Геннадий Александрович Семенихин
Высота
– Ты меня этим своим рассказом никак не мог утомить. И знаешь почему? У меня в жизни похожее недавно произошло. – Гордей смерил брата внимательным заинтересованным взглядом. Все больше и больше проникаясь к нему уважением, Павел вдруг подумал о том, что вот сидит перед ним человек, которому ничего не утаивая можно все рассказать о своей уязвленной гордости. И он подробно, удивляясь тому, что это получается как-то легко, будто речь идет вовсе не о нем, а о каком-то третьем, мало знакомом ему человеке, поведал о своей размолвке с Глебовым.
– С меня ведь спрос малый, – закончил он с неловким смешком. – Взлетел, покрутился в воздухе и сел. Тут и финита. А ты – учитель, одно слово что стоит. Может, и мне дельное подскажешь?
Гордей скатал хлебный шарик, спросил в упор:
– Стало быть, всерьез поссорились?
– Да нет, – вздохнул младший брат. – Поссорились не то слово. Внешне все осталось, как было. Любезно разговариваем, даже с женами ходим по праздникам в одни и те же компании. Но вот, понимаешь, осталось что-то такое на сердце. Накипь какая-то. Я, разумеется, понимал, что правда не на моей стороне, но мучила другая мысль. Почему Глебов не мог меня поправить по-другому. Ведь мы же старые товарищи. Когда-то в дни войны я сам водил его в боевой полет, спас однажды от «мессера», зашедшего в хвост. Разве во имя дружбы не мог он поступить по-иному, не ставить вопрос так резко.
– Нет, нет, – вдруг прервал брата Гордей и даже застучал тяжелой самшитовой тростью об пол, – о мягкости не может быть и речи, надо бояться этой мягкости, если речь идет о долге. Стал бы Глебов тебя уговаривать мягко, ты бы с ним попросту не согласился. У него характер сильный, но и у тебя не слабее. Вы же, черти, оба летчики! А если бы ты не согласился, то и ошибка осталась бы неисправленной, и человек пострадал.
– Легко судить, – запротестовал Павел, – а мне-то как. Столько лет дружили, и вот… теплота, искренность, где они? Будто кто выкрал. Словно кошка начала меж нами дорогу перебегать и остановилась, а никто ее назад не повернет.
– В этом ты прав, – кивнул Гордей. – Трудно кошку с дороги дружбы заворачивать. Только пойми, что кто-то один из вас должен сделать это первым.
– Он не сделает, – убежденно заметил Павел, имея в виду Глебова. – Он гордый, да и к тому же прав.
– Значит, первый шаг должен сделать ты.
– Ты думаешь? – встрепенулся Павел.
– Не думаю, а уверен, – подтвердил старший брат. – В такой ситуации надо поломать в себе ложный стыд, Павлик. Согласен, что это тяжело бывает. Так же тяжело, как и воздушный бой в небе выиграть. А может, и еще потяжелее.
– Потяжелее, – в тон ему вымолвил Павел. – Самое тяжелое это наступать на самого себя.
– Ну, вот видишь, понятливый ученик, – засмеялся Гордей и, поднявшись, захромал по комнате без своей трости. – Впрочем, тебе виднее: легче или трудней. Ты уже у меня высоко летаешь, тебе и карты в руки.
Он опять подошел к стулу, на котором сидел младший брат, ласково взъерошил ему волосы. Но тот отрицательно покачал головой.
– Нет, Гордей, я ниже тебя летаю. Это ты со своей самшитовой клюкой высоко летаешь на высоте человеческой, – взволнованно проговорил летчик, стараясь не глядеть в упрямые глаза брата. Он чувствовал в глубине души, что новой неизведанной силой наполняет его этот прямой откровенный разговор.
Был уже поздний вечер, когда братья стали прощаться. Павел проводил Гордея до азтобусной остановки, ласково поддерживая его за локоть.
– Слушай, Павлик, – вдруг озорно воскликнул Гордей. – Вот бы сейчас песню сыграть. Ну хотя бы нашу «Рябинушку» уральскую, что ли. А то «С неба полуденного жара не подступись, конная Буденного рассыпалась в степи».
– Что ты, – рассмеялся летчик, – милиционер арестует. Сейчас же борьба за тишину.
– Значит, и про Буденного нельзя?
– Нельзя, и про Буденного.
– И с гармошкой пройти нашей уральской, на клавиши ее подавить?
– Тоже нельзя.
– Жаль. Когда-то и я очень любил с гармонью пройтись по окраине и песню спеть. Придется отложить. Чего доброго, попадешь на стенд с великолепным названием «Они позорят город-курорт».
Гордей еще больше развеселился, снова попытался пройти несколько метров без помощи трости.
– Видишь, как у меня получается. Еще десятка два ванн, и я взапуски со своими школьниками буду бегать.
Подошел большой голубой автобус, и Гордей занял место у окошка.
– Ты же смотри, – крикнул он брату сквозь шум заведенного мотора. – Первое, когда приедешь, протяни руку товарищу.
– Обещаю, – откликнулся Павел, но этого слова старший брат, очевидно, не расслышал, потому что голубой автобус качнулся и быстро проплыл мимо летчика. В освещенном окне Павел в последний раз увидел Гордея, махавшего на прощанье ему рукой. Проводив автобус, Быков медленно побрел по набережной, с наслаждением вдыхая прохладный солоноватый воздух. Покрытое темной летней ночью море с шумом плескалось о песчаный берег. Где-то высоко в звездном небе прогудел самолет, и его два маленьких огонька, зеленый и красный, опять напомнили майору Павлу Быкову о скором возвращении в далекий отсюда город, где базировался его родной полк. И Павел подумал о том, что вскоре и он так же вот высоко пролетит над землей в первом после отпуска учебно-боевом полете в одной паре со своим товарищем Глебовым, вновь и вновь переживая радостное ощущение покоряемой высоты.
