Генри Киссинджер
Годы в Белом доме. Том 1
С установлением практики подготовки ежегодных президентских обзоров в них стали появляться кое-какие самые обдуманные правительственные заявления по вопросам внешней политики. К нашему сожалению, мы так и не смогли достичь их главной цели – выдвижения фундаментальных вопросов и выражения каких-то философских мыслей. Как мы ни старались, СМИ освещали только раздел о Вьетнаме, выискивая горячие новости или какие-то разночтения, не обращая внимания на все остальное как на не заслуживающее внимания. В 1973 году мы столкнулись с другой проблемой. Доклад был выпущен в начале мая, после года китайской и советской встреч на высшем уровне и кульминационных переговоров по Вьетнаму. Выбранная нами дата за несколько недель до выхода доклада оказалась на четыре дня позже отставки Холдемана и Эрлихмана. Тем не менее доклады играли полезную роль. Они служили примерным путеводителем для нашей бюрократии, были, как правило, беспристрастными, а также бесценными в плане передачи нюансов перемен для иностранных правительств. Как я продемонстрирую в разных главах, изменения в подходах к Китаю, в оборонной политике, на Ближнем Востоке и в других местах были довольно часто предсказаны в годовых докладах президента.
Первый доклад президента, опубликованный 18 февраля 1970 года, напрямую констатировал, что «наши всеобъемлющие отношения с СССР остаются далекими от удовлетворительных». Во Вьетнаме «в ущерб делу мира» Советы «не смогли оказать полезное влияние на северных вьетнамцев в Париже» и несут «огромную ответственность за продолжение войны» из-за поставок вооружений Северному Вьетнаму. На Ближнем Востоке, как свидетельствуют обвинения в докладе, «мы не видели с советской стороны той практической и конструктивной гибкости, которая необходима для достижения успешных результатов». Более того, доклад отмечал «свидетельство того… что Советский Союз стремится занять позицию в регионе в целом, которая сделает более вероятным соперничество между великими державами». (Это найдет свое подтверждение в двух ближневосточных кризисах в течение 1970 года.)
Эти суждения отражали реальность, которая свидетельствовала о бездействии Советского Союза в 1969 году. Но почти незаметно стали появляться зачатки медленного движения вперед. Внешнеполитические решения любого крупного государства становятся результатом сложного процесса бюрократического, внутриполитического и международного давления. Советский бюрократический механизм и политический процесс действуют особенно извилистым путем. В 1969 году Советы должны были сразиться с новой администрацией США, что всегда было крупной аналитической проблемой для советских руководителей, а мы в дополнение ко всему меняли свои процедуры. Работа на широком фронте одновременно ведущихся переговоров, к примеру, была не просто не знакома советскому административному процессу, но могла перенапрячь его возможности. Даже несмотря на огромность аппарата, все упирается в узкое горлышко немногих лиц наверху, из числа тех, кто принимает решения. Их приказы затем отфильтровываются через громоздкую цепь разных инстанций. Решения принимаются со всей тщательностью и старанием, и, коль скоро они ставят на кон престиж высшего руководства, то меняются они с большим нежеланием. В 1969 году, к тому же, конфликт с Китаем занимал большую часть внимания советских руководителей. Серьезные вооруженные столкновения на китайско-советской границе в марте и летом вызвали большую пропагандистскую баталию, вероятно, серьезные политические споры, а позднее начало переговоров о границе.
Самой глубинной причиной советской бездеятельности в 1969 году, однако, было, несомненно, то, что условия не создали еще систему стимулов и санкций достаточного размера, дабы воздействовать на принятие решений. По Вьетнаму Советы, не исключено, были совершенно искренними в своем декларированном стремлении помочь нам прекратить войну, хорошо понимая, что она препятствует американо-советским отношениям, но трудное решение по оказанию воздействия на своего союзника никак не может приниматься абстрактно. Действительно, до тех пор, пока риски американо-советских отношений остаются гипотетическими, а выгоды от урегулирования в Индокитае носят предположительный характер, линией наименьшего сопротивления в Москве стала тактика проволочек. Другими словами, обстоятельства не смогли придать стимул советским решениям. Они не видели никаких санкций за неоказание нам помощи. Их предупреждения против нашей эскалации мы принимали серьезно в то время, хотя теперь в ретроспективе я считаю это ошибкой. Перечитывая соответствующие документы для работы над этой книгой, я был поражен уклончивостью и осторожностью тона советских заявлений. Они пренебрежительно говорили об эскалации как «ничего не решающей», как «ухудшающей международное положение» и в общем представляющей «опасность». Никогда Советы даже и не приближались к намеку на угрозу. Однажды Добрынин указал на то, что, если мы возобновим бомбардировки Ханоя и Хайфона, остановленные президентом Джонсоном в 1968 году, китайский инженерный батальон, выведенный несколько лет ранее, может вернуться во Вьетнам, что усилит китайское влияние на Ханой. Я сказал: «Если вы сможете с этим примириться, мы тоже». Добрынин промолчал.
Сейчас в ретроспективе ясно, что, только если бы мы представляли конкретные осязаемые риски для важных советских интересов, тогда у Советов был бы стимул оказывать давление на своих страдающих мономаниакальной зависимостью подопечных в Ханое. Предложение положительных стимулов помогло бы, но только исключительно в комбинации с рисками, которые мы представляли бы сами. Стимулы были бы отвергнуты как затруднительные с точки зрения советского положения в коммунистическом мире. Когда мы в итоге добились советской помощи в 1972 году, случилось это как раз благодаря сочетанию давления и стимулов. Но до пасхального наступления северных вьетнамцев в 1972 году мы никак не были готовы столкнуться с внутренними и международными последствиями такого курса.
Если санкции оказывались не так очевидны для советского руководства, то стимулы и награды были налицо. Президент постоянно заявлял, что переговоры ускорят свой ход на Ближнем Востоке, если вопрос о Вьетнаме будет урегулирован. Я подкреплял его замечания. Но мы не могли отвечать именно в тех терминах, в каких ставил мне вопросы Добрынин 4 мая: «Предположим, война будет закончена, как вы станете улучшать отношения?» Самый лучший ответ, который я мог выдать, был: встреча на высшем уровне и неконкретное обещание улучшить торговлю. На Ближнем Востоке наш интерес противоречил интересу Москвы; в конце концов, целью нашей стратегии было уменьшение советского влияния на Ближнем Востоке, а у Советов – усилить или, по крайней мере, сохранить его. И мы не собирались менять этот ближневосточный интерес на урегулирование во Вьетнаме.
Нет сомнения в том, что внутренняя политика в Америке подкрепляла советскую тенденцию к затягиванию дел и разным проволочкам. Существовавший на первых порах страх, что Никсон займется массированным перевооружением, вскоре сменился осознанием того, что перед лицом нарастающего сопротивления со стороны конгресса администрация была бы счастлива сохранить существующий оборонный бюджет. Новые военные программы подвергались мощным атакам; некоторые проходили минимальным большинством. После получения согласия на них реализация этих программ систематически сводилась на нет, а их финансирование ежегодно уменьшалось. Применялись разные формы давления в направлении «упорядочения приоритетов» и снятия акцентов с обороны. Не казалось возможным и то, что союзники Америки поддержат рискованный курс во Вьетнаме. Таким образом, у Советов вновь не было мотива идти навстречу.
Но пока, будучи, возможно, излишне оптимистичны в отношении американо-советских отношений в начале 1969 года, мы начали закладывать основы для достижения конечного прогресса нашими шагами в других областях, – демонстрируя действенность политики увязок. Мы создали стратегию, которая привела к переделу альянсов на Ближнем Востоке. Мы решительно стали двигаться по направлению к Китаю. Наш курс во Вьетнаме в течение трех лет не очень-то нуждался в советской помощи, а затем получил ее в 1972 году. Мы укрепили союзнические отношения. Путем беспорядков и напряженности мы донесли до Советов, что, если будем соблюдать трезвый стиль, наша политика будет серьезной и целенаправленной и в нужный момент смелой.
Я послал президенту анализ советской политики в конце 1969 года, который подготовил с помощью своих сотрудников Гельмута «Хэла» Зонненфельдта и Билла Хайленда. Он начинался с того, что отвергалось предположение о том, что советская политика непременно следует по некоему генеральному плану:
«Всегда всех так и тянет причесать под одну большую гребенку разнообразные советские действия. Более понятные лишь немногим формы кремлеведения зачастую имеют целью рассматривать каждый и все в целом шаги как часть тщательно отрежиссированного результата, в котором события неуклонно движутся к своему торжественному апофеозу.
Опыт показал, что такое редко, если вообще, случается. Начиная с кубинского ракетного кризиса, в ходе арабо-израильской войны, и кончая вторжением в Чехословакию, имел место большой элемент импровизации в советской политике».
Я подозревал, что именно так все происходит и в настоящее время. У Кремля было несколько важных дел. Но советские действия казались реакцией на конкретные ситуации. Некоторые аналитики видели тесную тактическую связь между китайско-советскими переговорами и советским ведением переговоров по ОСВ. Привязав Соединенные Штаты к долгим переговорам по ОСВ, Советы могли использовать феномен советско-американского сговора против Китая. Главной проблемой этой теории было то, что советская позиция на переговорах по ОСВ имела здравый смысл без ссылок на китайскую ситуацию, а ухудшение китайских переговоров легко можно было объяснить характером проблем. Советская сторона вела себя уклончиво на переговорах по ОСВ, просто желая протестировать неизведанную сферу деятельности, которой мы занимались, а также определить, до какой степени мы находимся под давлением внутренних событий, в плане получения от нас уступок и односторонних сокращений в наших военных программах. Китайцы реагировали на военное давление со стороны Советов, зондируя почву в нашем направлении. Таким образом, Советы нацелили свои шаги в области ОСВ на то, чтобы поразить китайцев, в какой-то мере они преуспели в этом деле, но результат, возможно, не очень-то удовлетворил Советы. Он, вероятнее всего, ускорил китайские контакты с нами. В Европе вместо того, чтобы занять примирительную позицию для перенаправления своей энергии на дела с Китаем, Советы много запросили на переговорах с новым правительством Вилли Брандта – преимущественно в силу того, что очевидное острое желание в Западной Европе достичь разрядки, казалось, предоставляло возможность добиться даровых успехов, сохраняя непреклонность позиции.
Завершался мой анализ такими словами: «В общем, как представляется, не существует ни единой объединяющей нити советской политики».
До появления этой объединяющей связи советские руководители зондировали несколько направлений одновременно. Только после того как мы дали отпор в некоторых острых столкновениях на протяжении 1970 и 1971 годов, наши отношения стали развиваться в лучшую сторону.
VI. Первые шаги по отношению к Китаю
Когда мы завершили разработку проекта коммюнике, объявлявшего о моем секретном визите в Китай в июле 1971 года, Чжоу Эньлай заметил, что это объявление потрясет мир. Он был прав. Оно стало не только сенсацией для средств массовой информации. В одночасье оно изменило структуру международной политики. Спустя 20 горьких лет изоляции американский эмиссар ступил на таинственную землю Пекина, а его президент скоро отправится вслед. Это все было неожиданно и удивительно, но за этой кульминацией стояло 30 месяцев терпеливой и целенаправленной подготовки, когда каждая сторона двигалась с опаской и осторожностью, всегда действуя на ощупь, так, чтобы отповедь не была унизительной, отмеривая шаги так, чтобы раскрытие события не деморализовало бы нервных союзников или дало бы новые стратегические возможности тем, кто не настроен доброжелательно.
Мы даже сами были застигнуты врасплох. Изначально мы не предполагали, что примирение будет возможно. Мы были убеждены в том, что китайцы фанатичны и враждебно настроены. Но даже хотя мы в самом начале не могли видеть пути достижения цели, как Никсон, так и я, мы оба верили в важность открытия для Китайской Народной Республики.
Нам на помощь пришли некоторые события, но я сомневаюсь, возможно ли было такое сближение и именно с такой же самой решимостью при любом другом президенте. У Никсона был чрезвычайный инстинкт на слабые места. Он мало интересовался тактикой или детальным сбором нюансов; слишком много обсуждений деталей хода реализации заставляли его действительно нервничать. Но как только он определял направление политики, то почти неизменно предоставлял мне право осуществления стратегии и управления бюрократическим аппаратом. Но хотя я сам независимо от него пришел к тому же заключению, что и Никсон, и распланировал многие из шагов, я не имел такой политической мощи или бюрократической пробивной силы для того, чтобы провести подобный фундаментальный поворот в политике своими собственными силами. Никсон интуитивно понял суть открывавшейся возможности и добивался последовательно ее осуществления. У него была политическая база в рядах правых, что защищало его от обвинений в том, что он «слишком мягко относится к коммунистам». А его административный стиль как раз годился для секретной обособленной тактики, требуемой для данной политики. Если система СНБ по выработке вариантов и интересовала его хоть как-то, то только по причине разведывательных сведений, полученных от нее, особенно в отношении взглядов бюрократического аппарата, которому Никсон не доверял, и возможности, которую она предоставляла ему для камуфляжа собственных замыслов.
Было небольшое отличие в наших построениях перспективы. Никсон видел в открытии Китаю в какой-то мере боˊльшую возможность, чем я, чтобы заставить Советский Союз пойти на оказание краткосрочной помощи по Вьетнаму. Я был больше озабочен воздействием этой политики на структуру международных отношений. Никсон склонялся к тому, что прекращение изоляции 800 миллионов китайцев само по себе устранит огромную угрозу миру. Для меня Китай, имеющий активную внешнюю политику, непременно обязывает проведение искусной дипломатии, чтобы точно определять нашу политику в более сложном контексте, который возникнет и который изменит все международные взаимоотношения. Но эти отличия опирались на одно и то же фундаментальное суждение: что если отношения могут развиваться как с Советским Союзом, так и с Китаем, то отношения в рамках «треугольника» дали бы нам большую стратегическую возможность обеспечения мира. Мы оба пришли к одинаковому восприятию самостоятельно. В важной статье в «Форин афферс» в октябре 1967 года Никсон написал так:
«Учитывая долгосрочную перспективу, мы просто не можем позволить оставить Китай навсегда вне семьи наций, чтобы он вынашивал свои фантазии, лелеял ненависть и угрожал соседям. На этой маленькой планете не может быть такого, чтобы миллиард его потенциально самых способных людей жил в сердитой изоляции. Но мы можем страшно ошибаться, если, преследуя эту долгосрочную перспективную цель, не сможем извлечь уроки истории в краткосрочном плане…
В краткосрочном плане, следовательно, это означает политику твердого сдерживания, отсутствия каких-либо поощрений, политику творческого противодействия, когда все направлено на то, чтобы убедить Пекин, что его интересы могут быть учтены только с принятием основных правил международной корректности. В долгосрочном плане это означает введение Китая вновь в мировое сообщество – но как великую прогрессирующую державу, а не как эпицентр мировой революции».
В интервью журналу 9 августа 1968 года, сразу после его выдвижения кандидатом в президенты, Никсон подтвердил, что «мы не должны забывать о Китае. Мы должны всегда искать возможности говорить с ним, как мы говорим с СССР. …Мы должны не только наблюдать за переменами. Мы должны стремиться к достижению перемен»[55].
Китай широко не фигурировал в моих публикациях. В 1961 году я написал о возможности китайско-советского раскола. Я утверждал, что такую перспективу «нельзя прозевать», а если он, этот раскол, случится, «мы должны воспользоваться этим». Но мы не можем содействовать этому расколу своими собственными усилиями, и нам не следует строить свою политику на ожиданиях этого раскола[56]. (На самом деле мы знаем сейчас, что раскол уже произошел.) В моей статье о вьетнамских переговорах, опубликованной в выпуске «Форин афферс» за январь 1969 года, но написанной за три месяца до этого, я утверждал, что «советская доктрина, в соответствии с которой Москва имеет право вмешиваться с целью защиты социалистических внутренних структур, сделала китайско-советскую войну, по крайней мере, допустимой. Поскольку обвинения Москвы в адрес Пекина были, если хотите, даже резче, чем в адрес Праги». Я видел в этом потенциально более серьезную проблему для Ханоя и фактор в пользу оказания давления на Ханой с целью подталкивания его к урегулированию. Гораздо важнее было другое: в июле 1968 года, до советского вторжения в Чехословакию, я работал с Нельсоном Рокфеллером над речью об американо-советских отношениях, в которой содержался пассаж, предвосхищавший последующую политику: «Нам придется научиться творчески справляться с несколькими соперничающими друг с другом коммунистическими державами. …Я начал бы диалог с коммунистическим Китаем. В хитроумном треугольном сплетении отношений между Вашингтоном, Пекином и Москвой мы улучшаем возможности налаживания отношений с каждой стороной, увеличивая тем самым наши возможности в отношении обеих сторон».
Мое восприятие обуславливалось моим общим подходом к проведению внешней политики. Наши отношения с вероятными противниками должны быть таковыми, как я считал, чтобы наши возможности в отношении обеих других сторон были всегда выше, чем их возможности в отношении друг друга. Если бы мы сумели освободить нашу дипломатию от накопившегося за два десятилетия бремени, каждая коммунистическая сверхдержава имела бы больше стимулов сотрудничать с нами на конструктивной основе.
Хотя многие научные работники призывали к установлению отношений с Китаем, такой подход к проблеме не получил широкой поддержки. Ряд синологов настаивал на улучшении отношений как на самоцели, ради которой американцы должны пойти на уступки. Группа знаменитых профессоров из Гарварда и Массачусетского технологического института, например, направила Никсону в переходный период памятную записку по вопросу о китайской политике. Они настаивали на том, чтобы мы пошли навстречу Китаю с такими инициативами, как отказ от наших связей с Тайванем и приглашение Китайской Народной Республики в Организацию Объединенных Наций. Их памятная записка не упоминала – и я не вспомню каких-то других специалистов по Китаю, которые так поступили бы в то время, – геополитические возможности для нас в том, что касается Советского Союза, или вероятности того, что китайцы могли бы иметь стимулы двигаться к нам навстречу без американских уступок, а в силу их нужды в американском противовесе Советскому Союзу.
Следует сказать, что все идеи о сближении, несмотря на все их мотивы, были немногим более чем туманными теориями, когда новая администрация пришла к власти. На протяжении 20 лет существовала фактическая изоляция и идеологическая враждебность, отмеченная войной в Корее, в которой американские и китайские солдаты воевали ожесточенно друг с другом. Велись двусторонние переговоры между консульскими работниками Соединенных Штатов Америки и Китайской Народной Республики в 1954 году в Женеве. Они были подняты до посольского уровня в 1955 году и позже перенесены в Варшаву. 10 сентября 1955 года было достигнуто соглашение о репатриации гражданских лиц. И это все. За 134 встречи, проведенные с 1954 года вплоть до 1968 года, соглашение о репатриации было единственным конкретным достижением.
28 мая 1968 года Пекин отложил варшавские переговоры, предложив две даты в ноябре, после американских президентских выборов. Пекинское радио утверждало, что «в настоящее время обсуждать нечего». Первый проблеск перемен последовал после событий 21 августа 1968 года, советского вторжения в Чехословакию. Если во время восстаний 1956 года в Польше и Венгрии китайцы пытались действовать как миротворцы, в этот раз их реакцией было оскорбительное обвинение в адрес Советского Союза. Газета китайской коммунистической партии «Жэньминь жибао» 17 марта 1969 года, например, назвала вторжение в Чехословакию «вооруженной агрессией и военной оккупацией» со стороны «советской ревизионистской предательской клики». Она осудила доктрину Брежнева ограниченного суверенитета как «типично фашистскую теорию». Речь о том, что в буквальном смысле доктрина Брежнева была применима к Китаю в той степени, как и к любой восточноевропейской стране. А на самом деле, с учетом неприкрытой враждебности Китая к советскому руководству, даже, может быть, и более того.
Таким образом, 26 ноября 1968 года, три месяца спустя после вторжения в Чехословакию и вскоре после выборов в США, Пекин предложил провести очередную встречу в Варшаве с Соединенными Штатами 20 февраля 1969 года. Будучи верным древней китайской традиции никогда не раскрывать нужду в сотрудничестве с иностранцами, Пекин предпочел говорить вызывающим тоном, призвав Соединенные Штаты присоединиться к «соглашению о пяти принципах мирного сосуществования», «вывести все свои вооруженные силы из китайской провинции Тайвань и ликвидировать все военные сооружения в провинции Тайвань».
Не было сомнений в том, что Советский Союз превращался в главный предмет озабоченности китайской внешней политики. Китайско-советская вражда имела многочисленные корни. То, что начиналось как тесный союз, вскоре продемонстрировало растущую напряженность, вначале проявлявшуюся лишь на бумаге. Имело место идеологическое разногласие по поводу утверждений Китая о переходе к коммунизму, минуя социалистическую стадию, – доктрина Мао Цзэдуна, согласно которой Пекин в идеологическом плане был-де гораздо чище, чем Москва. Кроме того, существовало национальное соперничество между двумя мощными государствами и растущее недоверие друг к другу. В конце 1950-х годов Хрущев отказался от сотрудничества в ядерной области; китайцы ответили активизацией идеологических нападок. В 1959 году Советский Союз отозвал своих технических советников и прекратил всякое оказание экономической помощи. Появилась личная антипатия между двумя группами коммунистических руководителей в нарушение всяческих марксистско-ленинских предписаний против «субъективизма». Китайцы воскресили старинные обиды, требуя возврата обширных пространств территории Сибири, якобы захваченных царями во времена русской экспансии.
К 1969 году политический конфликт стал принимать зловещие военные формы. До примерно 1965–1966 годов вдоль китайско-советской границы имел место приблизительный военный баланс. Уровень вооруженных сил с обеих сторон был низким. Более многочисленными советские вооруженные силы были на территории, расположенной напротив Синьцзяна. У китайцев было численное превосходство вблизи Маньчжурии. Советские войска, конечно, превосходили китайские по качеству и по уровню материально-технической поддержки. Пограничные инциденты стали происходить примерно с 1959 года, а позже участились. Тем не менее, в течение нескольких лет не происходило никакого крупномасштабного наращивания сил с обеих сторон. Затем в начале 1966 года Советы стали переводить хорошо подготовленные и хорошо оснащенные боевые подразделения из Восточной Европы на Дальний Восток. Там появились ракеты земля – земля с ядерными боеголовками. Еще больше обеспокоил Пекин тот факт, что в январе 1966 года Советский Союз подписал 20-летний Договор о дружбе, сотрудничестве и взаимной помощи с Монголией, позволявший ему размещать там войска и создавать базы. Количество советских дивизий вдоль китайской границы выросло с 12 недоукомплектованных дивизий в 1964 году до более чем 40 модернизированных дивизий в 1970 году.
29 ноября 1968 года администрация Джонсона с благословения новоизбранного президента Никсона приняла китайское предложение возобновить варшавские переговоры. (Я еще не был назначен помощником Никсона.)
Первые сигналы
В ретроспективе представляется, что всякая успешная политика как бы предопределена. Руководителям нравится заявлять, что предвидели то, что сработало, приписывая планированию то, что обычно начинается как серия импровизационных шагов. Так происходило и с новой китайской политикой. Новая администрация собиралась и начать все по-новому. Но если говорить начистоту, у нее не было четкой идеи о том, как это сделать, также следовало принимать во внимание внутренние реалии, из которых немаловажным был тот факт, что Никсона традиционно поддерживало консервативное «китайское лобби», так никогда и не простившее Трумэну и Ачесону якобы имевшее место предательство Чан Кайши.
У руководителей в Пекине, не исключено, имелись схожие проблемы. По всей вероятности, Мао Цзэдун решил двинуться навстречу Соединенным Штатам вскоре после советского вторжения в Чехословакию. Но он управлял страной, только что оправившейся после «культурной революции». Мао стремился такими экстраординарными потрясениями сбросить фатальную тенденцию коммунистических государств к бюрократизации и стагнации, навязав сверху беспорядки перманентной революции, – это один из редких случаев в истории, когда глава государства намеренно свергает собственные институты в качестве учебного пособия. Влияние беспорядков на внешнюю политику отражено в таком факте, что в 1969 году Китай оставил только одного посла работать за границей (это был Хуан Хуа, располагавшийся в Каире, а позже ставший представителем в Организации Объединенных Наций, а еще позже министром иностранных дел).
Одним из первых и самых важных шагов, предпринятых администрацией Никсона, было нечто, что мы раньше не делали. Администрация Джонсона использовала призрак азиатского коммунизма во главе с Пекином как основное оправдание Вьетнамской войны. Президент Джонсон в своей речи в Университете Джонса Хопкинса 7 апреля 1965 года утверждал, что «правители в Ханое подталкиваются Бэйпином»[57]; а соперничество во Вьетнаме являлось «частью более широких планов агрессивных целей». Аналогичным образом государственный секретарь Дин Раск 18 февраля 1968 года представил перед сенатским комитетом по международным отношениям Пекин как подстрекателя агрессии, а Пекин и Ханой как сговорившихся. По контрасту, администрация Никсона с самого начала никогда не цитировала или даже не намекала на антикитайский подтекст нашей вовлеченности во Вьетнаме. Мы были не согласны с таким анализом и не нуждались в дополнительных врагах.
Первые несколько месяцев были полны противоречивых тенденций. В своей инаугурационной речи Никсон сделал завуалированную ссылку на готовность новой администрации разговаривать с Китаем: «Пусть все страны знают, что в период работы этой администрации наши каналы связи будут открыты. Мы стремимся к открытому миру – к миру, в котором ни один народ, большой или малый, не будет жить в сердитой изоляции». Фраза «сердитая изоляция» возвращала нас к его статье в журнале «Форин афферс» в 1967 году. Но никакой реакции не последовало. Китайцы не могли впечатлиться одной примирительной аллюзией, всего лишь намеком.
На следующий день после инаугурации агентство новостей «Синьхуа» осудило Никсона как новую «марионетку», избранную «кликой монополистической буржуазии» претворять в жизнь «злобные замыслы империализма США на продолжение проведения агрессии и экспансии в мире». Сдержанная риторика Никсона разоблачала, по мнению агентства новостей «Синьхуа», что американский империализм «охвачен кризисом» и стоит перед «предсмертной борьбой». «Жэньминь жибао» 27 января злорадствовала по поводу того, что американский империализм был «на последнем издыхании». В статье звучала издевка: «Хотя Никсон дошел до ручки, он имеет наглость говорить о будущем. … Человек, одной ногой стоящий в могиле, пытается утешить себя мечтами о рае. Это бред и агония умирающего класса».
Инаугурационная речь Никсона, возможно, и подобала государственному деятелю, но у китайцев были более едкие авторы.
Никсон действительно выглядел этаким шизофреником в первые дни. Спустя пять дней после инаугурации Никсон направил мне и Роджерсу записку с жалобой, что наш посол в одной европейской стране не смог предотвратить признание этой страной Пекина. Посол, по его словам, оказался просто «бедой»; нам было сказано «избавиться от него» немедленно. На первой пресс-конференции 27 января Никсона спросили, планирует ли он улучшить отношения с коммунистическим Китаем. Он перечислил большой перечень проявления китайской враждебности, завершив словами, что на предстоящей встрече в Варшаве Китаю представится возможность доказать, что он изменил свой подход. «Впрочем, до тех пор, пока не произойдет каких-либо перемен с их стороны, я не вижу в ближайшей перспективе каких-то перемен в нашей политике».
Прямо противоположное, конечно, состояло в том, что, измени Китай свой подход каким-то неопределенным образом, мы ответили бы взаимностью. Формально это ничем не отличалось по существу от заявлений предыдущих администраций. И резко контрастировало с более примирительной лексикой в отношении Советского Союза, ОСВ и договора о нераспространении на таких же пресс-конференциях. Для подозрительных китайцев все это должно было выглядеть как некий кондоминиум, которого они опасаются. И они также беспокоились из-за другого инцидента. За три дня до этой пресс-конференции китайский поверенный в делах в Нидерландах сбежал и попросил убежище в Соединенных Штатах. 6 февраля китайцы выразили протест. 18 февраля они отложили варшавскую встречу, намеченную на 20 февраля под предлогом того, что Соединенные Штаты «побудили» поверенного «предать свою страну, и он был вывезен ЦРУ». Не желая отставать, Никсон на своей пресс-конференции 4 марта развенчал перспективы китайско-американского сближения: «Заглядывая в будущее, мы могли бы подумать в плане улучшения взаимопонимания с Красным Китаем. Но будучи реалистом и прагматиком, с учетом срыва Красным Китаем довольно ограниченных варшавских переговоров, которые были запланированы, я не считаю, что мы можем испытывать большой оптимизм и надежды на какой-то прорыв в том направлении в настоящее время».
