Гаяз Исхаки
Девушка из Стамбула
Однажды, в самую прекрасную пору лета, мы вернулись из леса с ягодами и застали в доме полный переворот. Полы вымыты, баня истоплена, каких только угощений не наготовлено!
– Что это? – спросила я.
– Сегодня будем есть сахяр[5], – отвечают девушки.
– А что такое сахяр? – спрашиваю.
– Это, значит, что завтра начинается ураза[6].
Настал вечер. Я с девушками пошла в мечеть слушать таравих[7]. А когда стемнело, было очень весело есть сахяр. Зато утром чая не было и за ягодами идти не позволили. Я вместе со всеми стала держать уразу.
В первые дни было трудно, но я быстро привыкла. Мне нравилось ходить с девушками в мечеть слушать азан[8], а вечером – таварих. Бабушка сказала, что в священный месяц Рамазан по-русски одеваться нельзя и велела сшить мне платье с оборками, на голову повязала платок. Я уже успела привыкнуть к новой жизни, но тут вернулась тётя.
– Ишь, что выдумали! – возмущалась она, – в такое жаркое время ребёнка уразу держать заставили. Она и так малокровием страдает. Я не потерплю такой дикости, напишу отцу!
Они даже поругались с бабушкой. Тётя заставила меня пить вместе с ней чай.
– Уж и русский язык, наверное, забыла. Смотри, останешься в школе на второй год!
Она отругала гувернантку и усадила нас за уроки. Порядок в моей жизни нарушился. Теперь я пряталась от тёти, когда надо было есть сахяр и слушать азан, и пряталась от бабушки, чтобы попить с тётей чай. Тётя не позволила дожидаться праздника Ураза-байрам, говоря, что здесь меня окончательно отатарят, и увезла.
В том году в школу, где я училась, поступили ещё две девочки-мусульманки. Их матери, договорившись с начальницей, пригласили в школу муллу, чтобы вёл уроки веры. Начальница мне тоже велела посещать их. Тогда я научилась читать и писать, запомнила молитвы.
Я выросла, закончила школу, стала девушкой. Мы были знакомы со всеми мурзами Петербурга, с обрусевшими господами из Крыма и Кавказа. Кавказские офицеры, служившие в разных местах, туркменские джигиты – все бывали у нас. Тётя, в прошлом жена офицера, была неравнодушна к людям в военной форме, обожала кокетничать с молодыми офицерами, несмотря на свои преклонные годы. Я с виду была девушкой, но в душе оставалась подростком. За мной стали волочиться какие-то люди. Один полковник часто дарил мне цветы, справлялся по телефону о здоровье, вместе с тётей водил меня в театр и держался так, словно он мой кавалер. Однажды встал передо мной на колено и попросил руки. Я удивилась, ничего подобного мне и в голову не приходило. В ответ я не могла вымолвить ни слова. За дело взялась тётя. Она, не жалея красноречия, нахваливала полковника, говорила, что у меня будет возможность сделаться генеральшей, рассказывала о высшем свете русских, куда я будто бы могла попасть. Слушать её было интересно, но поскольку я не испытывала к этому человеку никаких чувств, я ему отказала. Папа тоже был на моей стороне, считая, что я ещё слишком молода. Полковник появлялся всё реже, разыгрывая при встречах обиду. Не прошло и двух-трёх месяцев, как он женился на немолодой вдове.
Не успел простыть его след, как к нам стал ходить киргизский студент, внук хана. Он потешал меня армянскими анекдотами и всякими курьёзными историями, возникавшими из-за плохого знания его сородичами русского языка. Говорил, что по окончании университета станет большим уездным начальником, и расписывал своё будущее яркими красками. Этот тоже с дрожью в голосе долго говорил мне в фойе театра о своей любви, уверял, что не может жить без меня. Ему я тоже отказала, потому что не нравились мне ни слова его, ни манеры. Тётя в этот раз не вмешалась, отец тоже промолчал. После киргиз писал мне длинные письма, просил, умолял, но я решения своего не изменила. Он закончил университет, женился на девушке, с которой был помолвлен в младенчестве, и зажил уездным начальником. После него объявился кавказский инженер, потом литовский татарин, потом иранский принц, а между ними были русские офицеры и студенты. Они писали письма, дарили стихи. Но ни один из них не нравился мне.
И вот как-то пригласили нас на свой вечер татарские студенты. В небольшом зале были только наши сородичи. Вечер удался. В буфете предлагали национальные блюда, выступал студенческий оркестр. Разыграли маленькую пьесу. Для концерта были отобраны красивые песни и стихи. Вечер напомнил мне радостные впечатления детства в усадьбе бабушки. Я веселилась от души, настроение было замечательное.
Юноши и девушки затеяли игру. Я была «ханом» и должна была назначать «проштрафившимся» наказания. Пока я размышляла, что бы такое придумать, мне подсказали: пусть почитает стихи! Стихотворение называлось «Ты». Юноша декламировал так хорошо, что произвёл на меня огромное впечатление. Поскольку я была «ханом», приказала ему:
– Прочти ещё!
Молодежь одобрительно захлопала в ладоши. Он почитал другие стихи и снова замечательно. Мы познакомились. То ли оттого, что имя его совпало с именем турецкого паши, то ли он симпатизировал туркам, только все звали его Пашой. Мне юношу тоже так представили. Он не возражал, и я стала звать его, как все. Пригласила к себе. Он стал бывать у нас. Паша не был похож на тех людей, которых я знала. Не кривлялся, как они. Он рассказывал мне о татарской литературе, о стихах, о современных течениях в литературе, приносил татарские книги и раскрыл передо мной другой, новый для меня мир. Я с жадностью читала стихи, заучивала их наизусть, выписывала татарские газеты, журналы и постепенно входила в этот мир.
Наступило лето. Я пригласила Пашу в нашу усадьбу. Паша приехал в чудесную пору лета. Надо сказать, что тётя сразу же не взлюбила моего друга, пыталась настроить меня против него. Но всё, что она говорила, мне было безразлично, отношение моё к Паше не изменилось. Оказалось, что тётя в это время ждала каких-то друзей покойного мужа. Как только джигит появился, она сказала:
– Куда же мы его устроим? Такая-то комната для мурзы, брата мужа; такая-то – для моего двоюродного брата; такая-то – для Марьи Ивановны; такая-то – для Суфии Салиевны.
Словом, весь дом «заселила» своими будущими гостями. Для моего друга место нашлось лишь на чердаке. Меня это злило, но ссориться с тёткой я не могла. А Паша обиды своей ничем не выдавал.
Стояли дивные дни, мы вставали рано и уходили в лес за ягодами. А когда погода сменилась и стало прохладно, отправились на рыбалку с первыми лучами солнца. В лесу устроили пикник с самоваром. Паша с каждым днём становился раскованней и проще. Все относились к нему с симпатией, отцу он тоже нравился, слуги уважали его, не любила одна лишь тётка.
– Если приедет мурза, брат мужа, как я представлю ему этого? – говорила она. – Ведь у него даже одежды другой нет, и держится он по-татарски. Ни рода у человека, ни племени…
Отцу жужжала в уши: «Надо думать, прежде чем звать гостей в дом, где есть девушка на выданье». Она называла джигита простаком и при всех высмеивала малейшие его недостатки. За стол сажала рядом с экономкой. Но Паша не замечал этого. Или делал вид, что не замечает?
Он привёз мне книги. Порой мы уединялись с ним в тенистом углу сада и часами читали. Иногда уходили к самому дальнему лесу, много беседовали. Увлёкшись разговором, шли куда глаза глядят. Временами, сидя с удочками на берегу, мы, не отрывая глаз, подолгу смотрели на воду, будто хотели рассмотреть что-то в глубине, а видели свои отражения и молча говорили друг с другом. Когда серебристая рыбка, сорвавшись с крючка, прыгала в воду, мы смеялись, радуясь… Всё веселило вокруг – и гудение пчелы, перелетавшей с цветка на цветок, и свадебный треск кузнечиков вдали, и писк ласточек, порхавших и кружившихся в воздухе, словно черкешенки в танце, и нескончаемые вдохновенные трели жаворонков, которые изливались на нас с высоты. Мы растворялись в этой красоте, забыв обо всём на свете.
Дни проходили за днями, и в душе моей крепло умиротворение, незнакомое мне ощущение счастья. Оно не покидало меня, ласкало, нежило. Мне с другом было очень хорошо! Я смеялась, пела целыми днями, играла на пианино. Ночью спала безмятежным ангельским сном. Утром меня снова встречало всё то же счастье, та же сладкая жизнь. Я поправилась, стала румяной, чувствовала себя крепкой как никогда. Казалось, без страха, одна могла бы пройти через дремучий лес, вскарабкаться на крутую гору. Паша тоже окреп, загорел. Глаза его лучились сильнее прежнего. Его смех звучал громче, улыбка вспыхивала на лице чаще. Зато тётушка моя совсем потеряла покой, становилась всё более злой и невыносимой. «Разве девушки так ведут себя?» – приставала она ко мне и делала всё, чтобы не оставлять нас наедине. Из соседней усадьбы позвала развязную русскую барышню, чтобы ухаживала за Пашой. Хотя в доме было полно свободных комнат, поместила её на чердаке рядом с моим другом. Девица кокетничала с ним, пыталась привязать к себе. Сев на лошадь верхом, поехала в лес и потащила его за собой. Она ничего не добилась, но сладкую жизнь мою подпортила. И Пашу поставила в неловкое положение. Наши прогулки, долгие беседы, весёлое расположение духа стали реже, но отношение друг к другу не изменилось.
И вот я обратила внимание, что отец с тётей часто запираются в кабинете и с серьёзными лицами о чём-то подолгу разговаривают.
Пришла телеграмма, извещая о том, что мурза выезжает. Тётка развела бурную деятельность, во всём доме затеяла генеральную уборку, приготовила для гостей комнаты. Людей отправила в город за покупками для стола, всех поставила на ноги. Меня позвала к себе:
– Приезжают родственники мужа. Они наследственные мурзы. Сам служит в охране государя, знаком с великими князьями. С ним едет его сын, офицер Дикой дивизии. Что со студентом делать будем? Нельзя же допустить, чтобы они одновременно оказались нашими гостями. Когда он уезжать собирается?
Я покраснела, слова её возмутили меня, но тут же с сожалением подумала: «Ах, почему же Паша мой не мурза!»
– Надо дать ему понять, – поучала тётка, – ведь сам не догадается, хорошему обхождению не обучен! Надо сказать ему прямо: отправляйся, мол, восвояси.
– Как можно так выпроваживать гостя! – возмутилась я, но защитить Пашу не сумела. – Он и сам собирался, – сказала я, – уедет скоро.
– Смотри же, веди себя как подобает… – наставляла она. Не дай бог, подумают, что парень – кавалер твой… Всё пойдёт тогда прахом…
Гости подъехали с шиком на тройке. Дом наполнился чужими мужчинами и женщинами. Ужин прошёл весьма торжественно. Тётя позаботилась об угощении – блюд на столе было множество. Меня посадили рядом с офицером. Он всё время что-то предлагал мне из еды со словами: «Виноват, виноват, прикажите!», рассказывал мне какие-то полковые истории. Пашу тётка посадила в самый дальний угол стола рядом с той русской барышней. Мне даже видно его не было и голоса не слышно, зато болтовня барышни, её искусственный смех доносились и портили мне настроение. Старики пили, сосед мой тоже прикладывался, угощал и меня. Я выпила немного и слегка захмелела… После еды старики, прихватив бутылки с ликёром, пошли в комнаты играть в карты. Молодёжь отправилась в сад. Тётя, подозвав меня к себе, говорила что-то, стараясь отвлечь моё внимание. А когда барышня подцепила Пашу под руку, отпустила. Окликнув офицера, сказала:
– Не желаете ли прогуляться? – и отправила меня с ним.
Было тихо, в небе луна, звёзды, пахло травой… По телу растекалось тепло, тихий тёплый ветерок доносил ароматы цветов, нежно обдувал лицо, гладил волосы… Офицер был навеселе и сыпал анекдотами. В противоположном конце сада барышня пронзительным голосом давала какие-то команды. Вдали противно кричала сова, вселяя в душу беспокойство и страх… Мы обошли сад один раз, другой… Пора было возвращаться в дом, но я снова потащила кавалера своего в сад, надеясь встретить там Пашу, и заставляла себя смеяться над дурацкой его болтовнёй. Повернули к дому. В полосе света, падавшего из открытой двери, вдруг появился Паша. Лицо его, видимо, от освещения, было жёлтым, глаза запали, казалось, в них затаилась боль, на лице недоумение. За весь сегодняшний день нам не удалось переброситься ни словом, поэтому я сказала по-татарски:
– Здравствуйте, как дела?
Офицер извинился и ушёл в дом. Мы остались одни. Не успели мы ничего сказать друг другу, как выскочила тётя.
– Пойдём, Гульсум, тебя ждут. Разве хозяйке можно бросать гостей? – сказала она и утащила меня за собой.
Вечером играла музыка, были танцы, гости танцевали очень хорошо. Меня всё время приглашали то один, то другой. Я устала. Паша сидел в углу совсем один. Не мог он ни в карты играть, ни танцевать. И рядом с женщинами, которые, потягивая ликёр, занимались сплетнями, ему было не место. Всё его существо выражало плохо скрываемую тоску.
Вечер подошёл к концу. Отправляясь на покой, гости подходили ко мне и целовали руку. Он единственный не стал целовать и исчез, бросив мне: «Спокойной ночи!»
Я провела очень плохую ночь, видимо, оттого, что сильно устала и пила ликёр.
На другое утро мы рано погрузились и на пяти лошадях поехали к воде на пикник. Отец, родственник тётки, она сама – в одном тарантасе; я, офицер и маленький ребёнок – в другом. В остальных – женщины и гости помельче. Пашу вместе с пожилой экономкой посадили в телегу с самоваром и провизией. В дороге тарантасы то и дело обгоняли друг друга, забавляясь. Только телега Паши катилась в хвосте. Старая лошадь резвостью не отличалась. Мне было горько видеть друга униженным. Но вступиться за него не было сил. Мешали порядки, установившиеся у нас в доме, где всем командовала своенравная тётя. Мягкотелый отец отстранился от домашних забот и полностью подчинился ей.
У излучины реки лошади остановились. На зелёной шелковистой траве развернули пир с обильным угощением, разожгли большой костёр, поставили самовар. Пошла гулянка. А потом мужчины и женщины рассыпались по лугу, собирая цветы. Я несколько раз пыталась быть рядом с Пашой, говорить с ним, но всякий раз то тётя уводила меня от него, то кто-то из женщин подходил с какой-то просьбой, то барышня дёргала его – нам не позволяли быть вместе. Я целый день оставалась рядом с офицером, исполняла навязанную мне роль хозяйки. Без меня почему-то не мог обойтись никто. Паше я не уделила ни минуты. Народу было много, и я едва успевала поворачиваться. Когда мужчины пошли купаться, мы, женщины, торопливо готовили угощение. Пока они пили ликёр, купаться ходили мы. К нам присоединились жившие по соседству помещики, и снова началось чаепитие. День пролетел, а я и не заметила, как. При свете луны, радуясь прохладе, мы долго играли в догонялки и другие игры. Танцевали, пели по отдельности и хором. Одна женщина сплясала с офицером лезгинку. В повозки погрузились глубокой ночью и поехали домой. Мне почему-то стало очень грустно. Было такое чувство, будто я сделала что-то очень нехорошее, только понять никак не могла, что именно. Усталая голова соображала плохо, но душа почему-то ныла и страдала, не переставая… Сидевший рядом офицер всё говорил и говорил что-то, но я его не слушала. Народу в доме было много, кругом шум-гам.
Подавленная своим состоянием, я, ни с кем не прощаясь, ушла к себе и легла. Вытянувшись в постели, вспомнила, что сегодня не говорила с Пашой, и теперь ушла, не пожелав ему даже спокойной ночи. Возможно, он думает, что я участвую в сговоре против него? «Но такого не может быть!» – утешала я себя. Внутренний голос, однако, возразил: «Может!» Решив завтра непременно объясниться с другом, я повернулась на бок. Шум в доме всё не умолкал. Не дом, а улей какой-то! Тишина установилась не скоро… Я несколько раз принималась дремать, но тут же просыпалась. Меня мучило чувство вины перед Пашой. Я встала, распахнула окно. Комната заполнилась печальным светом луны. Я зябко поёжилась от ночной прохлады.
Одевшись, решила взглянуть на плывущие по небу бело-серые облака, посеребрённые лучами луны, на дремлющие деревья. Я вспомнила детство… Представила себе свой первый сахяр. Всего лишь неделю назад я была так счастлива, так спокойна. И вдруг откуда-то взялись гости – мужчины-курильщики, крашеные жеманные женщины, говорящие глупости. Они вызывали во мне отвращение. Деваться от них было некуда. Это приводило меня в отчаяние!.. Я без сил упала на стул. Ветерок шевелил верхушки деревьев, и они отзывались тихим скорбным шелестом. Сова вдали всё кричала и кричала, предвещая недоброе. Я встала и зачем-то выглянула в окно. Мне показалось: в саду тихонько движется какая-то тень. Казалось, человек послан, чтобы спасти меня. Я стала ждать, когда он приблизится, чтобы узнать, кто это. Вот тень вышла на открытое, залитое светом место. Чудеса! Да это же Паша… Он остановился и долго неподвижно смотрел куда-то. Может, на луну, звёзды? Вот он, похоже, перевёл взгляд на мои окна!.. Я выглянула из окна – он вздрогнул. Я спросила тихо:
– Это вы?
– Да, – проговорил он.
– Я выйду сейчас! – сказала я.
Не понимая, что делаю, накинула на плечи платок и, забыв снять шлёпанцы, поспешила к нему.
Паша не сдвинулся с места. Руки его были холодны, как лёд. Я спросила:
– Почему не спите?
– А вы почему? – ответил он вопросом.
– Устала, – сказала я, – народу было много, просто голова пошла кругом.
Тихонько переговариваясь, мы прошли в беседку и сели на излюбленное наше место, скрытое от посторонних глаз густой листвой.
Я хотела объясниться, сказать, что не имею никакого отношения к травле и попросить прощения, но не смогла. Вместо этого напустила на себя вид, будто ничего не произошло, всё в порядке.
Паша же, волнуясь, заговорил:
– Туташ, вот уже три дня я не вижу вас, не могу говорить с вами… Но за это время я много чего увидел, глаза мои открылись. Я принял было для себя решение уехать, но выполнить не смог. Мне ведь уже пора, давно пора бежать от этих чужих мне, враждебных людей, которые откровенно издеваются надо мной. Но я не смог этого сделать, хотя и пытался несколько раз. Не могу и сейчас. Маленькая надежда удерживала меня, вынуждала терпеть унижения. Вы – здесь, и это заставляет меня остаться. Что делать, туташ, так получилось… Если бы не приехали эти новые гости, если бы я не знал, какие планы готовятся здесь, я бы уехал. Но как уехать, не рассказав вам всего, что знаю? Переживая за вас, я не сплю уже три дня. Я понял, что люблю вас так глубоко, что не представляю себе жизни вдали от вас.
Я не ожидала услышать столь пылкое признание… Вернее, я знала, что услышу его когда-нибудь, но теперь не была готова. Я растерялась и молчала, не зная, что сказать.
– Это смрадное болото, – продолжал он, – вы, туташ, – цветок, которому здесь не место. Так пойдёмте же! Обопритесь на мою руку!..
– Да нет же, поверьте, всё не так уж плохо, – сказала я с сомнением.
Он пересказал мне всё, что видел и слышал. По его словам, выходило, что завтра или послезавтра офицер будет просить моей руки и получит согласие отца. Паша объяснил, что тётка не зря так старается. Я и сама чувствовала, что всё идёт к этому, но не сумела оценить доброты и сердечного порыва юноши.
– Мы ещё поговорим об этом, – сказала я уклончиво.
В это время послышались чьи-то шаги и тихие голоса. Мы притаились. Не для того, чтобы подслушать, а боясь выдать себя. Неизвестные вошли в павильон, сели на скамейку и тихими голосами продолжили разговор. Это были моя тётя и её кум мурза. Слова кума мы не разобрали, зато тётку слышали хорошо.
– Согласие невесты я получила. Об этом вообще нечего говорить… Но не забывай, я – вдова полковника. Жить на пятьдесят рублей пенсии не могу… Нет, не могу… Вот если жених и ты выдадите мне вексель на сорок тысяч, возьмусь устроить свадьбу… А если нет… Я не могу допустить, чтобы меня выкинули на улицу… Когда Гульсум выйдет замуж, кем буду я?.. Нет! – сказала она.
Кум возразил что-то, тётя ответила:
– Я же говорю, он болен, наш Гали. (Она говорила о моём отце.) Болен. У него слабое сердце. Стоит ему сегодня выпить на полрюмки больше, как завтра его не станет… Я не могу надеяться на него. Если завтра дадите вексель – всё будет в полном порядке.
Паша посмотрел мне в глаза. Я побледнела. Хотелось выйти и крикнуть: «Хочешь продать меня за мои же деньги?!» Но я не вышла и не крикнула. Ноги мои дрожали, зубы стучали. Те двое уладили своё дело и пошли прочь, тихо переговариваясь. Паша пожалел меня, не сказал ничего, что могло бы усилить моё огорчение. Мы встали и молча побрели по саду. У калитки остановились, чтобы разойтись. Тут в комнате офицера зажёгся свет. Сквозь прозрачную занавеску видны были головы офицера и бесстыжей девицы. Меня словно молнией ударило. Чтобы не упасть, ухватилась за дерево. Паша молча смотрел на меня.
– Вы поняли? Болото это не для вас, туташ! Вам нужен другой воздух. Пойдёмте!
Он крепко сжал мою руку. Дрожа всем телом, я грустно взглянула на него. После долгого молчания сказала:
– Я сейчас плохо соображаю, давайте отложим разговор на завтра. – И убежала в дом.
У меня появилось ощущение, которого не знала раньше: я почувствовала себя униженной. Меня собирались продать, как овцу. Но я ничего не могла изменить в своей жизни и страдала от собственного бессилия, сама себе была противна, понимая, что никогда не смогу покинуть этого болота. В ушах продолжал звучать голос тёти, требующей за меня сорок тысяч, а в глазах стояла картина, увиденная в окне: офицер с русской распутницей. Сначала я плакала навзрыд, потом – тихо и очень долго. Немного успокоившись, легла, и снова меня одолели дурные видения. Сдержать слёзы было невозможно. Решила одеться и пойти в сад, чтобы разыскать Пашу и просить, умолять его: «Давай уедем отсюда!» Но, подойдя к двери, переступить порог не решилась.
Рассвело. Взошло солнце. Защебетали птицы, зажужжала пчела. Я так и не сомкнула глаз. Умылась холодной водой, оделась, постаралась придать лицу беззаботное выражение, но, увидев в зеркале пожелтевшее лицо, глаза, полные тоски и безнадёжности, залилась невольными слезами. Хотелось кому-то излить свою тоску, плакать, обняв кого-то за шею, чтобы понял, как тяжко мне и как больно. Я вспомнила умирающую маму. Казалось, грустные глаза её глядят на меня с жалостью. Я ощутила своё сиротство, и снова на глаза навернулись слёзы. Хотела пойти к отцу и рассказать ему всё. Но между нами не было большой близости, и я передумала.
Раздался стук в дверь. Вошла тётя в красной блузе со взбитыми кудрями. Комната наполнилась запахом духов и пудры. Я взглянула на неё со страхом. В ту минуту она показалась мне толстой еврейкой, какие содержат в больших городах дома терпимости, и была отвратительна.
– Пойдём, – сказала она, – гости встали. Поторопись! Все хотят чая! – И потрогала мой воротник, будто поправляя.
Хотелось крикнуть: «Пошла вон, бессовестная!», но я не смогла.
– Ладно, сейчас, – сказала я и, подушившись ещё раз, медленно спустилась в столовую.
Шумные гости встали и пропустили меня. Офицер подошёл и чмокнул мне руку. Стало противно, словно он испачкал меня своей грязной слюной. Паша пожал мне руку дрожащей ладонью, глубоко заглянул в глаза. Молча выпили по чашке чая, офицер, как всегда, говорил что-то, но я не слышала. Тётя смеясь, обратилась ко мне, но я не ответила.
После чая отец позвал меня к себе. Тётка уже сидела в его кабинете, покачиваясь в кресле-качалке, и говорила что-то. Увидев меня, отец приветливо улыбнулся.
– Садись, Гульсум, как дела? – начал он и остановился, не успев договорить.
Тётя тут же бросилась на выручку. Смеясь, затараторила, но сути дела почему-то не высказала тоже. Расхваливала кума своего и его сына-офицера.
Тут после стука в дверях появились кум тёти в новом с иголочки мундире и офицер. Кум сказал по-русски:
– Простите, юноша этот необычайно стеснителен, не может рассказать о своих чувствах, хотя внутри просто сгорает…
Офицер, как солдат по команде, быстро подошёл ко мне и, встав на колено, проговорил по-русски:
– Позвольте мне стать рабом вашим, не лишайте счастья!
Я растерялась. Тётя, спеша вывести меня из затруднения, сказала:
– Вы смутили девочку, ведь она ещё ребёнок, конфузится. Видите, покраснела? Это знак согласия… Пусть Аллах даст вам любовь.
Я открыла глаза, подняла голову и, снова почувствовав себя униженной, с дрожью в голосе сказала:
– Простите меня, но я никогда не буду вашей женой. Никогда! – Глаза мои налились слезами. Я вскочила. Мне показалось, что я забыла добавить ещё что-то. Повернувшись, увидела сникшего, будто уменьшившегося в размерах отца, покрывшуюся красными пятнами тётю, приунывшего кума, растерянного офицера.
– Никогда! – снова крикнула я и, убежав к себе, заперлась.
Внизу поднялась кутерьма. Люди бегали туда-сюда, что-то говорили, кричали, орали, стучались ко мне. Я не отвечала. Лежала и плакала, плакала. Голова горела, тело билось в ознобе. Мне становилось то жарко, то холодно, я потела и мёрзла, была словно в бреду. В дверь постучали снова. Я лежала, не шелохнувшись… Но вот почудилось мне, будто под окном звенят бубенчики. Слышался какой-то знакомый голос. Подошла, а там Паша на крестьянской телеге, запряжённой плохонькой чувашской лошадёнкой. Я напугалась: уезжает! Последняя моя надежда покидает меня!..
– Не уезжай, останься!
Мне было так тяжело, что я готова была повеситься с горя. Открыла дверь и снова застыла на пороге, не в силах перешагнуть его. Ноги дрожали, сердце гулко стучало… Надо было хотя бы попрощаться, сказать: «До свидания!» Я метнулась к окну, но не могла выжать из себя ни слова. Паша обернулся, чтобы ещё раз взглянуть на моё окно, и лошадь тронулась. Я упала без сил.
На другое утро, когда я спустилась в столовую, в доме из гостей не оставалось никого. Тётя выглядела старой, увядшей, на отце не было лица. Мы сидели молча. Вечером отец объявил:
– Я еду в Петербург. Завтра.
Мне не хотелось оставаться с тётей, и я сказала:
– Папа, я не хочу быть здесь без тебя.
– В таком случае я тоже поеду, – заявила тётя. – Разве можно оставлять взрослую девушку без присмотра?
Я вышла, не проронив ни слова.
На другой день мы втроём отправились в Петербург, даже не простившись с соседями.
Перед самым отъездом одна из служанок сказала мне:
– Туташ, джигит, который жил на чердаке, просил передать вам письмо, но ваша тётя забрала его у меня.
– Что же было в тот день? – спросила я служанку.
Та принялась было рассказывать:
– Такого позора я в жизни не видала…
Но тётя не дала ей говорить.
В Петербурге я ждала от Паши письмо, уверенная, что он напишет. Ждала неделю, две, месяц, но вестей не было. Осенью, когда начались занятия, я узнала от студентов, что он уехал из Петербурга.
– Куда? – спросила я.
Кто-то сказал: в Москву, кто-то – в Киев. Так Паша пропал. Вместе с ним пропала моя надежда. Печально прошла зима. И вот однажды утром получила телеграмму. Отец в это время был в отъезде. Телеграфировал начальник какой-то станции: «Отца вашего обнаружили в поезде мёртвым. Приезжайте быстро таким-то поездом».
Новость потрясла меня настолько, что я лишилась чувств.
Когда пришла в себя, отец уже был доставлен домой. Мулла в его изголовье читал Коран. Я, как тень, бродила по комнатам, не понимая ничего, ничем не интересуясь, не зная, как убить время. Приходили какие-то люди, говорили что-то, никого из них я не знала. Прошла ночь, длинная, тёмная, очень тяжёлая.
Принесли газету. Там рядом с нашим объявлением о смерти отца большими буквами было написано: «Супруга покойного Надежда Ивановна, а также его дети Коля и Лиля объявляют о кончине дорогого мужа и отца, траурный обряд по которому состоится в такой-то мечети». Новость меня чуть с ума не свела – я плакала, страдала, чувствовала себя униженной. И в самом деле, во время женазы рядом с нами сидела русская женщина с двумя детьми. Какие-то неизвестные мне русские мужчины и женщины высказывали ей соболезнования. Она отвечала им плаксивым голосом.
Состоялся суд о наследстве. Поскольку я была единственной дочерью отца, всё его состояние должно было отойти ко мне. Та женщина подала на меня в суд. Мать двоих детей говорила об отце очень плохо, порочила его имя. Я почувствовала себя оскорблённой и заплакала. Дети женщины плакали тоже. В голову мне пришла мысль: а не доводятся ли эти дети мне братом и сестрой? Суд вынес решение в мою пользу, но в душе я сомневалась в справедливости такого решения, и это волновало меня. Сама женщина оказалась грубой и наглой. Поговорив с ней, я ничего толком не поняла.
В эти тяжёлые дни я всё ещё надеялась на поддержку Паши. Сообщения о смерти отца, о суде были в газете. Хотелось верить, что Паша прочтёт их и отзовётся. Но ждала я напрасно. Устав от тёти, я решила провести зиму в Уфимской губернии у дальнего родственника отца… Там немного пришла в себя. Однако сознание того, что я осталась одна-одинёшенька во всём белом свете, угнетало. Мне было плохо. И вот однажды в летний день встретила теперешнего мужа своего. В то время он был чрезвычайно внимателен ко мне, делал вид, будто страдания мои трогают его. Он очень скоро втёрся ко мне в доверие и попросил руки. Я не испытывала к нему никаких чувств, но одиночество было невыносимо. Я боялась, что отчаяние вынудит меня вернуться к тёте, и дала согласие. Сыграли свадьбу… Однако ещё и медовый месяц не кончился, а я уже знала, что муж мой – горький пропойца. Я поняла, что, как говорится, из огня попала в полымя. Вот уже десять лет тащу на себе это бремя. Сколько ещё выдержу, не знаю».
Женщина закончила свою исповедь. Глаза её были полны слёз, она заплакала, пытаясь сдержать рыдания.
– Может, ещё наладится всё, – участливо сказала Нафиса.
Но Гульсум возразила сквозь слёзы:
– Чего теперь ждать? Молодость погублена, силы кончились, денег нет. Всё, что у меня осталось, это они, – сказала она, кивнув на детей. – Но что из них, детей алкоголика, получится? – Она снова заплакала.
Нафиса дала ей воды. В утешение сказала ещё ка- кие-то добрые слова. Гульсум немного успокоилась.
– Я одного не поняла, – сказала Нафиса, – почему джигит всё же не написал вам? Почему не сделал попытку встретиться? Может, обиделся на что-то?
Гульсум вскочила:
– Он писал! Много раз писал. Года четыре или пять назад, когда я была уже замужем, встретила нашу общую знакомую в прежние времена, курсистку. Она рассказала мне. Он писал, но я его писем не получала. Думаю, все они попали в руки тётки. Поскольку ответа от меня не было, он, видимо, решил, что я забыла о нём. И это большое моё несчастье, – сказала она и снова заплакала.
