Георг Гегель
Философия истории

Глава третья
Персидское государство и его составные части

Персидское государство есть государство в современном смысле, как прежняя германская империя и как великая империя, во главе которой стоял Наполеон, так как оно состояло из множества государств, которые хотя и находились в зависимости, но все-таки сохраняли свою индивидуальность, свои обычаи и права. Те всеобщие законы, которым они подчинялись, нисколько не нарушали их особых порядков, но даже защищали и охраняли их, и таким образом у каждого из этих народов, составлявших целое, существовала особая форма государственного устройства. Подобно тому как свет озаряет все и придает каждому особую жизненность, и власть персов распространялась на множество наций и дозволяла каждой сохранять свои особенности. У некоторых из них были даже свои собственные цари, у каждой был свой особый язык, особое вооружение, особый образ жизни, особые обычаи. Все это существовало спокойно, будучи озаряемо общим светом. В персидском государстве соединены все те три географических момента, которые мы прежде рассматривали отдельно друг от друга. Во-первых, плоскогория Персии и Мидии, затем долины Евфрата и Тигра, обитатели которых объединились для культурной жизни, и Египет, нильская долина, где процветали земледелие, промышленность и науки, наконец третий элемент, а именно нации, подвергающие себя опасностям, связанным с мореплаванием, сирийцы, финикияне, обитатели греческих колоний и греческих прибрежных государств в Малой Азии. Итак, Персия соединяла в себе три естественных принципа, между тем как Китай и Индия остались чуждыми морю. Здесь мы не находим ни китайского субстанциального целого, ни индийской сущности, характеризующейся тем, что господствует одна и та же анархия произвола; в Персии правление лишь в своем всеобщем единстве является союзом народов, который предоставляет объединенным народам свободно существовать. Благодаря этому обуздывается та жестокость, та дикость, с которыми народы прежде истребляли друг друга и о которых можно судить по книгам царств и Самуила. Жалобы и проклятия пророков, относившиеся к периоду, предшествовавшему завоеванию, свидетельствуют о том, насколько жалко, злостно и бессмысленно было это существование, и о том, какое счастье дал Кир Передней Азии. Азиаты неспособны соединять самостоятельность, свободу, твердую силу духа с образованностью, интересом к разнообразным занятиям и усвоением комфорта. Их храбрость на войне есть лишь проявление дикости нравов, она не представляет собою спокойного мужества порядка, и если дух открывает себе разнообразные интересы, он тотчас же становится изнеженным, опускается и люди становятся рабами бессильной чувственности.

* * *

Персы, свободный горный и кочевой народ, господствовавший над более богатыми, более культурными и цветущими странами, в общем все-таки сохранили основные черты своего прежнего образа жизни; они стояли одной ногой на своей родине, а другой – за границей. На родине царь являлся другом среди друзей и как бы среди равных себе, вне ее он являлся властителем, которому все подчинялись и выражали свою покорность, платя подати. Будучи верны зендской религии, персы соблюдали чистоту и поддерживали чистый культ Ормузда. Гробницы царей находились в собственно Персии, и там царь иногда посещал своих земляков, с которыми он поддерживал совершенно простые отношения. Он привозил им подарки, между тем как у других наций народ должен был давать подарки царю. При дворе монарха находился отряд персидской конницы, которая составляла отборную часть всей армии, обедала вместе и вообще была хорошо дисциплинирована. Она славилась своею храбростью, и греки с уважением признали в персидских воинах ее мужество. Когда все персидское войско, в состав которого входил этот отряд, должно было выступать в поход, прежде всего обнародывался призыв ко всем азиатским народам. Воины собирались и выступали в поход, во время которого они вели беспокойный и бродячий образ жизни, свойственный персам. Так выступали в поход в Египет, в Скифию, во Фракию, наконец в Грецию, где эту огромную мощь ждало поражение. Такой поход имел сходство с переселением народов. Семейства следовали за войсками; народы являлись со свойственными им особенностями, они вооружались каждый по-своему и толпами устремлялись вперед; у каждого были особый строй и особая манера сражаться. Геродот, описывая великое выступление народов при Ксерксе (по его словам, с Ксерксом выступило два миллиона человек), рисует блестящую картину этого многообразия; но так как эти народы были так неодинаково дисциплинированы, неодинаково сильны и храбры, легко понять, что немногочисленные дисциплинированные войска греков, отличавшиеся одинаковым мужеством и воодушевлением, под начальством искусных вождей, могли оказать сопротивление вышеупомянутым несметным, но нестройным полчищам. Провинции должны были заботиться о содержании персидской конницы, которая пребывала в центре государства. Вавилон должен был доставлять одну треть средств, назначавшихся на содержание этих войск, и следовательно он являлся провинцией, далеко превосходившей остальные своими богатствами. Вообще всякий народ должен был, соответственно особенностям своих продуктов, доставлять наилучшие из них. Так например Аравия доставляла ладан, Сирия – пурпур и т. д.

В Персии очень заботились о воспитании принцев, в особенности наследника престола. До седьмого года сыновья царя оставались среди женщин и не показывались царю. С седьмого года они обучались охоте, верховой езде, стрельбе из лука и приучались говорить правду. Есть также указание, что принца обучали и магии Зороастра. Четыре благороднейших перса обучали принца. Вообще вельможи составляли своего рода парламент. Среди них находились и маги. Это были свободные люди, отличавшиеся благородною верностью и патриотизмом. Такими являются как копия Амшаспандов, окружающих Ормузда, семь вельмож, которые, после того как был изобличен Лжесмердис, выдавший себя после смерти царя Камбиза за его брата, собрались для обсуждения вопроса о том, какая форма правления, собственно говоря, является наилучшею. Совершенно бесстрастно и не проявляя честолюбия, они приходят к тому заключению, что для персидского государства пригодна лишь монархия. Затем солнце и лошадь, которая прежде всего приветствует их ржанием, определяют, что преемником царя должен быть Дарий. Персидское государство было настолько обширно, что провинции должны были управляться наместниками, сатрапами, а последние часто принимали очень произвольные меры по отношению к подчиненным им провинциям и относились друг к другу с ненавистью и завистью, что причиняло много бедствий. Эти сатрапы являлись лишь главными контролерами и обыкновенно предоставляли царям подвластных земель некоторую самостоятельность. Великому царю персидскому принадлежали вся земля и вся вода; Дарий Гистасп и Ксеркс требовали от греков земли и воды. Но царь являлся лишь абстрактным властителем: пользование землей и водой предоставлялось народам, которые были обязаны содержать двор и сатрапов и доставлять им лучшее из того, что они имели. Единообразные подати были введены лишь в царствование Дария Гистаспа. Когда царь разъезжал по государству, должны были также доставляться дары, и обилие этих подарков свидетельствует о богатстве не доведенных до истощения провинций. Таким образом власть персов вовсе не являлась угнетением ни в мирских делах, ни по отношению к религии. У персов, говорит Геродот, не было идолов, так как они осмеивали антропоморфные изображения богов, но они относились терпимо ко всякой религии, хотя иногда выражали гнев по поводу идолопоклонства. Греческие храмы разрушались, и изображения богов уничтожались.

* * *

Один из элементов, принадлежавших персидскому государству, а именно приморская земля, был особенно присущ Сирии. Она имела особенно важное значение для персидского государства, так как, когда сухопутное персидское войско выступало в большой поход, его сопровождали финикийские и греческие военные флоты. Финикийский берег представляет собой лишь очень узкую полосу, которая во многих местах настолько узка, что через нее можно пройти в два часа. К востоку от нее тянется высокий Ливанский горный хребет. У берега моря находился ряд пышных и богатых городов: Тир, Сидон, Библ, Берит, в которых были очень развиты торговля и мореплавание, но последнее было более обособленно и оказывалось выгодным главным образом для самой Финикии, а не для всего персидского государства. Торговля сосредоточивалась главным образом в Средиземном море, а оттуда торговые сношения распространялись далеко на запад. Благодаря сношениям со столь многими нациями Сирия скоро достигла высокого развития культуры: там изготовлялись очень красивые изделия из металлов и драгоценных камней; там были сделаны такие важнейшие изобретения, как искусство изготовлять стекло и пурпур. Там впервые развился письменный язык, так как потребность в нем очень скоро возникает при сношениях с различными народами (так например лорд Макартней заметил, что в Кантоне даже китайцы почувствовали потребность в более легком письменном языке). Финикияне впервые открыли Атлантический океан и стали плавать по нему, они поселились на островах Кипре и Крите; на острове Тазосе, находившемся на далеком расстоянии от них, они разрабатывали золотые рудники; в южной и западной Испании – серебряные; в Африке они основали колонии Утику и Карфаген; из Гадеса они плавали далеко вдоль африканского берега и, как утверждают некоторые авторы, даже объехали на кораблях вокруг Африки; из Британии они привозили олово, а с берегов Балтийского моря – прусский янтарь. Таким образом обнаруживается совершенно новый принцип. Прекращаются бездеятельность и проявления одной лишь дикой храбрости: вместо них развиваются промышленная деятельность и хладнокровное мужество, проявляя которое смелые мореплаватели благоразумно заботятся и о средствах. Здесь все зависит от деятельности человека, от его смелости, от его рассудка; цели также существуют для него. Первостепенное значение здесь имеют человеческие воля и деятельность, а не природа и ее щедрость. В Вавилонии была определенная территория, и пропитание обусловливалось движением солнца и вообще процессами природы. А моряк, имеющий дело с капризным морем, полагается на самого себя и должен быть всегда зорким и смелым. В принципе промышленности также заключается нечто противоположное тому, что получается от природы; ведь предметы, существующие в природе, подвергаются обработке для употребления и для украшений. В промышленности человек является целью для самого себя, и он относится к природе как к чему-то такому, что подчинено ему и на что он налагает отпечаток своей деятельности. Здесь рассудок является храбростью, и искусство лучше простой естественной отваги. Здесь народы освобождаются от страха перед природой и от рабского служения ей.

Сравнивая с этими чертами религиозные представления, мы видим в Вавилоне, у сирийских народов, во Фригии прежде всего грубое, вульгарное, чувственное идолопоклонство, описание которого мы находим главным образом у пророков. Конечно здесь говорится только об идолопоклонстве, и это есть нечто неопределенное. У китайцев, у индусов, у греков существует идолопоклонство, и католики почитают изображения святых. Но в той сфере, о которой теперь идет речь, почитаются силы природы и производительности вообще, и культ отличается пышностью и сладострастием. У пророков мы находим ужасающие описания его, но это отчасти объясняется ненавистью евреев к соседним народам. Эти описания особенно подробны в книге Премудрости. Почитались не только предметы, существующие в природе, но и всеобщая мощь природы, олицетворявшаяся Астартой, Кибелой, Дианой Эфесской. Культ отличался чувственным упоением, распутством и пышностью; его характерными чертами являлись чувственность и жестокость. По словам книги Премудрости, «они неистовствуют на своих празднествах» (14, 28). В связи с чувственной жизнью как сознанием, не возвышающимся до всеобщего, находится жестокость, потому что природа как таковая является высшим началом, так что человек не имеет никакой ценности или лишь весьма малую. Далее при таком почитании богов в духе уничтожаются сознание и вообще духовное начало, поскольку он стремится отождествиться с природой. Так приносят в жертву детей, жрецы Кибелы сами себе причиняют увечье, мужчины делают себя евнухами, женщины отдаются в храме. Заслуживает упоминания как характерная черта вавилонского двора, что, когда Даниил воспитывался при дворе, от него не требовали, чтобы он принимал участие в богослужении, и что ему подавались чистые кушанья; он использовался главным образом как истолкователь сновидений царя, так как ему был присущ дух священных богов. Царь желает возвыситься над чувственной жизнью посредством сновидений как указаний на высшее начало. Итак, вообще оказывается, что религиозная связь была слаба и что здесь нельзя найти единства. Поклонялись и изображениям царей; сила природы и царь как духовная сила являются высшим началом; таким образом и это идолопоклонство является полною противоположностью персидской чистоты.

Наоборот, у финикиян, этих смелых мореплавателей, мы находим нечто иное. По словам Геродота, в Тире поклонялись Геркулесу. Если это и не греческое божество, то все же под ним следует разуметь такое божество, понятие о котором приблизительно совпадает с греческими понятиями о Геркулесе. Этот культ чрезвычайно характерен для финикийского народа, так как греки рассказывали о Геркулесе, что он вознесся на Олимп благодаря человеческой храбрости и смелости. Правда, в основе рассказа о двенадцати подвигах Геркулеса лежит представление о солнце, но эта основа не является главным определением, которое, наоборот, заключается в том, что Геркулес был сын бога, настолько возвысившийся благодаря своей добродетели и своим трудам, что он становится богом вследствие своей человеческой храбрости и проводит жизнь не в праздности, а в тягостных трудах. Вторым религиозным моментом является культ Адониса, имевший распространение в прибрежных городах (и в Египте Адонису торжественно поклонялись Птолемеи). Об этом культе упоминается в следующем важном месте из книги Премудрости (14, 13 и сл. f.): «Первоначально идолов не существовало; но они придуманы тщеславными людьми, так как их жизнь коротка. Когда один отец жалел и скорбел о своем слишком рано умершем сыне (Адонисе), он приказал изготовить его изображение, начал считать богом того, кто был мертвым человеком, и установил богослужение и жертвоприношения для своих». Праздник Адониса подобно культу Озириса являлся чествованием его смерти, поминками, на которых женщины пели жалобные песни, оплакивая умершего бога. В Индии жалоба замолкает в бессмысленном героизме: так женщины безропотно бросаются в реку, а мужчины, придумывая для себя всевозможные истязания, подвергают себя ужаснейшим мукам; ведь они занимаются самоумерщвлением лишь для того, чтобы уничтожить сознание в пустом, абстрактном созерцании; но здесь человеческое страдание становится моментом культа, моментом почитания; в страдании человек чувствует свою субъективность; здесь он должен, он может сознавать себя самим собой и представлять себе себя. Здесь жизнь вновь становится ценною. Устанавливается всеобщий траур; ведь смерть становится имманентной божественному началу, и бог умирает. У персов, как мы видели, свет борется с тьмой, но здесь оба принципа соединены в одном абсолютном начале. Отрицательное является здесь также и естественным, но, как смерть бога, оно является не только ограничением чего-то определенного, но самим чистым отрицанием. Этот пункт особенно важен, так как божественное вообще должно быть понимаемо как дух, откуда вытекает, что оно должно быть конкретным и заключать в себе момент отрицания. Определения мудрости, силы являются и конкретными определениями, но лишь как предикаты, так что бог остается абстрактным субстанциальным единством, в котором сами различия исчезают и не становятся моментами этого единства. Но здесь отрицательное начало само является моментом бога, естественным событием, смертью, культом которой является страдание. Итак, в чествовании смерти Адониса и его воскресения выражается сознание конкретного. Адонис был юноша, который был отнят у родителей и преждевременно умер. В Китае, где имеет место культ предков, последних почитают, как богов; но родители, умирая, лишь отдают долг природе. Наоборот, смерть, поражающая юношу, есть нечто такое, чего не должно быть. И если печаль в связи со смертью родителей неправомерна, то смерть юноши является противоречием. И глубокой мыслью является именно то, что в боге созерцается отрицательное противоречие и что культ содержит в себе оба момента: печаль об умершем боге и радость по поводу его воскресения.

* * *

В состав того многообъемлющего соединения народов, которым являлось персидское государство, входил и обитавший на этом берегу еврейский народ. У этого народа мы опять-таки находим священную книгу, Ветхий завет, в котором излагаются воззрения этого народа, принцип которого диаметрально противоположен вышеуказанному принципу. Если у финикийского народа духовное начало еще ограничивалось природной стороной, то, наоборот, у евреев оно является совершенно очищенным; сознание направлено на чистый продукт мышления, на мышление о себе, и духовное начало развивается в своей крайней определенности в противоположность природе и единству с нею. Правда, мы уже упоминали о чистом Браме, но лишь как о всеобщем природном бытии и притом так, что сам Брама не становится объектом для сознания; мы видели, что у персов он становится объектом для сознания, но в чувственном воззрении, как свет. Но теперь свет уже есть Иегова, чистое единое. Благодаря этому происходит разрыв между Востоком и Западом; дух углубляется в себя и постигает абстрактный основной принцип для духовного начала. Природа, являющаяся на Востоке первым началом и основой, теперь унижается и считается сотворенной, а первым принципом является дух. Бога признают создателем всех людей, всей природы и абсолютной действительностью вообще. Но в своей дальнейшей определенности этот великий принцип является исключающим единым. Эта религия непременно должна содержать в себе момент исключительности, который по существу состоит в том, что только один народ познает единого и признается им. Бог еврейского народа есть лишь бог Авраама и его потомства; в представлении о нем смешиваются национальная индивидуальность и особый местный культ. В противоположность этому богу все другие боги оказываются ложными, причем различие между истинным и ложным совершенно абстрактно; ведь не признается, что свет божественного проявляется в ложных богах. Однако всякая духовная действительность и тем более всякая религия такова, что, какова бы она ни была, в ней заключается утвердительный момент. Как бы ни заблуждалась религия, ей все-таки присуща истина, хотя и в искаженной форме. Во всякой религии оказывается налицо божественное начало, божественное отношение, и философия истории должна отыскать момент духовного и в наиболее искаженных формах. Однако из того, что эта религия есть религия, еще не вытекает, что она хороша как таковая; не следует впадать в слабость и говорить, что не содержание, а только форма имеет значение. В иудейской религии нет этого слабохарактерного добродушия, так как она оказывается абсолютно исключительной.

Здесь духовное начало непосредственно отделяется от чувственного, и природа низводится на степень чего-то внешнего и небожественного. Такова, собственно говоря, истина природы, так как лишь впоследствии идея может достигнуть примирения в этой своей отчужденности; первое обнаружение идеи будет направлено против природы, так как дух, который до тех пор был унижен, здесь впервые обретает свое достоинство, равно как и природе снова отводится подобающее ей место. Сама природа является чем-то внешним для себя, она есть то, что положено, она сотворена, и из того представления, что бог есть владыка и творец природы, вытекает, что бог возвеличивается, так как вся природа является украшением бога и вместе с тем служит ему. По сравнению с этим величием индийское величие является лишь величием безграничного. Из духовности вообще вытекает, что чувственность и безнравственность не поощряются, а презираются как безбожие. Только единое, дух, нечувственное есть истина. Мысль свободна для себя, и теперь могут проявляться истинная моральность и праведность; ведь почитание бога выражается в праведности, и праведность есть следование по пути, указанному господом. Вознаграждением за это оказываются счастье, жизнь и земное благополучие; ведь сказано: да будешь долголетен на земле. Здесь существует и возможность исторического воззрения; ведь здесь прозаичный рассудок отводит надлежащее место ограниченному и определенному и рассматривает его как особую форму конечности: люди рассматриваются как индивидуумы, не как воплощения бога, солнце как солнце, горы как горы, а не как содержащие в самих себе дух и обладающие волей.

Мы находим у этого народа суровое служение как отношение к чистой мысли. Субъект как конкретный не становится свободным, так как само абсолютное начало не понимается как конкретный дух, так как дух еще представляется как бездушный. Правда, мы имеем здесь пред собой внутренний мир, чистое сердце, покаяние, благоговение, но отдельный конкретный субъект не стал объективным для себя в абсолютном, и поэтому он вынужден строго соблюдать обряды и закон, в основе которых лежит именно чистая свобода как абстрактная. Евреи являются такими, какими они суть, благодаря единому; поэтому субъект лишен свободы для самого себя. По мнению Спинозы, бог дал евреям закон моисеев как наказание, как ферулу. Субъект никогда не доходит до сознания своей самостоятельности; поэтому мы не находим у евреев веры в бессмертие души, так как субъект не оказывается существующим в себе и для себя. Но если субъект в иудействе не имеет значения, то, наоборот, семья самостоятельна, так как с семьей связано служение Иегове, а благодаря этому она есть субстанциальное. Однако государство не соответствует иудейскому принципу и чуждо законодательству Моисея. По представлению евреев, Иегова есть бог Авраама, Исаака и Иакова, тот бог, который вывел их из Египта и предоставил им страну Ханаан. Рассказы о патриархах интересуют нас. В этой истории мы видим переход от патриархального кочевого состояния к земледелию. Вообще еврейская история отличается воз вышенными чертами; но она загрязнена обязательным исключением духов других народов (предписывается даже истребление жителей Ханаана), недостаточной культурностью вообще и суеверием, вызываемым представлением о высокой ценности особенностей нации. Смущают нас в этой истории как истории также и чудеса, так как поскольку конкретное сознание несвободно, несвободно и конкретное понимание; у природы отнята божественность (entgöttert), но еще нет ее понимания.

Благодаря завоеванию Ханаана семья разрослась в народ, завладела страной и построила в Иерусалиме общий храм. Однако не существовало истинной государственной связи. Когда угрожала опасность, появлялись герои, которые становились во главе войска, но большею частью народ был порабощен. Впоследствии избирались цари, и лишь они сделали евреев самостоятельными. Давид даже занялся завоеваниями. Первоначально законодательство относилось только к семье, однако уже в книгах Моисея предусмотрено желание иметь царя. Избирать его должны священники, он не должен быть иностранцем, не должен набирать многочисленных отрядов конницы и должен иметь немногих жен. После непродолжительного блеска царство распалось и разделилось. Так как существовали только одно колено Левитово и только один храм в Иерусалиме, то при разделении царства должно было тотчас же возникнуть идолопоклонство; ведь единому богу нельзя было поклоняться в различных храмах и не могло существовать двух царств, в которых была бы одна религия. Насколько объективный бог мыслится чисто духовно, настолько же несвободной и недуховной оказывается еще субъективная сторона поклонения ему. Оба царства, одинаково несчастливые во внешних и внутренних войнах, были наконец покорены ассирийцами и вавилонянами. Кир разрешил израильтянам вернуться на родину и жить по собственным законам.

* * *

Персидское государство разрушилось, и от его процветания сохранились только жалкие остатки. Его красивейшие и богатейшие города, Вавилон, Суза, Персеполь, совершенно разрушены, и лишь немногие развалины указывают нам, где находились эти города. Даже новые большие персидские города, Испагань, Шираз, полуразрушены, и в них не началась новая жизнь, как в древнем Риме, но и воспоминание о них почти изгладилось у окружающих их народов. Однако кроме других вышеупомянутых стран в состав персидского государства входил и Египет, страна развалин по преимуществу, издавна считавшийся страной чудес и в новое время возбуждавший к себе величайший интерес. Его развалины, конечный результат бесконечных трудов, превышают своим исполинским величием и громадностью все сохранившиеся остатки древности.

В Египте мы находим соединение моментов, проявлявшихся как отдельное в персидской монархии. Мы нашли у персов поклонение свету как всеобщей природной сущности. Затем этот принцип выражается в моментах, которые относятся друг к другу как безразличные; один момент есть погружение в чувственность у вавилонян, сирийцев; другой момент есть духовное начало в двоякой форме: во-первых, как пробуждающееся сознание конкретного духа в культе Адониса, а затем как чистая и абстрактная мысль у евреев; там недостает единства конкретного, здесь самого конкретного. Соединение этих противоречащих друг другу элементов является задачей, которая как задача была поставлена в Египте. Из тех изображений, которые мы находим в египетских древностях, следует обратить особое внимание на фигуру сфинкса, которая сама по себе является загадкой, двусмысленным образом, наполовину животным, наполовину человеком. Сфинкса можно считать символом египетского духа: человеческая голова, выглядывающая из тела животного, изображает дух, который начинает возвышаться над природой, вырываться из нее и уже свободнее смотреть вокруг себя, однако не вполне освобождаясь от оков. Бесконечные постройки египтян наполовину находятся под землей, наполовину над нею в воздухе. Вся страна разделяется на царство жизни и царство смерти. Колоссальная статуя Мемнона издает звуки при восходе солнца, но в его звучании еще не выражается свободный свет духа. Письменами являются еще иероглифы; в основе их лежат лишь чувственные образы, а не сами буквы. Таким образом в самих достопримечательностях Египта мы находим множество фигур и образов, выражающих его характер; мы узнаем в этом дух, который чувствует себя стесненным, проявляется, но лишь чувственно.

Египет всегда был страною чудес и все еще остается таковою. Сведения об Египте мы находим главным образом у греческих писателей, в особенности у Геродота. Этот глубокомысленный историк сам посетил страну, о которой он желал сообщать сведения, и познакомился в важнейших местах с египетскими жрецами. Он точно передает то, что он видел и слышал, но он не решался глубже выяснять значение богов: по его словам, это святыня, о которой он не может говорить как о чем-то внешнем. Кроме него большое значение имеют еще Диодор сицилийский и из еврейских историков – Иосиф.

Мышление и представления египтян выражались в постройках и в иероглифах. Нет словесного национального произведения; оно не только не дошло до нас, но его не было и у самих египтян, так как они не дошли до понимания самих себя. Не существовало и египетской истории до тех пор, пока наконец Птолемей Филадельф, тот самый, который приказал перевести на греческий язык священные книги евреев, не поручил верховному жрецу Манефону написать египетскую историю. Из нее сохранились извлечения, списки царей, в которых однако оказываются противоречия, чрезвычайно трудно разрешимые. Вообще изучать Египет мы можем лишь на основании сведений, сообщаемых древними авторами, и сохранившихся колоссальных монументов. На многих гранитных стенах начертаны иероглифы, и относительно некоторых из них у древних авторов мы находим указания, которые однако оказываются совершенно недостаточными. В новейшее время на них опять обратили особое внимание, и после многих усилий удалось расшифровать по крайней мере некоторые иероглифические тексты. Знаменитый англичанин Томас Юнг впервые занялся этим вопросом и обратил внимание на то, что в текстах встречаются небольшие места, отделенные от других иероглифов, и что они сопровождаются греческим переводом. Затем путем сравнения Юнг расшифровал три имени (Береники, Клеопатры и Птолемея) и таким образом положил начало расшифрованию. Впоследствии было установлено, что значительная часть иероглифов имеет фонетический характер, т. е. выражает звуки. Так например фигура глаза означает сперва самый глаз, а затем и начальную букву того египетского слова, которое означает глаз (подобно тому как в еврейском языке фигура дома ב означает букву б, с которой начинается слово היב дом). Знаменитый Шампольон младший впервые обратил внимание на то, что фонетические иероглифы перемешаны с иероглифами, обозначающими представления; затем он классифицировал различные роды иероглифов и установил определенные принципы для их расшифрования.

История Египта в том виде, как она дошла до нас, полна величайших противоречий. Мифический и исторический элементы смешаны друг с другом, и свидетельства в высшей степени различны. Европейские ученые тщательно исследовали списки Манефона, и новые открытия подтвердили верность многих имен царей. По словам Геродота, жрецы рассказывают, что сперва Египтом правили боги, а от первого царя-человека до царя Сети прошло 341 поколение или 11.340 лет. Первым царем-человеком был Менес (обращает на себя внимание сходство этого имени с греческим Миносом и с индийским Ману). Кроме Фи ваиды, самой южной части Египта, Египет представлял собою озеро; о Дельте по-видимому достоверно известно, что она образовалась из илистых осадков Нила. Подобно тому как голландцы отвоевали свою территорию от моря и сумели удержаться на ней, египтяне также сперва создали свою страну и сделали ее более плодородною посредством каналов и озер. Важным моментом в истории Египта является то, что она передвигалась из Верхнего Египта в Нижний, с юга на север. В связи с этим находится и то, что Египет конечно заимствовал свою культуру от Эфиопии, главным образом от обитателей острова Мероэ, на котором, по новейшим гипотезам, жило племя жрецов. Фивы в Верхнем Египте были древнейшей резиденцией египетских царей. Уже во времена Геродота они были в упадке. Развалины этого города представляют собой колоссальнейший из известных нам памятников египетской архитектуры; если принять во внимание продолжительность времени, они еще превосходно сохранились, чему способствует всегда безоблачное небо страны. Затем столица государства была перенесена в Мемфис, недалеко от нынешнего Каира, и наконец в Саис, в самой Дельте; постройки, находящиеся в окрестностях этого города, относятся к очень поздней эпохе, и лишь немногие из них сохранились. По словам Геродота, уже Менес построил Мемфис. Из позднейших царей следует упомянуть особенно о Сезострисе, которого согласно Шампольону следует отождествлять с Рамзесом Великим. От него сохранилось особенно большое количество памятников и рисунков, на которых изображены его победоносные походы, триумфы и его пленники из самых различных племен. Геродот рассказывает о его завоеваниях в Сирии, простиравшихся до Колхиды, и ставит в связь с этим большое сходство между обычаями колхидцев и обычаями египтян: только оба эти народа и эфиопы издавна ввели у себя обрезание. Далее, по словам Геродота, Сезострис приказал прокопать по всему Египту огромные каналы, назначение которых заключалось в том, чтобы всюду доставлять нильскую воду. Вообще, чем заботливее было правительство в Египте, тем больше внимания оно обращало на сохранение каналов; напротив, при небрежных правительствах брала верх пустыня, – ведь Египет постоянно боролся со зноем пустыни и с разливами Нила. Из того, что говорит Геродот, вытекает, что каналы делали Египет неудобным для действий конницы; наоборот, из книг Моисея мы узнаем, насколько славился некогда Египет именно в этом отношении. Моисей говорит, что если бы евреи потребовали себе царя, то он не должен был бы иметь слишком много жен и не должен был бы выписывать лошадей из Египта.