Генрих Шмеркин
Кент Бабилон

Экзамен по коммунизму

Экзамен по научному коммунизму проходил в узком невентилируемом карцере, примыкающем к кабинету зав. кафедрой общественных наук.

Карцер был отвоёван Антюковым у еврейского коменданта Зямы Бланка. Хранившиеся там вёдра и швабры – депортированы к Зяме в кабинет.

На боковую стенку коммунистического карцера была навешена коричневая школьная доска, похожая на откидные нары. В углу чернела параша для бумаг. Сверху скалилась лампочка Ильича. Окно заменял портрет Суслова. Напротив нар висел ленинских кистей плакат: «Коммунизм есть советская власть плюс электрификация всей страны».

Антюков сидел под портретом – за столом, покрытым красным сукном. На столе мирно сосуществовали революционный бюст Ленина и пузатый капиталистический графин. Между графином и Лениным ёжилась горстка экзаменационных билетов.

Казачинер на экзамен не явился. Как Ленин на суд.

Приглашал Иван Андрианович строго по списку.

Я был вызван в числе последних.

Билет мне достался архилёгкий:

1. Преимущества коммунистического строя перед капиталистическим;

2. Неизбежный крах капитализма;

3. Коммунизм – светлое будущее всего человечества.

Три вопроса ясны, как три божьих дня. Я взял у Антюкова чистый проштемпелёванный листок и сел за парту, которую только что освободил наш староста Витюня Кабанюк.

Пока я набрасывал тезисы, подсевший к экзаменатору Витюня впивался взором в вырванную из чужого конспекта страницу.

Страница начиналась фразой: «Мат-техн. база ком-ма предполагает расш-ное пр-во т-ров нар. потр-ния».

– …Математическая… техническая… база коммунизма предполагает… расширенное… правительство… трансформаторов… наружного… потрошения, – мазал мимо сокращений староста, с трудом преодолевая загогулины чужого курицелапого почерка.

– Стоп, товарищ Кабанюк, – говорил ему Иван Андрианович. – Повторите ещё раз, и не волнуйтесь.

Дома Кабанюку было не до коммунизма.

Пролетарий всей страны Кабанюк работал обходчиком ЛЭП и разводил кроликов. Шкурки сдавал в потребкооперацию, а мясом торговал лично, на Благовещенском рынке.

– Математическая техническая база… – осторожно повторял Витя.

– Какая же она математическая, Кабанюк? Вы какой предмет сдаёте?

– Научный коммунизм.

– Правильно, Кабанюк! А на какой вопрос отвечаете?

– На первый.

– Не по счёту, а прочитайте, что написано в билете.

– В билете написано: вопрос номер один, материально-техническая база коммунизма.

– Так. Значит не математическая база, а какая?!

– Материально-техническая…

– Правильно. Материально-техническая база коммунизма предполагает…

– Расширенное… – предположил Витю ня.

– Правильно, расширенное.

– Расширенное правительство…

– Не правительство, а производство!

– Материально-техническая база коммунизма предполагает расширенное производство… товаров народного…

– Правильно, народного…

– Потребления!

– Молодец, Кабанюк. Видите, вы всё знаете. Главное – не волнуйтесь.

…Через десять минут измотанный, но счастливый Витя – с четвёркой в зачётке – покидал нашу коммунистическую конуру.

Затем успешно отстрелялась Лида Калачёва.

Подошла моя очередь.

Антюков широко улыбнулся, – дав понять, что весь превратился «в слух».

Я начал рассказывать…

– Как вы считаете, Капелюшник, – перебил меня экзаменатор, – зачем лично вы учите научный коммунизьм?

Я не полез за словом в карман:

– Лично я, Иван Андрианович, должен знать этот предмет назубок. Так как именно мне и моему поколению предстоит воплотить планы партии в жизнь. А чтобы построить коммунизм, необходимо владеть теоретичес…

Антюков перебил снова:

– Правильно понимаете. А теперь скажите. Вы знали материал? Или сдули со шпаргалки?

С этими словами Иван Андрианович встал из-за стола, направился к парте, за которой минуту назад сидел я, и принялся извлекать из неё шпоры, оставленные отстрелявшимися одногруппниками. Это были миниатюрные гармошки, глянцевые карточки, исписанные торопливыми каракулями, страницы, вырванные из учебников и конспектов.

– Ваша трахомудия? – спросил профессор.

Возможно, сейчас я сказал бы ему, что коммунизм – есть религия, а Господь мой – есмь Он, Иван и б м Андрианович Антюков. И не забыл бы присовокупить речения о богоизбранности племени своего. И вознёс бы Господу тому хвалу – за благодеяния Его, за то, что именно мя избрал Он агнцем на закланье, – дабы зело покарать паству за все прегрешения ея.

Но тогда, тридцать пять лет назад, – я, со школярским упорством, начал доказывать, что шпаргалки не мои. И Антюков влепил мне «неуд».

…Я ожидал его в коридоре.

Экзаменационное помещение покинул радостный Вова Щербаков, за ним – Федя Яковенко. Вслед за Яковенко вышел Антюков.

– Иван Андрианович, когда можно пересдать? – задал я наивный вопрос.

– Когда пересдать? – переспросил тот. – …Видите ли, Капелюшник… Математику, физику и другие необщественные (это прозвучало как «антиобщественные») науки можно вызубрить, списать и забыть. А с коммунизьмом – по-другому. Вы правильно сказали. Мы учим вас не для того, чтоб вы сдали – и забыли. А для того, чтоб строили коммунизьм. А в моральном кодексе – что написано? Прежде всего, – честность. А вы хотели меня обдурить. Придёте пересдавать, – не когда вызубрите. А когда станете честным. Так что ни через месяц, ни через три ко мне приходить не нужно. За пару месяцев человек честным не станет. Тем более вы. И за год-два он тоже не станет честным. Иному и жизни не хватит, чтоб брехать людям перестать…

Я понял: меня могут отчислить, притом легко…

Звонок Казачинера

«ЖЕРТВ НЕТ. В разгар рабочего дня в институте НИИэлектромаш внезапно рухнул потолок. По счастливой случайности никто не пострадал».

Из газет

Спустя три месяца после лажи с коммунизмом мне на работу позвонил Казачинер.

Изька с понтом, от имени вечернего деканата, поздравил с началом учебного года и поинтересовался, почему меня нет на занятиях.

Я не был настроен что-либо объяснять.

Ибо, с одной стороны, был поглощён сочинительством.

Я сочинял не любовное послание, нет! Я создавал схему управления подъёмно-поворотной тележкой.

Она снилась мне всю ночь.

И теперь целое утро я рисовал эту схему, все эти датчики, транзисторы, диоды. Я перекантовывал на тележку раскалённый пятитонный рулон, я просаживался от его тяжести вместе с тележкой. Я срабатывал вместе с каждым конечным выключателем, я мысленно замыкал и размыкал контакты, отпирал и запирал намалёванные транзисторы…

Я сваливался с тележки вместе с рулоном, ломая ролики рольганга и подкрановые пути – из-за своей же ошибки в системе блокировок. Я сгорал вместе с неправильно выбранным резистором, я восставал из пепла, рвал эту схему к чёртовой матери на клочки и вышвыривал в урну… И снова брал чистый лист, и снова рисовал датчики и транзисторы…

…Во-вторых, у нас было не принято – занимать служебный телефон личными разговорами.

Уж так устроен человек. Если телефонная беседа носит производственный характер – она ничуть не отвлечёт невольного её свидетеля от творческого процесса.

Хочешь убедиться, читатель?

Тогда поручи распалённому автору измыслить стишок – на любую тему, а сам встань рядом и, что есть мочи, начинай орать:

«Алло, здравствуйте! Это НИИ Уралчерметавтоматика? Свердловск? Позовите, пожалуйста, Николая Петровича Окунькова из информационного сектора! Да, я подожду……Николай Петрович? Здравствуйте, Николай Петрович! Моя фамилия Дмитриев. Ещё громче? Хорошо! С вами говорит Дмитриев, город Харьков! Да, из НИИме-таллпромпроекта. Я беспокою вас по поводу струйных реле для стана 1700 Галацкого меткомбината в Румынии. Да. Мы направили запрос ещё в июле. Когда точно? Минуточку, сейчас посмотрю. Ага, вот есть. При письме от четырнадцатого десятого сего года! Классификация реле?.. Струйное, типа УФ-2! Да, нам необходимо его быстродействие и требования к технической воде. Давление, допустимая загрязнённость, удельное сопротивление, нагрузочная способность, гарантируемое число срабатываний и принципиальная схема. Да, и габариты! Обязательно габаритно-установочный чертёж, иначе наши конструкторы не смогут…».

А сам, дорогой читатель, смотри в мою тетрадку, – сколько стихотворных строчек за время отвлекающего твоего манёвра я успею сочинить. И не удивляйся, если твоему взору предстанет:

 
Вместо прошлого – пустошь, руины. Рваный ветер да ржавый песок.
Нет ни Харькова, ни Украины, ни каморки с окном на восток.
Ни асфальта, ни Лопани мутной. Ни газетой оклеенных рам.
Ни будильника из перламутра, что будил нас с тобой по утрам.
Ни трамваев, ни арки вокзала, ни костра, ни избушки в горах —
Всё развеяла ты, разметала, разбомбила, порушила в прах.
Ни облезлой дорожки ковровой – в коридоре, где мрак ворожил,
Ни всей жизни моей непутёвой, что к твоим я ногам положил…
 

Всё, читатель. Больше – не успел. Но согласись, сие доказывает, что творческий процесс в моей черепушке имел место быть, – несмотря на все твои «гарантируемые числа» и «удельные сопротивления» (для меня сухие эти технофразы подобны плеску речной волны, шелесту тополей, монотонному стуку дождя по крыше).

Но стоит тебе, читатель, залепетать в телефонную трубку: «Привет, это я… Да, с работы… Нет, не один… Да… Да… Нет… Да… И я… Да-да, безумно… Да… Нет… Да… Нет… Да… Да… Нет… Да… Нет… Конечно… Нет… Нет… Да… Нет… Обязательно… И мне… И я тоже… И я… И я…», – и я не смогу написать ни строчки, ни пол строчки, и только что пришедшая мысль, громко хлопнув дверью, исчезнет из моей жизни навсегда, и её уже не вернуть – как не вернуть мне сейчас Марину…

…И, в-третьих, нельзя было информировать весь отдел, что в оркестре Пинхасика я занят теперь каждый вечер.

Высвечивать перед «начхальством», что помимо проектирования ты имеешь ещё один полюс приложения сил – дело гиблое.

Хотя биполярность твоя – секрет Полишинеля…

Биполярников в институте хватает. К обеду народ потихоньку рассасывается – якобы в техническую библиотеку, якобы в местные командировки, якобы к зубным и иным врачам.

«Редкий проектировщик досидит до середины рабочего дня…» – сказал бы классик, доживи он до звания «Герой Социалистического Труда»…

Подавляющая часть «инженерюгенда» имеет альтернативный заработок.

Кто-то смывается мыть лестницы в подъездах, кто-то – натирает полы в гостинице, кто-то – клеит обои…

Побочных своих занятий никто не афиширует.

Зав. сектором программируемых устройств не кичится тем, что умеет рихтовать кузова. Автор системы главного привода – не хвастает навыками гнать мраморную плитку встык и выполнять затирку минеральной крошкой.

К хорошему такие анонсы не приводят.

Работал у нас старшим инженером некий Тер-Тычников. Проектировал электрооборудование доменных печей. Нормальный технарь, в сетях и заземлениях рубил не хуже других. Но имел неосторожность не скрывать, что пишет стихи.

Литстудию посещал – при «Спилке письменников».

Руководил студией харьковский совпис Владимир Револьский.

Он-то и втемяшил в башку старшему инженеру, что у того – дар настоящего большого поэта.

И Тер-Тычников растрезвонил про свой дар по всему Металл-прому.

И вот вызывает Тер-Тычникова начальник доменного отдела товарищ Мясотуров, царство ему небесное, и говорит, – постукивая по столу своими толстыми волосатыми пальцами.

Так, мол, и так. Нам оказана большая честь. Есть решение райкома наградить институт почётной грамотой. И вручать её приедет сам товарищ Ляжопа, первый секретарь.

И приветствовать Ляжопу будут пионеры – учащиеся подшефной школы. И от тебя как от поэта требуется – сочинить им текстовки, минут этак на десять. Так что давай, поэт, твори!

И тут Тер-Тычников, вместо того чтобы сказать «спасибо» за оказанное доверие и обещанное материальное вознаграждение, полез в бутылку. И заявил, что он не какой-нибудь рифмоплёт, а поэт милостью божьей. И его сфера – это любовная лирика, окрашенная болью познаний. А «клепать всякие там речёвки» он не собирается.

Мясотуров настаивать не стал. Заказ на речёвки отдал в «Спилку письменников». И там за него ухватился тот самый совпис Револьский.

Револьский сочинил, бабульки срубил и купил на них торшер в гостиную и 2 запаски для «Запорожца».

Новый Год на носу.

В вестибюле приказ вывешивают: «В связи с ростом деловой и технической квалификации установить новые должностные оклады…»

Фамилий много, Тер-Тычникова нет.

Через год – опять Новый Год.

А ещё через год – снова.

И каждый раз – приказы, и каждый раз Тер-Тычникову – ни копья прибавки.

И вот записывается поэт на приём к товарищу Мясотурову и говорит:

– Я разработал то-то, изобрёл то-то и то-то. Экономэффект – выше крыши, можете справиться у товарища Иванова из патентного бюро. А вы мне за это даже пятёрки не накинули. Как прикажете такое понимать?

Тут начальник (культурно воспитанный был человек!) сражает поэта его же оружием. Поэтом, мол, можешь ты не быть, но гражданином быть обязан. И что в ответственные будни обязан быть с народом вместе, и от общественных заданий не отрекаться никогда. И вообще, специалисты «по любовной лирике и болям познаний» доменному отделу нужны, как зайцу стоп-сигнал. И как на инженера, мол, на Тер-Тычникова всерьёз никто не смотрит. Так что о повышении – он пусть и не мечтает.

Ну, думает старший инженер, ничего. Получу я свою пятёрку. Не мытьём – так катаньем.

И с самыми благими намереньями приглашает начальника к себе домой – отметить День Металлурга. А поскольку для Тер-Тычникова, как и для многих, не было секретом, что Мясотуров – не дурак выпить (а выпить – тот был очень большой не дурак!), то наш поэт набрал водки аж семь пузырей.

А жена у поэта была необыкновенно красивая, прямо куколка. Губки бантиком, бровки пташечкой. Голосок, как звонкий бубен. Мужа очень любила, все дороги забегала.

Короче, после работы привёл поэт начальника к себе на квартиру. А там уже всё – на мази. Холодец, оливье, яблочки мочёные, духи, причёска, декольте. Попробуй сказать такой барби: «Не прибавлю я вашему мужу пятёрку!»…

Как там у них всё в точности происходило, никто не знает. Тайна за семью пузырями.

Выпили, конечно, от души, – в полном смысле этого крылатого слова.

А на следующее утро – звонит поэт в отдел кадров. Просит оформить отгул.

Мясотурова – тоже на работе нет. День нет, два, три…

Сестра начальника (неженатый был) все больницы, все морги оббегала. В милицию обратилась. Вызвали поэта с женой к следователю. Вы, мол, последние, кто его видел. Куда он мог деться?

Молчат. Не знают, не помнят. Сами, мол, пьяные были.

А через неделю в канализационном люке, неподалёку от дома Тер-Тычниковых, обнаруживается отвратительнейшая находка – человеческая рука. По всей видимости, мужская. Пальцы толстые. Волосатые.

Выясняется: на следующий день после пьянки гражданка Тер-Тычникова появилась на работе лишь в 11 часов. Взяла в профкоме два рюкзака и топорик. Сказала, что в выходные они с мужем собираются в поход на байдарках. И сразу ушла. Может, в поход, а может, и нет.

Рюкзаки возвратила не в понедельник, а в четверг. Выстиранные. И даже, почему-то, отутюженные.

Взяли рюкзаки на экспертизу. Не замытые пятна крови выявили. И на топорике. И на одежде.

Потом ещё два ужасающих фрагмента нашли – в мусорном баке, тоже недалеко от дома.

Повторяю: что там происходило, никто не знает.

Может, и завязалось что.

Вот вам и рифма.

«Кровь – любовь»…

Но жену его – красавицу – расстреляли.

А поэт – десять лет схлопотал. То ли за соучастие, то ли за недоносительство. Где он сейчас, неизвестно. Такая любовная лирика.

Георг Отс

В ответ на моё бурчание в трубку – Казачинер сообщил: в деканате висит объявление.

Профессор Антюков с тремя группами дневников отбыл «на картошку».

Хвосты по коммунизму – вместо Антюкова – принимает доцент Белоконь.

Я рванул на улицу и перезвонил Пинхасику в Музкомедию. Сказал, что сегодня на работу прийти не смогу.

…Мы встретились с Казачинером у деканата – тем же вечером.

Переэкзаменовку нам назначили на утро.

Ровно в 9 мы с Изей стояли у институтской кафедры общественных наук.

Белоконя ещё не было.

Не приехал он и через час. И через два…

– Будет хреново, если этот поц заболел. Послезавтра возвращается этот мудак, – поделился своими соображениями Казачинер.

Под «этим поцем» подразумевался доцент Белоконь, под «этим мудаком» – профессор Антюков.

Через час секретарша Зинаида Афанасьевна сообщила: звонил Белоконь. Он ещё не выехал из своего Рыжова. В Дергачах сошёл с рельсов товарный состав, электрички не ходят, и, будет ли сегодня Белоконь, неизвестно…

На беду Вячеслав Викторович Белоконь был поездником.

Наш с Казачинером шанс не быть отчисленными таял, как свиной студень под солнцем Иерусалима.

– Давай по чуть-чуть, а то может начаться мандраж, – предложил Изька.

…Из туалета мы двинули в буфет. Взяли по винегрету, потом вернулись на кафедру. Узнав, что новостей нет, вышли покурить. Снова пошли узнать, не появился ли Белоконь, снова мотнулись в туалет…

Вскоре 300-граммовая Изькина фляжка была пуста.

– Чем будешь драконить контакты, Изя? – радостно спросил я Казачинера и вдруг увидел в конце коридора Вячеслава Викторовича.

…Белоконь завёл нас в научно-коммунистический карцер, включил свет и прикрыл дверь.

– Извините, хлопцы, ради бога. Сколько можно, просто не знаю, электричками ездить?! Каждый божий день! Полтора часа туда, полтора обратно! Не институт, а богадельня! Обещали трёхкомнатную на проспекте Гагарина!.. А дали Антюкову, горл охвату люботинскому… Всё захапал бы себе, куркуляка!

Белоконь достал из портфеля продолговатый уклунок. В уклунке оказалась разрезанная пополам французская булка с салом.

Доценту было явно не до нас.

– Давайте, хлопцы, зачётки! По три балла, надеюсь, хватит?!

Мы протянули ему зачётные книжки.

Белоконь вытер руки о тряпицу, в которую был завёрнут бутерброд, вынул дешёвую чернильную авторучку и…

Доцент хищно повёл носом. Покачал головой. Снова принюхался… За те несколько минут, в течение которых мы находились в невентилируемом карцере, концентрация спиртовых паров в нём достигла критической точки. Доцент подбежал ко мне и принялся обнюхивать, – как собака-ищейка посылку с наркотой. Потом принялся за Изьку.

Белоконь грохнул кулачищем по столу с такой силой, что Ленин подскочил едва ли не до потолка.

– Вы куда пришли? На экзамен или в бильярдную?!

– Вячеслав Викторович, мы – по чуть-чуть. Шесть часов всё-таки ждали, – сказал Изька и икнул.

– Алкаши вы, а не студенты. Элементарные советские алкаши, – заключил штатный носитель коммунистической идеи. – Вот уж не думал, что ваша нация тоже… Идите. И больше не приходите…

– Вячеслав Викторович, извините, от волнения…

– От волнения?! А я думал – на радостях! Что, пока Антюкова нет, можете проскочить!

– И на радостях тоже, – честно признался Изька, – Вы же сами только что сказали…

– Ладно, еврейцы-красноармейцы, – сказал вдруг Белоконь. Желание насолить Антюкову, очевидно, взяло верх над желанием поставить на место обнаглевших вечерников. – В чём заключается историческая миссия рабочего класса?

– Историческая миссия рабочего класса, – с надеждой в голосе ответил я, – заключается в установлении диктатуры пролетариата.

– А цель диктатуры пролетариата, так это уничтожение эксплуатации человека человеком, – подобострастно ввинтил Казачинер.

– Скажите спасибо, – что это я, а не он, – сказал доцент и вывел в обеих зачётках «удовлетворительно».

После чего, как бы извиняясь, добавил:

– Берите, хлопцы, хлеб-сало. Не стесняйтесь, – закусывайте на здоровье!

– Да, напрасно я его поцем обозвал, – сказал мне Изька, когда мы вышли на улицу. – Он не поц, а самый настоящий Георг Отс! Красавец!

Мы зашли в гастроном на Пушкинской, взяли два пузыря «Столичной» и вернулись в институт. Казачинер зазвал Вячеслава Викторовича в светлый коммунистический карцер и, с глазу на глаз, вручил ему наш дупель-презент.

Устройство трансформатора

«Профессор: Расскажите,

как работает трансформатор.

Студент: У-у-у…»

Любимый анекдот Бонифация

Знаете ли вы трансформатор, как знает его инженер по силовым электроустановкам, как знаю его я? Любите ли его? Сможете ли обеспечить достойной дифференциальной защитой, оберечь от перегрузок и токов короткого замыкания?

Ох, не хочется мне, читатель, снова устраивать ликбез – донимать тебя объяснениями, что есть трансформатор. И что состоит он из сердечника и двух проволочных обмоток, и что к одной из них подключается источник тока, а к другой – потребитель. Скажу проще. Трансформатор подобен вогнутой лупе. Если смотришь в лупу с одной стороны, то видишь всё увеличенным. А если с другой – уменьшенным. Если подключить трансформатор к розетке одной стороной, то напряжение на другой его стороне будет в несколько раз выше. А если перевернуть и подключить обратной, – во столько же раз ниже.

Вот и вся недолга, как говорила Марина, когда после момента счастья я засыпал, повернувшись зубами к стенке…

Теперь понятно, что есть трансформатор?

Это знает любой индивид, окончивший нормальный вуз.

Не обижайся, читатель-филолог, уфолог, историк моды и даже дипломированный ясновидящий! Но теперь это знаешь и ты.

С Витей Кабанюком мы получили дипломы в один день.

…Последний свой студенческий монолог, – как и речугу на экзамене по коммунизму, – Кабанюк зачитывал по шпаргалке.

Когда Витюня дошёл до слов: «А к 66-му фидеру у меня подключён понижающий трансформатор освещения…», один нетерпеливый член ГЭК не выдержал:

– Спасибо, хватит! Вот вы, товарищ Кабанюк, только что сказали: «Понижающий трансформатор освещения». Не объясните ли вы, что такое понижающий трансформатор, и чем он отличается от повышающего?

– Почему же – нет? Объясню, – несмелым эхом отозвался Витюня.

И, зажмурившись, выпалил:

– Понижающий понижает, а повышающий повышает.

– А что именно повышает трансформатор, хотелось бы знать? – не унимался оппонент.

– Трансформатор повышает напряжение, – предположил соискатель электроинженерного звания.

– А можно ли, по-вашему, превратить понижающий трансформатор в повышающий? – не давал Вите спуску настырный.

Кроликовод по-заячьи покосился на аудиторию. Несколько болельщиков утвердительно кивнули.

– Да, можно, – еле слышно промолвил Витюня.

– И что же для этого нужно сделать?!

Изя Казачинер, сидящий рядом со мной, мгновенно нашёлся. Он крутанул перед собой обеими руками, – как футболист, просящий у тренера замену.

Кабанюк врубился в подсказку и коротко ответил настырному:

– Поменять.

– Что поменять?

Казачинер снова крутанул руками.

– Обмотки, – неуверенно произнёс Витя.

– Каким образом поменять? – не унимался экзаменатор, словно был полным идиотом и не понимал, – что обмотки следует поменять местами.

– Трансформаторные обмотки нужно… – раздумчиво начал Витюня.

Изька снова прокрутил ему «спортлото».

– Перемотать! – выдал кроликобой.

Вопросов Кабанюку больше не задавали, а за дипломный проект поставили «хорошо».