова выражают все. Это не есть ни сознание, относящееся к чувственной вещи как к богу, ни сознание, предметом которого является что-либо такое, что только представляется, но не существует и не имеется в наличии, но сознание, относящееся к чему-то действительному, которое не есть чувственное. Это устранение внешнего элемента реконструирует все учения и реформирует всякое суеверие, до которого последовательно дошла церковь. Она относится главным образом к учению о делах, потому что дела суть то, что совершается каким-либо образом не в области веры, не в собственном духе, а наружно, по требованию авторитета и т. д. Но вера не есть лишь уверенность в только конечных вещах, – уверенность, свойственная лишь конечному субъекту, как например вера в то, что такое-то и такое-то лицо существует и сказало то-то и то-то, или что израильтяне прошли по Чермному морю, как посуху, что трубные звуки пред стенами Иерихона оказали такое же сильное действие, как наши пушки; потому что, если бы обо всем этом ничего не повествовалось, то вследствие этого наше познание о боге не было бы менее полно, – вообще она не есть вера в отсутствующее, совершившееся и минувшее, но субъективная уверенность в вечном, во в-себе– и для-себя-сущей истине, в истине бога. Лютеранская церковь говорит, что лишь святой дух внушает эту уверенность, т. е. такую уверенность, которая не составляет частной особенности индивидуума, а присуща ему. Поэтому лютеранское учение оказывается вполне католическим, но без всего того, что вытекает из вышеупомянутого отношения к внешнему элементу, поскольку католическая церковь отстаивает этот внешний элемент. Поэтому Лютер никак не мог пойти на какие-либо уступки в учении о таинстве евхаристии, в котором все сосредоточивается. Он не мог согласиться и с реформатскою церковью, что Христос является только воспоминанием, представлением, но он, наоборот, соглашался с католической церковью, что Христос присутствует, но в вере, в духе. Дух Христа в самом деле наполняет человеческое сердце; итак, Христа не следует принимать лишь за историческую личность, но человек имеет к нему непосредственное отношение в духе.
Так как теперь человек знает, что он полон божественного духа, то благодаря этому исчезают все отношения к чему-либо внешнему: теперь уже нет никакого различия между священниками и мирянами; не один класс исключительно обладает как содержанием истины, так и всеми духовными и земными богатствами церкви, но сердце, чувствительная духовность человека, может и должно овладеть истиной, и эта субъективность есть субъективность всех людей. Каждый должен в самом себе выполнять дело примирения. Субъективный дух должен воспринять в себя дух истины и проникнуться им. Благодаря этому достигаются абсолютная искренность души, которая свойственна самой религии, и свобода в церкви. Теперь субъективность усваивает себе объективное содержание, т. е. учение церкви. В лютеранской церкви субъективность и уверенность индивидуума столь же необходимы, как и объективность истины. Для лютеран истина не есть готовый предмет, но сам субъект должен сделаться истинным, отказываясь от своего частного содержания ради субстанциальной истины и усваивая себе эту истину. Таким образом субъективный дух в самом деле становится свободным, отрицает свой партикуляризм и сознает самого себя в своей истинности. Таким образом христианская свобода стала действительностью. Если субъективность вкладывают только в чувство без этого содержания, то удовлетворяются естественной волей.
Благодаря этому развертывается последнее знамя, вокруг которого собираются народы, знамя свободного духа, который есть при-себе самом, а именно в истине, и только в ней он есть при-себе самом. Это и есть то знамя, под которым мы служим и которое мы несем. Начавшаяся с тех пор эпоха, продолжающаяся и теперь, не имела и не имеет иной задачи кроме осуществления этого принципа в мире, причем примирение в себе и истина становятся и объективными, по форме. Образованию вообще свойственна форма: образование есть обнаружение формы всеобщего, и это есть мышление вообще. Теперь право, собственность, нравственность, правление, конституция и т. д. должны быть определяемы вообще для того, чтобы они соответствовали понятию свободной воли и были разумны. Лишь таким образом дух истины может проявляться в субъективной воле, в особой деятельности воли; так как интенсивность субъективного свободного духа решается принять форму всеобщности, объективный дух может проявляться. В этом смысле следует понимать, что государство основано на религии. Государства и законы суть не что иное, как проявления религии в отношениях, существующих в действительности.
Таково существенное содержание реформации: человек сам себя предназначает к тому, чтобы быть свободным.
Сначала реформация коснулась лишь отдельных сторон испорченности католической церкви. Лютер желал действовать вместе со всем католическим миром и требовал церковных соборов. Во всех странах нашлись лица, поддерживавшие его утверждения. Если протестантов и Лютера упрекали в преувеличении или даже в клевете в их описании испорченности церкви, то следует лишь прислушаться к тому, что говорят сами католики, в особенности в официальных актах церковных соборов об этом предмете. Однако возбужденный Лютером спор, который сперва касался лишь ограниченных пунктов, вскоре затронул и догматы, коснулся не индивидуумов, а ряда связанных между собой учреждений, монастырской жизни, светской власти епископов и т. д.; он касался не только отдельных высказываний папы и соборов, но и того, каким образом вообще принимались такие решения, наконец авторитета церкви. Сам Лютер отвергал этот авторитет и поставил на его место Библию и свидетельство человеческого духа. То, что теперь сама Библия стала основою христианской церкви, в высшей степени важно: теперь каждый должен сам учиться по ней; каждый должен иметь возможность, руководясь ею, определять свою совесть. Это огромная принципиальная перемена: вся традиция и вся церковная система становятся проблематическими, и принцип авторитета церкви отвергается. Сделанный Лютером перевод Библии имел неоценимое значение для немецкого народа. Благодаря ему он получил такую народную книгу, какой нет ни у одной нации в католическом мире; у них конечно имеется бесчисленное множество молитвенников, но нет никакой основной книги для поучения народа. Тем не менее в новейшие времена возник спор о том, целесообразно ли давать Библию в руки народу; но те немногие неудобства, которые сопряжены с этим, значительно перевешиваются огромными преимуществами: религиозное чувство вполне способно выделять те несущественные рассказы, которые могли бы представляться предосудительными для сердца и ума, и, придерживаясь субстанциального, оно преодолевает их. Наконец даже если бы те книги, которые должны были бы быть народными книгами, не были столь поверхностны, то все же народная книга непременно должна признаваться единственною. Но это не легко, потому что, если даже составляется хорошая в иных отношениях книга, то все-таки всякий священник находит в ней недостатки и составляет лучшую. Во Франции сильно чувствовалась потребность в народной книге, за ее составление назначались большие премии, но по вышеуказанной причине ни одной такой книги не появилось. Кроме того, для того чтобы существовала народная книга, нужно прежде всего, чтобы народ умел читать, а грамотность мало распространена в католических странах.
Благодаря отрицанию авторитета церкви разделение стало необходимым. Тридентский собор установил правила католической церкви, и после этого собора уже не могло быть речи об объединении. Еще Лейбниц вел с епископом Боссюэтом переговоры о соединении церквей, но Тридентский собор остается непреодолимым препятствием. Церкви стали враждебными друг другу партиями, потому что по отношению к светскому устройству обнаружилось резкое различие. В некатолических странах монастыри и епископства были уничтожены и за ними не признавалось права собственности; преподавание было организовано иначе, посты и праздники были отменены. Была произведена и светская реформа, коснувшаяся внешнего состояния, ибо и против светской власти происходили восстания во многих местах. Анабаптисты изгнали в Мюнстере епископа и захватили власть в свои руки, и крестьяне восстали массами, чтобы освободиться от тяготевшего над ними гнета. Однако мир еще не созрел тогда для политического переворота как следствия церковной реформации. Реформация оказала существенное влияние и на католическую церковь: она крепче натянула повода и отменила позорнейшие для нее, наиболее вопиющие зло употребления. Теперь она отвергла многое из того, что не вытекало из ее принципа и что она до тех пор спокойно допускала; церковь остановилась: до сих пор – и не дальше; она порвала связь с зарождавшейся наукой, с философией и гуманистической литературой, и вскоре ей представился случай проявить свою антипатию к научности. Знаменитый Коперник открыл, что земля и планеты движутся вокруг солнца, но церковь высказалась против этого открытия. Галилей, который в одном диалоге изложил аргументы в пользу нового открытия Коперника и против него (но конечно так, что он высказался за него), должен был на коленях просить прощения за это преступление. Греческая литература не была положена в основу образования; воспитание было передано иезуитам. Таким образом дух католического мира в общем падает.
Теперь следует ответить на основной вопрос: почему реформация при своем распространении ограничилась только некоторыми нациями и почему она не охватила всего католического мира? Реформация началась в Германии и была принята лишь чисто германскими народами, так как кроме Германии она упрочилась также в Скандинавии и в Англии. Но романские и славянские нации не приняли ее. Даже не вся южная Германия приняла реформацию, и вообще там существовало смешанное состояние. В Швабии, Франконии и в прирейнских странах существовало множество монастырей и епископств; кроме того там было много вольных имперских городов, и от них зависело принять или отвергнуть реформацию, так как уже было упомянуто, что реформа являлась в то же время переменой, затрагивавшей политическую жизнь. Далее и авторитет имеет гораздо более важное значение, чем некоторые склонны думать. Существуют известные предпосылки, допускаемые в силу авторитета, и таким образом часто только авторитет решал вопрос, принять реформу или отвергнуть ее. В Австрии, Баварии и Богемии реформация уже достигла больших успехов, и хотя говорят: раз истина проникла в души, ее уже нельзя искоренить в них, но все-таки она была здесь снова подавлена силою оружия, хитростью или благодаря тому, что принявших реформацию лиц удалось уговорить отказаться от нее. Славянские нации занимались земледелием. Но благодаря этому занятию возникает такое отношение, при котором существуют господа и холопы. В земледелии главную роль играет деятельность природы; человеческая деловитость и субъективная активность в общем менее применяются при этом труде. Поэтому у славян медленнее и труднее развилось основное чувство субъективной самостоятельности, сознание всеобщего, то, что мы прежде называли государственностью, и они не могли стать причастными к зарождавшейся свободе. Но и романские нации, Италия, Испания, Португалия, а отчасти и Франция, не приняли реформации. Конечно большое значение имело внешнее насилие, но нельзя ссылаться только на него, потому что, если дух нации требует чего-нибудь, то его не одолеет никакое насилие; об этих нациях нельзя также сказать, что они были недостаточно образованны; наоборот, они может быть превосходили немцев в этом отношении. Скорее в характере этих наций была такая основная особенность, в силу которой они не приняли реформации. Но в чем же заключается эта особенность их характера, оказавшаяся препятствием для свободы духа? Чистая искренность германской нации явилась подходящей почвой для освобождения духа; наоборот, у романских наций в глубине души, в сознании духа продолжало существовать раздвоение; они возникли благодаря смешению римской и германской крови, и в них все еще сохраняется эта разнородность. Немец не может отрицать, что французы, итальянцы, испанцы отличаются большею определенностью характера, что они вполне сознательно и в высшей степени внимательно преследуют определенную цель (хотя последнею может быть и навязчивое представление), в высшей степени обдуманно осуществляют какой-нибудь план и проявляют величайшую решительность, стремясь к достижению определенных целей. Французы называют немцев entiers, цельными, т. е. упорными; им не свойственна и сумасбродная оригинальность англичан. У англичанина чувство свободы проявляется в частностях: он не заботится о рассудительности, наоборот, он чувствует себя тем более свободным, чем более то, что он делает или может делать, противоречит рассудку, т. е. общим определениям. Но затем у романских народов тотчас же обнаруживается это разделение, фиксирование абстрактного, и вследствие этого у них не оказывается той цельности духа, чувствования, которую мы называем душой, – им чуждо это размышление о самом духе в себе, и в том, что касается внутреннего, они выходят за пределы себя. Глубина внутреннего мира не охватывается их чувством, так как они преданы определенным интересам, в которых нет бесконечности духа. Внутренний мир чужд им. Они как бы оставляют его в стороне и рады, что его можно передать в другое место. Такое другое место, в которое они его передают, есть именно церковь. Конечно и им самим приходится иметь дело с этим внутренним миром, но так как это не есть их собственное дело, они отделываются от него, выполняя внешние действия. Eh bien, говорит Наполеон, мы будем опять присутствовать на мессе, и мои усачи скажут: таков пароль! Основной чертой этих наций является отделение религиозного интереса от светского, т. е. характерного чувства собственного достоинства; и это раздвоение коренится в глубине души, утратившей вышеупомянутую цельность, вышеупомянутое глубочайшее единство. Католическая религия не вмешивается по существу в светские дела, а религия равнодушно остается на одной стороне, другая же сторона существует отдельно от нее и для себя.
