Геннадий Александрович Семенихин
Высота
Высота, высота! Подоблачная или заоблачная, озаренная солнцем или покрытая седыми тучами, высота, с которой даже в ясную погоду самые большие города, распростершиеся внизу темными контурами, кажутся вымершими, потому что не увидишь оттуда ни трамваев, ни тем более пешеходов, – разве не радуешь ты сердце летчика! И не может летчик, по-настоящему влюбленный в свою профессию, жить в долгой разлуке с высотой.
Павел Быков хорошо знал, отчего последние дни в санатории проходили так медленно. Ни пляж с берегом, густо облепленным отдыхающими, ни ослепительно яркая зелень кавказской ривьеры, ни постоянные экскурсии в горы – ничто теперь не могло развеять его скуки. Павел ощущал, как стосковался по семье и товарищам, по раздольному полю аэродрома, по реву выруливающих на старт и взлетающих с бетонной полосы реактивных истребителей и по тем редким минутам затишья, когда слышались неумолчные трели жаворонков, этой «аэродромной» птицы, как шутя называли их летчики и техники.
Лежа на горячем песке, Быков лениво смотрел на взбитую ветром синеву морских волн, набегающих на берег. Мысленно он был уже в полку, видел себя докладывающим командиру, седоватому худощавому полковнику Бородину о возвращении из отпуска, садящимся в кабине истребителя на жесткое сиденье. Лишь вспомнив о майоре Глебове, Быков нахмурился. Это воспоминание пришло, как дождевая туча на ясное безоблачное небо. С Глебовым, тем самым Глебовым, с которым они в суровую зиму сорок первого года пришли в полк, провоевали до Дня Победы, в одном указе были награждены Звездой Героя Советского Союза, у них произошла размолвка. На первый взгляд, причина ее была не настолько серьезной, чтобы поколебать десятилетнюю дружбу. Он, Быков, никак не мог выпустить в самостоятельный полет молодого летчика, недавно окончившего военную школу. Потеряв всякую надежду на то, что этот лейтенант способен овладеть скоростной машиной, Быков написал подробный рапорт командиру полка, в котором докладывал, что новичок неспособный к летному делу человек и его следует перевести в легкомоторную авиацию. Полковник Бородин три дня не давал никакого ответа, но как-то строго посматривал на Быкова при каждой встрече. А потом созвал узкое совещание старших офицеров и в присутствии всех зачитал этот рапорт. Павел до сих пор помнит, как в руке у Бородина трепетал листок, исписанный его мелким почерком, а с тонких губ срывались сухие фразы.
– «Исходя из всего вышеизложенного, – медленно читал полковник, – я считаю, что ни последовательные тренировки, ни дополнительная индивидуальная работа не помогут лейтенанту Кострикову овладеть техникой пилотирования на современном истребителе. Считаю, что его целесообразно перевести из истребительной авиации в малоскоростную».
Быков слушал и морщился, как от боли. «Какие сухие казенные слова». Но было уже поздно. Полковник отложил в сторону рапорт, и Павел ощутил на себе его суровый взгляд.
– Легко судите, майор Быков, – осуждающе произнес командир полка. – Не сумели воспитать и обучить, а теперь спешите отделаться. А вы задумывались над тем, имеете ли вы право на такой вывод?
– Полагаю, что имею, – упрямо возразил Быков. И вот в эту-то минуту в разговор вмешался его старый друг майор Глебов:
– Разрешите два слова, товарищ командир? Полковник кивнул головой.
– Говорите.
– Я думаю, что майор Быков принял далеко не все меры, чтобы подготовить лейтенанта Кострикова к полетам на реактивном истребителе.
– Вот как! – вспылил тогда Быков. – Так, быть может, вы его в свою эскадрилью возьмете, майор Глебов?
– И возьму, – отрубил товарищ. – Именно за этим я и обратился к товарищу полковнику.
А потом наступила развязка. Кострикова перевели в эскадрилью Глебова, и за какие-то полгода он стал довольно прилично летать на реактивном МИГе. Утверждение Быкова о том, что этот молодой офицер невосприимчив к летному делу, оказалось битым. Павел и сам уже видел, что ошибся грубо и непростительно, но обида на друга от этого только росла. «Нечего сказать, а еще вместе штурмовали пригороды Берлина! Разве он не мог разубедить по-товарищески. Сразу при всех старших офицерах полка полосанул».
Глебов пришел на вокзал провожать Быкова в отпуск как ни в чем не бывало, но прощание у них получилось сухое, натянутое, и теперь Павел плохо себе представлял, какой будет встреча.
День стоял солнечный, но ветреный. На железной дощечке, прибитой к столбу у входа на пляж, напротив слова «шторм» было написано мелом: «два балла».
Однако купающихся было много. Павел уже дважды бросался с вышки в соленую теплую воду. Покинул он пляж без четверти три, потому что ровно в три ему должен был позвонить старший брат Гордей, только вчера приехавший отдыхать в соседний санаторий. По размякшей от солнца асфальтовой дорожке Быков направился к белому зданию, окруженному эвкалиптами. На широкую лестницу с каменными ступенями падали тени. В пустынном холле ожесточенно звонил телефон. Дежурная сестра лениво сняла трубку, ворчливым голосом осведомилась:
