Генри Киссинджер
Годы в Белом доме. Том 1
Хотя и обучавшийся в Оксфорде, где он изучал экономику в течение нескольких лет, Вильсон не имел почти никакого интереса к абстрактным идеям. Он был заворожен манипуляциями политической властью; он получал наслаждение от дел, связанных с решением определяемых проблем. Цели долгосрочного характера вызывали у него сугубо поверхностное внимание. Он не видел никакого смысла в планировании, потому что у него была полная уверенность в том, что многие его качества помогут ему выбраться из любой трудной ситуации. У Вильсона была исключительно хорошая память, что давало ему возможность вспомнить точное положение на странице того предложения, которое он прочитал много лет назад. Это было качество, которое он с большим удовольствием демонстрировал; он также демонстрировал почти аналогичную способность находить возможности для этого. Как человек, он был довольно холодной личностью, хотя, – совсем как Никсон, – трогательно жаждущий одобрения, особенно от тех, кого он сам очень уважал. Такая категория людей обычно включала людей у власти или академиков; он особенно высоко ценил свои тесные взаимоотношения с американскими президентами. Вначале он предложил Никсону обращаться друг к другу по именам. Ничего не выражающий взгляд Никсона в ответ на это похоронил эту идею. Но этот инцидент не изменил дружественного настроя Вильсона в отношении Соединенных Штатов. Мне лично он нравился; он нас никогда не подводил.
Его коллега министр иностранных дел Майкл Стюарт был совершенно иным человеком. Благонамеренный, слегка педантичный, Стюарт наслаждался моральными изысканиями, которые могли отвлекать и раздражать Никсона. Он был школьным учителем и демонстрировал это, вначале став министром образования, а потом министром иностранных дел. Подобно тем, кто пришел поздно в жизни к международной ответственности, он действовал так, как будто она состояла из провозглашения каких-то теоретических принципов. Стюарт, однако, был убежденным сторонником тесных отношений между нашими странами. Несмотря на многие его сомнения, он защищал нашу позицию по Вьетнаму в дебатах в дискуссионном обществе «Оксфордский союз» с гораздо боˊльшей энергией и умением, чем это делали многие американцы, которые принимали решение направить наши войска туда. Он никогда не выказывал свои сомнения посторонним. Он был приличным солидным мужчиной, не блестящим или проницательным, но человеком твердых качеств, благодаря которым Великобритания и получила в свое время большую часть своего величия.
Третьим высокопоставленным англичанином за обедом был сэр Берк (позднее лорд) Тренд, секретарь кабинета министров. Его канцелярия является настолько влиятельной, насколько мало известной. Высокопоставленный государственный служащий, который остается на своем месте вне зависимости от тех или иных перемен в администрации, он готовит протоколы заседаний кабинета, контролирует постоянно действующий механизм госслужащих и дает непредвзятые советы на основе накопленного за десятилетия опыта. Влияние, заложенное в самом этом посту, использовалось с особой эффективностью человеком, занимавшим этот пост в то время. Берк Тренд был худощавым ученым человеком, с огоньком в глазах и манерами, свидетельствующими о мудрости и целенаправленности. Он ненавязчиво уводил беседу с опасных мест, которые, как ему было известно, разрушили немало прежних бурных обсуждений. Он умело делал так, что министры кабинета, которому служил, выглядели более компетентными, чем они вообще-то были на самом деле. Он был высокодуховным человеком. Его эрудиция и советы оказались в числе тех выгод для нас, которые давали «особые отношения».
Обед в резиденции Чекерс казался семейным вечером. Обсуждение носило характер общего обзора мировых дел, начатого в обшитой панелями столовой и продолженного за бренди в знаменитой Длинной галерее резиденции. Мужчины, которые должны будут решать будущее своих стран в течение нескольких следующих лет, входили в положение друг друга и в целом были весьма довольны достигнутыми результатами.
Позже Никсон позвал меня в свой номер в отеле «Кларидж», чтобы обсудить события дня. День начался в Совете НАТО в Брюсселе и завершился в доме британского премьер-министра, к которому Никсон приписал историю, относящуюся к нескольким столетиям назад. Мне не хватило смелости сказать ему, что особняк Чекерс стал выполнять нынешние функции резиденции только со времени Первой мировой войны. Он был полон воодушевления; обожал устаревшие церемонии, и для него все было в новинку, и он был в волнении от смены событий. Приземлиться на президентском самолете на иностранной земле, встретиться с королем и потом с премьер-министром – все это было кульминацией его юношеских грез, концепции высокого поста, как представлялось, недостижимого для бедного, в какой-то мере обидчивого молодого человека из небольшого городка в Калифорнии. Все это было одной из немногих возможностей почти естественной радости, которую я наблюдал за время моего знакомства с этим замкнутым и непостижимым человеком. Хотя дискуссии этого дня не решали никаких грандиозных проблем, Никсон любил философские разговоры, которые не вызывали ни конфронтации, ни пререканий по мелочам. Никсон ужасно хотел, чтобы ему сказали, как хорошо он все проделал. Как он и дальше будет делать это в разных ситуациях, Никсон попросил меня оценивать его заметную роль в сегодняшних событиях снова и снова. Он отправился спать и, как периодически случалось, когда был в состоянии стресса, начал невнятно произносить слова или, наоборот, пытаться артикулировать их очень тщательно. Но довольно быстро успокоился. День не был обременительно трудным, и он вел себя с достоинством и вполне умело.
На следующий день в зале заседаний кабинета на Даунинг-стрит, 10 (в резиденции и одновременно в канцелярии премьер-министра) увеличенная группа с обеих сторон затрагивала темы предыдущего вечера. Главными темами были решение Великобритании возобновить свою заявку на вступление в Общий рынок, будущее НАТО и курс отношений между Востоком и Западом. Британские министры утверждали, что хотят заполучить членство в Европе не столько по причинам экономических выгод, сколько по политическим преимуществам от нацеленной в большей степени на внешний мир Европы, чему они станут помогать. Никсон согласился с этой концепцией, но подчеркнул, что ее реализация не может сопровождаться в дальнейшем американской враждебностью по отношению к де Голлю. Он не будет пытаться улучшать отношения Америки с Францией; хотя это не повлияет на основополагающие взгляды де Голля, это могло бы сделать его более склонным к практическим согласованиям. Британские министры доказывали, что и они придерживаются такого же мнения, – как будто и не случился конфликт между Соумсом и де Голлем.
Дискуссии по НАТО еще раз продемонстрировали двойственный характер альянса. Все согласились с утверждением Никсона о том, что Советский Союз ликвидирует ядерный разрыв и что мы поступим правильно с учетом давления конгресса, сохранив новые оборонные программы, которые мы начали. Но тут не было желания прийти к очевидному выводу о том, что НАТО требуется новая стратегическая доктрина. Он выразил сомнение в отношении готовности любой европейской страны предпринять крупное увеличение своих оборонных расходов из опасения, что в таком случае Соединенные Штаты сократят свои обязательства. Вильсон дал нам возможность определить, в чем будет состоять значение новой стратегической доктрины, не включающей в себя новые вооруженные силы.
Майкл Стюарт выступил со становящейся стандартной европейской темой. Наши переговоры с Советским Союзом, особенно по ограничению стратегических вооружений, имели большое значение. Молодое поколение больше не захочет поддерживать Североатлантический альянс исключительно в его единственном качестве инструмента для обороны; для единства Запада весьма существенно, чтобы оно видело в нем также и механизм для достижения разрядки. Стюарт был прав, но тем самым раскрыл глубокую двойственность наших европейских союзников. Во времена нарастания напряженности они опасались американской жесткости. Во времена ослабления напряженности они страшились американо-советского кондоминимума, некоего двоевластия. Они требовали от нас твердости, затем предлагали свое посредничество, чтобы выбраться из образовавшегося тупика. Они настаивали на том, чтобы мы консультировались с ними, прежде чем что-либо делали. Но они хотели свободы и автономии для проведения своей собственной дипломатии разрядки без каких-либо сдерживающих элементов. Если считалось, что мы блокируем разрядку, то мы утрачивали поддержку наших западноевропейских союзников, которые в таком случае усиливали свои собственные контакты с Востоком, без какой-либо координирующей стратегии. Они стали бы слишком слабы перед лицом давления изнутри и со стороны Советского Союза. Мы оказались в парадоксальной ситуации, состоящей в том, что нам следует взять на себя руководящую роль в отношениях Восток – Запад, если хотим сохранить единство альянса и установить какие-то основные правила для контактов между Востоком и Западом. Но если мы будем двигаться слишком быстро или вызовем ничем не оправданные надежды, то подорвем нашу задачу укрепления военной мощи – единственную основу безопасности для ведения дел с Советским Союзом. Это была проблема, которая сохранялась еще долго после того, как участники обсуждений на Даунинг-стрит ушли со своих постов.
Потом был официальный завтрак в Букингемском дворце с королевой Елизаветой. Я полагал ошибочным стереотипом считать ее скучной. У нее был ехидный ум, и она поразила меня своим знанием мировых дел и пониманием вовлеченных в них лиц. После обеда президент выступил перед сотрудниками Посольства Соединенных Штатов и встретился с группой британских издателей и представителей интеллигенции.
Вечер был примечателен тем, что показал сторону Никсона, наименее известную широкой публике. Весной 1968 года Гарольд Вильсон совершил чрезвычайный просчет, сделав ставку на победу демократов; в силу этого он назначил Джона Фримена, старого друга Хьюберта Хамфри, послом в Вашингтон. Это грозило стать почти что катастрофическим решением. Фримен был лейбористским министром, придерживающимся левого крыла партии. Он ушел в отставку из-за скандала с обвинениями правительства в сокращении расходов на здравоохранение и продолжил свою карьеру вначале как телевизионный интервьюирующий журналист, затем редактор левацкого еженедельника «Нью стейтсмен» и верховный комиссар Великобритании в Индии. Будучи редактором журнала «Нью стейтсмен», Фримен отметил поражение Никсона в Калифорнии, поздравив американцев с устранением «человека, не имеющего никаких принципов, кроме готовности пожертвовать всем ради дела Дика Никсона». Когда Никсон победил на выборах через семь месяцев после назначения Фримена, Вильсон не стал менять свой не совсем удачный выбор. К его чести, Вильсон отказывался менять послов. Никсон был сильно возмущен. С самого начала работы его администрации он поклялся, что не будет иметь дел с Фрименом. Его поддержал генерал Эйзенхауэр, в январе сказавший ему в моем присутствии, что назначение Фримена является оскорблением Никсону не только как человеку, но и как президенту. Но поскольку было немыслимо, чтобы мы объявили британского посла нежелательной персоной, казалось, что для Никсона не остается ничего, как сделать пребывание Фримена в качестве посла как можно более трудным и неудобным. Не было сомнений в том, что Никсон был способен так поступить. Члены нашей передовой группы просили Вильсона убрать Фримена из списка приглашенных на обед в честь президента, устраиваемый на Даунинг-стрит, 10. Вильсон с негодованием отказался, и мы все ждали вечера в большом смятении.
Но Никсон мог и удивлять. В конце обеда он встал, чтобы произнести тост. Глядя прямо на Фримена, сидевшего на противоположной стороне стола, Никсон сказал: «Некоторые говорят, что есть новый Никсон. И они спрашивают, а есть ли новый Фримен. Хотел бы думать, что все осталось позади. В конце концов, он новый дипломат, а я новый государственный деятель, и мы оба стремимся сделать все от нас зависящее во имя мира во всем мире».
Эффект был как удар током. Вильсон назвал тост самым любезным, который он когда-либо слышал на Даунинг-стрит, 10. Он написал записку Никсону на своем меню. «Вы не можете гарантировать рождение лордом. Вполне возможно – и Вы это продемонстрировали – родиться джентльменом». Обычно невозмутимый Фримен был готов расплакаться. Так родилась миссия в Вашингтон, окончившаяся небывалым успехом. Джон Фримен был одним из самых деятельных послов, с которыми я когда-либо имел дело. Причина этого была не такой уж и простой. Его стиль работы был непривычным. Фримен всячески избегал какой бы то ни было лести; в порядке личного общения он встречался только с теми, кого уважал. Он почти не прилагал никаких усилий для того, чтобы превратить свое посольство в модный салон. Когда у него было послание, которое следовало вручить, он препровождал его очень официальным заявлением о том, что действует в соответствии с указаниями. Но Фримен был готов выйти за рамки своих указаний для выражения личного мнения. Поскольку он обладал высоким интеллектом и абсолютной добросовестностью, это вскоре оказалось бесценным качеством. У него был острый геополитический склад ума, и, как оказалось, он во многом разделял нашу философию международных отношений. Я был очень высокого мнения о суждениях Фримена, поэтому довольно часто консультировался с ним в вопросах, выходящих за рамки его официальной компетенции. В одном или двух случаях я давал ему прочесть первые варианты речей президента, отрабатывая его таланты в редакторской работе. У него было полное право докладывать обо всех его разговорах своему премьер-министру; вполне вероятно, что он так и поступал. Но близость и доверие «особых отношений» подразумевали как раз именно такое сердечное сотрудничество.
Никсон, со своей стороны, первым стал доверять, а потом и полюбил Фримена. Тот был единственным послом, которого приглашали в Белый дом по случаю различных мероприятий во время первого срока пребывания Никсона на посту президента. Он также стал и одним из моих ближайших друзей; эта дружба пережила оба наших срока работы на своих постах. Я считаю это одной из величайших наград во время моей работы на правительство.
Итак, поездка в Лондон окончилась особым бонусом доброй воли. Она выявила больше двойственности, чем смогла их разрешить. Но, как и предполагалось, заложила основу для плодотворного сотрудничества в дальнейшем.
Бонн и Берлин и загадка Германии
Следующую остановку мы сделали в Бонне. Ситуация с Федеративной Республикой Германии была гораздо сложнее. Политическая жизнь Германии находилась под воздействием предвыборной гонки, и мы прибыли во время начальной стадии Берлинского кризиса. Западногерманский президент, по большому счету сугубо церемониальная фигура, выбирается специальным собранием депутатов бундестага или делегатов от парламентов земель (ландтагов). Во время всех предыдущих случаев эта сессия собиралась в здании старого Рейхстага в Западном Берлине. Это делалось для того, чтобы подчеркнуть притязания Бонна на преемственность законного германского государства. Советы и их восточногерманские союзники ранее игнорировали этот косвенный вызов. До 1969 года они чувствовали себя достаточно сильными, чтобы делать из этого проблему. Они протестовали против собрания выборщиков в Берлине на основании того, что Западный Берлин не является юридически частью Федеративной Республики Германии. Они начали создавать помехи для путей доступа впервые с 1962 года.
Это должно было вызвать большое беспокойство в Бонне. Об уязвимости Берлина кто только не говорил. Имела место и определенная неясность в отношении реакции новой администрации. Существовала широко распространенная тревога, вызванная частично уязвимостью Германии, а частично политическими спорами с двумя предшествовавшими нашей администрациями. Бонн не соглашался с упором, который делал Макнамара на неядерную региональную оборону, опасаясь, что она может побудить агрессию со стороны Советов. Бонн видел в Договоре о нераспространении ядерного оружия яркий пример своей дискриминации в ядерной области. Бонн возмущался в связи с американским давлением относительно оплаты за размещение американских войск на немецкой земле. Два канцлера – Конрад Аденауэр и Людвиг Эрхард – были свидетелями ускорения их вывода в результате их противоречий с администрациями Кеннеди и Джонсона.
Все это отражало шаткую психологическую позицию кажущегося таким могущественным нового немецкого государства. Потерпевшая поражение в двух войнах, носящая отпечаток нацистского прошлого, расколотая и разделенная Западная Германия представляла собой экономику, находящуюся в поисках политической цели. Бонн не имел никакого отношения к зарождению британской уверенности в себе, которая упрочивалась веками непрерывной политической эволюции и имперской славы. Бонн сам по себе, будучи случайно избранным новой столицей из-за личного удобства первого послевоенного канцлера (он находился близко от родного города, в котором жил Аденауэр), не воплощавший никаких предшествующих традиций управления, символизировал какую-то ненадежность послевоенного возрождения Германии. ФРГ представляла собой некое внушительное дерево с неглубокими корнями, чувствительное к неожиданным порывам шквалистого ветра.
Нестабильность ее положения отражалась в чувстве неуверенности ее руководства. Аденауэр, этот поистине великий человек, считал своим первостепеннейшим долгом восстановить для Германии репутацию надежности. Он решительно отвергал многие искушения воспользоваться возможностями Германии для маневрирования между Востоком и Западом. Он отвергал обвинения своей внутренней оппозиции в том, что его прозападный курс угрожал перспективам объединения Германии. Он с пренебрежением относился к отдельным случаям заигрывания с Востоком. Вместо этого он старался встроить Федеративную Республику Германии в Европу, а Европу в Североатлантический альянс так прочно, чтобы национализм, приведший Германию к катастрофам, больше никогда не смог получить возможность заражать его народ.
Аденауэр добился феноменального успеха. В течение десятков лет после создания ФРГ ее прозападная ориентация больше не представляла собой внутренний немецкий вопрос. Оппозиция, которая еще вчера настаивала на равноудаленности нейтралистской Германии между Востоком и Западом, коренным образом поменяла свою программу и теперь соперничала с правительством в отстаивании его верности западным связям даже в военной области. По иронии судьбы, умные молодые люди, руководившие администрацией Кеннеди, выбрали именно этот момент для того, чтобы настаивать на большей гибкости по отношению к Востоку перед человеком, который так много поставил на стабильность и надежность и который только что завершил колоссальные усилия по выработке национального консенсуса вокруг своей политики тесных атлантических связей. Это привело к внутренним пертурбациям в Германии в 1960-е годы и к смене ролей. Социал-демократическая оппозиция, которая десятью годами ранее стремилась использовать дремлющий немецкий национализм и выступала против прозападной ориентации Аденауэра, теперь критиковала правительство за подрыв связей с Америкой. Все еще находящиеся у власти христианские демократы жестко цеплялись за принципы 1950-х годов. Их близкая к одержимости приверженность к преемственности вызвала нетерпение со стороны американской администрации, стремящейся перевернуть новый лист, убежденной в действенности грандиозных планов и в целом чувствующей себя гораздо удобнее с левыми или, по крайней мере, реформистскими группами, чем с христианско-демократическими консерваторами, создавшими послевоенную Европу.
Таким образом, присущие дилеммы послевоенной политики Германии вышли наружу. Единственная из европейских держав, Федеративная Республика Германия имела невыполненные национальные цели. Это устремление к объединению выражалось в отказе иметь дела с восточногерманским режимом или даже установить дипломатические отношения с любым правительством, которое имеет такие дела. (Это была так называемая доктрина Хальштейна.) Но ни одно другое европейское правительство не разделяло эту германскую цель. Для них всех объединенная Германия вызывала старый кошмар германской гегемонии. Они разделяли шутку Клемансо, что его страсть к Германии так сильна, что он хочет, чтобы их было две. Они знали к тому же, что объединение Германии возможно, если вообще таковое возможно, только в результате массированного столкновения с Советским Союзом. Таким образом, существовала неизбежная пропасть между провозглашенной целью ФРГ по объединению Германии и действиями, которые она могла предпринять для ее достижения. И эта пропасть помогла Советскому Союзу оказывать нажим на Западную Германию во время периодических столкновений из-за Берлина, которые хотя бы частично были предназначены для того, чтобы заставить ФРГ смириться со статус-кво и принудить союзников по НАТО отмежеваться от ее национальных чаяний.
Западногерманские руководители, оказавшиеся на передовой линии разделенной Европы, подвергающиеся постоянному давлению со стороны Востока, осознающие глубокий осадок недоверия на Западе, страдающие от недостижимости национальных целей, увидели в американской связи необходимые меры предосторожности. Они не жаждали никакой особой роли в глобальных делах. Им недоставало уверенности в себе, чтобы стремиться к оказанию воздействия на нашу политику в более широком масштабе. Их цель была более чем скромной: убедиться в том, что они могут положиться на нас в плане обороны и что не произойдет никаких решительных сдвигов в сторону Востока, которые оставят Германию открытой и незащищенной либо физически, либо психологически.
Наш шумноватый политический процесс в силу этого привел к беспокойству западных немцев. Периодический приход новых администраций, громко объявляющих о новых подходах или об устарелости прежней политики, грозил тем, что когда-нибудь в будущем колесо повернется так, что приведет к страшному разъединению Америки от Европы.
Миссия Никсона, направленная на восстановление доверия и стабильности в Бонне, была весьма своевременной, так как, вопреки Берлинскому кризису, политические взгляды в Германии находились в переходной стадии. Аденауэр ушел с поста канцлера в октябре 1963 года, его сменил Эрхард, тогда чрезвычайно популярный как архитектор немецкого «чуда» в деле восстановления экономики. Но как предсказывал Аденауэр, компетенция Эрхарда в экономике не могла сравниться с его успехами в политике. Правящая коалиция христианских демократов и свободных демократов раскололась. В 1966 году была сформирована новая так называемая большая коалиция христианских демократов с социал-демократами, Курт Георг Кизингер стал канцлером, а Вилли Брандт вице-канцлером и министром иностранных дел.
Это оказалось судьбоносным решением для умеренно консервативных христианских демократов, которые доминировали на протяжении всей послевоенной истории. Социал-демократы теряли силы в оппозиции, которая угрожала стать постоянной. Главная причина состояла в том, что достаточное число избирателей считали эту партию, – несмотря на ее почетную демократическую историю, – наследницей слишком многих радикальных традиций, чтобы возлагать на нее обязанности по управлению страной. «Большая коалиция», сооруженная блестящим стратегом Социал-демократической партии Гербертом Венером, разрешила вопрос относительно способности социал-демократов к управлению страной. Одно только их участие в правительстве, в конечном счете, дало им достаточно дополнительных голосов, чтобы добиться победы на выборах 1969 года. Хотя для христианских демократов болезненным был просчет, в результате которого появилась «большая коалиция», но это стало великим благом для демократии в Германии. Этот шаг продемонстрировал, что социал-демократы на самом деле были ответственной демократической партией; это позволило избежать радикализации или поляризации политической жизни в Германии, что было весьма свойственно для большого количества европейских стран.
Но этот исход еще был впереди. Правительство, приветствовавшее нас в Бонне, несмотря на высокое название «большой коалиции», было глубоко расколото. Его руководящие лица через несколько месяцев вступят в соревнование друг с другом на предстоящих выборах; почти все сказанное во время нашего визита отражало осторожное маневрирование с целью достижения своих целей. Канцлер Кизингер[21], галантный, степенный, бесстрастный, произносящий банальности с глубокомысленным видом, оказался в политической западне, потому что ежедневно на службе набирал силы его главный оппонент, который сделался к тому же еще и вице-канцлером – Вилли Брандт. Массивный, крепко сбитый, в сущности малообщительный, несмотря на свою открытость по манере общения, ни в каком отношении не предполагал, что считает себя в подчинении у канцлера.
Там, где британское правительство проявляло двойственность по вопросам сдерживания, разрядки, западного единства, отношений Восток – Запад, немецкие руководители в индивидуальном плане были гораздо более точны и ясны, но они были разделены между собой. Оба соглашались с необходимостью проявления жесткости по Берлину, но дальше этого гармония между ними не простиралась. Кизингер ратовал за твердую позицию в отношении Востока. Брандт формально выделил нюансы в плане мер по примирению. Не требовалось большого воображения, однако, чтобы проследить его готовность к неприятному делу, связанному с признанием Восточной Германии. Кизингер являлся сторонником связей с Францией; Брандт был готов сделать акцент на вступление Британии в Общий рынок. Взгляды Кизингера были ближе к взглядам Никсона. Взгляды Брандта больше совпадали с убеждениями нашего Государственного департамента. Беседы в Бонне, таким образом, давали ясно понять, что до выборов осенью этого года германская политика будет преимущественно действиями с оглядкой.
Визит в Западную Германию завершился поездкой по Берлину. Огромные толпы приветствовали президентский кортеж, но Никсон чувствовал себя неловко, беспокоясь, что его выезд будут не в его пользу сравнивать с поездкой Кеннеди в 1963 году. Только после заверений в том, что никаких неблагоприятных сравнений не может быть сделано, он слегка расслабился. (Я заметил, что был выбран S-образный маршрут, так что толпа могла перемещаться с одной улицы на другую. Мне сказали, что такой же механизм передвижения был использован и во время визита Кеннеди.)
Никсон пытался разрешить очередной Берлинский кризис, бросив престиж своего президентства в начале срока пребывания у власти однозначно на Берлин. Он сделал это в красноречивой речи на заводе Сименса: «Четыре президента до меня придерживались этого принципа, и я скажу вам сейчас и в этом месте, что тоже твердо придерживаюсь этого принципа: Берлин должен оставаться свободным. Я не говорю это в каком-то духе бравады или воинственности. Я просто констатирую неизменный факт международной жизни».
Римские каникулы
Нашей следующей остановкой была Италия. Произошла кардинальная перемена от задисциплинированной формалистики Берлина к бурному хаосу римского аэропорта. Во время радостной суматохи госсекретаря Роджерса забрали смотреть почетный караул до тех пор, пока ошеломленные члены передовой группы не вывели его из шока и не заменили президентом. После этого все пошло гладко, но, как всегда, на грани фола.
Это был мой первый из множества последовавших визитов в Италию во время срока работы в администрации. Мне всегда нравилась застывшая красота этой страны и исключительное человеколюбие ее народа. Но каждый визит подтверждал, что Италия следует разным политическим законам и имеет иную концепцию роли государства, чем остальные страны Западной Европы. Вероятно, итальянцы были слишком цивилизованны, слишком пропитаны духом ценности отдельной личности и достоинства человека, чтобы демонстрировать полную приверженность политическим целям, которые в течение полутора столетий вызывали соперничество и различные амбиции у других стран Европы. Несомненно, но внутренние проблемы Италии требовали слишком большого внимания со стороны высшего руководства, в связи с чем внешняя политика играла второстепенную роль. И потом, имел место тот факт, что Рим как столица был менее всего центром национального сознания, а скорее исторической традицией. Он был правительственным центром древней империи. Потом на протяжении полутора тысяч лет он был столицей папского государства – фактически Квиринальский дворец, в котором сейчас находится официальная резиденция президента Италии, представлял собой летнюю резиденцию папы до 1871 года. По контрасту с другими европейскими столицами Рим не был стимулом для объединения Италии; скорее его добавили к Италии десятью годами позже после того, как начало существовать государство. Итальянское правительство переехало в город папы, а папство осталось главным учреждением Рима.
Какими бы ни были причины, каждый визит оставлял у меня такое чувство, будто его главная цель была выполнена уже по прибытии в аэропорт. Это символизировало тот факт, что Соединенные Штаты воспринимали Италию со всей серьезностью. Существовали фотографические свидетельства того, что имели место консультации с итальянскими руководителями. При таком понимании итальянские министры действовали так, как будто были слишком опытными и полагали, что их взгляды на международные дела могут решающим образом влиять на события.
Во время моей работы в администрации пост премьер-министра переходил от Мариано Румора к Альдо Моро с кратким промежутком для Эмилио Коломбо. Руководитель, который не был премьер-министром, занимал пост министра иностранных дел. Румор излучал дружелюбие, добрую волю, поистине желание угодить. Он со всей очевидностью был управляющим партийной машины, который всплывал на поверхность, когда требовалось охладить накал, и распределял добрую волю среди различных фракций христианских демократов. Коломбо был из числа интеллектуалов. Вежливый, вдумчивый, больше эксперт, чем лидер, он, казалось, поднялся до вершин, когда фракции оказались в тупике и потребовался временный премьер-министр, который не изменит баланс ни в каком направлении до тех пор, пока не будут обсуждены новые корректировки. Моро был самым значительным. Он оказался и умницей, и молчуном. У него была репутация человека, обладающего превосходным интеллектом. Моим единственным свидетельством этому была путаница с его построением фраз. Но я еще и оказывал убаюкивающее воздействие на него; очень часто он чувствовал себя сонным на встречах со мной. Я считал своим успехом, если он бодрствовал. Международные дела со всей очевидностью не интересовали Моро. Он был, главным образом, стратегом партии, который предпочитал создавать новые стартовые позиции во внутренней политике партии с чрезвычайной тонкостью; внешняя политика была должностью, которую он занимал как стартовую позицию к власти и никогда не рассматривал ее как свое призвание. Несомненно, руководители Италии были избраны с тем, чтобы отражать внутренние потребности и больше всего внутренний баланс Христианско-демократической партии.
