Гаяз Исхаки
Девушка из Стамбула
Но мне очень хотелось угостить его. Я вышла в другую комнату и велела готовить чаепитие.
Когда вернулась, мама задавала гостю вопросы:
– Кто вы, откуда, кто ваши родители, сюда зачем приехали?
Джигит повторял уже известные мне вещи о том, что он врач, что временно служит в армии, что по службе возвращался из Туркестана и на две недели остановился в Оренбурге. Мама намеренно, чтобы не дать говорить мне, забрасывала его всё новыми вопросами. Вот и самовар занесли, и стол накрыли. Я села за самовар наливать чай. Мама сидела задумавшись о чём-то, потом вышла в соседнюю комнату и позвонила отцу. Мы с джигитом были заняты приятной беседой, когда послышались тихий, неторопливый голос мамы и грубый – отца. Я не обращала на них внимания, продолжая беседовать с дорогим мне гостем.
Пришла мама, бледная, как полотно, и села на своё место. Она тяжко перевела дух. Этот её вздох напугал меня. Джигит тоже почувствовал неладное.
– Дочка, поставь чашку и для отца тоже, – каким-то непривычным голосом сказала мама, едва шевеля губами, и это усилило мою тревогу.
Джигит сделал попытку как-то ослабить напряжение и спросил:
– Как у вас с торговлей, удачен ли нынешний год?
Однако мама, которая только что была так разговорчива, в ответ не проронила ни слова. Она не спускала глаз с двери.
Но вот за дверью что-то с грохотом обрушилось. Мама задрожала. У меня тоже по всему телу пробежал холодок, сердце начало колотиться. Голова моя склонялась сама собой, как у человека, приговорённого к казни, готового принять суровую кару. Джигит тоже покрылся красными пятнами. В комнату, словно метеор, ворвался отец. В испуге все повскакивали с места. Он остановился, будто в замешательстве. Все молчали. Повисла долгая пауза. За это время я, казалось, постарела. Наконец, отец негромко и как-то неуверенно сказал:
– Ассаляму алейкум!..
Все вздохнули с облегчением: Аллах миловал!
– Вагалейкум ассалам! – отвечал джигит и протянул руку.
– Здесь твоя чашка, старик, здесь! – сказала мама, указывая на место во главе стола.
Я, решив, что отец простил меня, что джигит ему понравился, стала смотреть на него с улыбкой. Взгляды наши встретились.
– Ты чему радуешься? – сказал он мне. – Думаешь, хорошее дело сотворила?
Мама поспешила отвлечь его:
– Пей чай, пока не остыл.
Снова установилась тишина.
Заговорил джигит:
– Простите, – сказал он, – в Оренбурге я проездом. В театре места с вашими сыном и дочерью случайно оказались рядом, и мы разговорились. Вот и решил я зайти к вам и засвидетельствовать своё почтение…
Отец не нашёлся, что сказать.
– Спасибо, спасибо, – сказала мама. – Для гостей дверь наша всегда открыта. – Гость наш доктор, – объяснила она отцу. – В Туркестане, оказывается, нашли какой-то камень, который помогает от всех хворей. Они везут его, – сказала она, пытаясь вовлечь отца в разговор.
Отец единым духом проглотил свой чай и резко протянул чашку мне, отчего она чуть не опрокинулась. Я наполнила чашку. Отец заговорил, и голос его звучал глухо.
– Что ж, хорошо. Выходит, такому учёному человеку дозволено в театре сбивать девушек с пути? Учителя ваши этому вас учат?
– Да ведь не было такого, старый! – вступилась мама.
Руки мои задрожали. Я не успела вовремя закрыть краник самовара и обварила пальцы. Джигит снова покрылся пятнами.
– Я живу среди русских… – начал было он, желая оправдать своё желание сблизиться с мусульманской семьёй, но отец не дал ему договорить.
– Живёшь среди русских, так и живи! Мало, что ли, у них баб?.. Потаскухи перевелись, что ли?.. А уж коли ты мусульманин, так нечего мусульманских девушек совращать…
– Простите… – джигит снова сделал попытку вступить в разговор.
Отец опять перебил его и понёс настоящий бред! А под конец заявил:
– Да ещё среди бела дня без всякого стыда в дом заявился! Этакое позорище!
– Почему бы мусульманину не прийти в дом к мусульманам? – сказала мама, пытаясь смягчить слова отца. – Разве все мы не дети одних прародителей?
Отец начал орать, теряя контроль над собой. Джигит не раз пытался объяснить что-то, отец не слушал его. Мне стало жаль доктора. Было стыдно за отца… Чтобы как-то помочь гостю, спросила:
– Вам налить ещё?
– Спасибо, спасибо, – сказал он, поклонившись.
Отец побелел от злости. Рука, в которой он держал чашку, дрожала. Глаза мои наполнились слезами. Джигит прошептал молитву, провёл ладонями по лицу и встал.
– Спасибо за гостеприимство. Я побеспокоил вас, прошу прощения!
Отец не ожидал этого.
– Садись, выпей ещё! – сказал он неуверенно.
– Спасибо… я не имел за душой ничего дурного. Жить среди русских я вынужден. К вам пришёл оттого, что соскучился по нашей жизни. Это было ребячеством, простите! – И повернулся к двери.
Я застыла на месте, встать не было сил. Взгляды наши встретились. Я так много хотела сказать ему глазами, хотела извиниться. Из глаз моих покатились слёзы. Увидев это, отец закричал:
– Иди в свою комнату!
Я пыталась встать, однако ноги не слушались меня. Встать не удалось.
Дверь закрылась, джигит исчез. Слёзы продолжали ручьём бежать из глаз. Мама заплакала в голос. Отец был похож на сбесившегося зверя – орал что-то, метался по комнате, понося меня. Я не слушала его, голова была занята своими мыслями. Ужасно обидно было за джигита, незаслуженно униженного и посрамлённого. Я чувствовала вину перед ним и во всём корила себя.
Тот день был очень тяжёлым. В доме воцарилась тишина, никто ни с кем не разговаривал.
После вечернего намаза я долго читала Коран и немного успокоилась. На другой день легче не стало. Пришло приглашение на девичий праздник в дом свата Шамси. Маме очень хотелось отправить меня туда, и отец, вроде, подобрел немного. Но я отвечать на приглашение не стала. Почему-то никого не хотелось ни видеть, ни слышать. Ночь провела в бреду, вся извелась. Джигит снился мне то плачущим, то смеющимся, то танцующим в обнимку с русскими женщинами, но он неизменно тянулся ко мне, искал меня. Утром я не могла пить чай, в обед не могла есть. И мама, и отец уговаривали поесть, мне было очень грустно, я расплакалась и ушла к себе. Запершись, я проплакала очень долго. Мама пыталась утешить, но ничего не помогало. Мне вдруг мучительно захотелось видеть моего джигита. Теперь никакие силы не могли бы остановить меня… Я стала лихорадочно искать возможности. Решила позвонить по телефону. Готова была даже пойти к нему в номер, однако не знала ни адреса, ни улицы. Какая-то колдовская сила тащила меня из дома.
– У меня болит голова, – сказала я маме. – Можно, я прокачусь на лошади?
– Поезжай, дочка, поезжай, – откликнулась мама.
Я отправилась с криворуким и хромым Зарифом, который служил у нас кучером, сторожем и водовозом. Поехали на улицу, где больше всего русских номеров. Я внимательно смотрела по сторонам. Потом свернули на большую людную улицу. Я и тут сосредоточенно разглядывала прохожих, стараясь не пропустить никого. Но всё было напрасно. Неудача расстроила меня. Я ругала себя за то, что не догадалась узнать его адрес. Повернули назад, поехали по длинной улице. Издали возле продавца газет увидела похожего человека и велела гнать лошадь к нему. Чем ближе подъезжали, тем более похожим становился человек. Но вблизи увидела, что это русский парень. Я была так раздосадована, что готова была выпрыгнуть из повозки и толкнуть незнакомца. Безнадёжность лишала сил. Чтобы собраться с мыслями, велела ехать в район Каргалы.
Кучер извёлся, слушая мои капризы, и начал ворчать. Но я всё же настояла на своём. И что вы думаете, на одном из перекрёстков я увидела своего джигита, который медленно шагал мне навстречу! Я узнала его издали и стала разглядывать. Он шёл, опустив голову в глубокой задумчивости. Мне казалось, что он думает обо мне. Поровнявшись, я позвала его. Повозка моя была закрытая, поэтому он не сразу понял, откуда голос, и стал озираться по сторонам. Я засмеялась. На лице его, в глазах появилось изумление. Он подошёл.
– Садитесь же, давайте прокатимся! – предложила я.
Поехали. Поскольку хлопоты мои увенчались успехом, настроение сразу поднялось. Джигит был несколько растерян и не знал, что сказать.
– Мне очень хотелось видеть вас, – заговорила я. – Но, к сожалению, не знала ни вашего адреса, ни номера телефона. Я очень виновата перед вами. Вы не ругайте меня за поведение отца, он же человек прошлого, всё меряет на свой аршин. Он унизил, опозорил вас, извините…
Слова мои, по-видимому, были неожиданностью для него, он не нашёлся, что сказать. Я поняла, как глубока была его обида, и заговорила снова:
– Знаете, поведение отца заставило меня страдать. Я понимаю, как вам тяжело, и чувствую себя ужасно, потому что явилась причиной вашего унижения. Мне очень плохо. Уж вы, пожалуйста, простите!
Я с мольбой подняла на него глаза и увидела, что он слушает с большим волнением: взгляд напряжён и было в нём столько горечи, что мне стало не по себе. Не говоря ни слова, он дрожащими руками взял мои ладони и поднёс к губам. Он целовал их, и мягкая, тёплая волна разливалась по моему телу, успокаивая. Внезапно на руки мне упали слезинки. В душе всё перевернулось. Я задрожала. Почувствовав это, а может быть, устыдившись своего порыва, он отпустил мои ладони. Глаза его за стёклами очков, казалось, рассыпали лучи.
– Просить прощения в этом случае должны не вы, а я, – сказал он. – Это я грубо вторгся в вашу жизнь и нарушил покой. Я стал причиной непонимания, возникшего между вами и вашим отцом. Простите меня!
Слова были сказаны от чистого сердца, и это успокоило меня.
– Значит, вы больше не сердитесь? – обрадовалась я.
– Да, с этими покончено. Я и не думал сердиться на вас, и права у меня такого нет. Но встреча эта стала для меня открытием. Я увидел, какой вы человек, как глубоко умеете чувствовать. Я преклоняю голову перед вами. Теперь мне будет очень тяжело уехать. Хотя бы издали я должен чувствовать, что на свете есть вы. Без этого я уже не смогу жить.
– Как, вы уезжаете?! – вскричала я, забывшись.
– Да.
– Уезжаете насовсем, чтобы никогда больше не вернуться?!
Он промолчал. Во мне вдруг, как в детстве, заговорило желание крикнуть: «Я хочу с тобой!» Плакать, умолять… Но я обязана была помнить о своём девичьем достоинстве…
– И когда? – спросила я упавшим голосом.
– Завтра! – сказал он.
Мы замолчали. Я первая нарушила тишину вопросом:
– Но почему так скоро?
– Так получилось. Комиссия наша приняла решение. Я сегодня весь день с сожалением думал о том, что не смогу видеть вас. Несколько раз звонил, но попадал в какой-то магазин. Был и возле вашего дома. Придумывал всякие хитрости, чтобы увидеть вас, готов был даже позвонить в дверь. Но мне не хотелось подвергать вас новым испытаниям. Если бы уехал, не простившись, я был бы очень несчастен.
Я тоже рассказала, как мечтала о встрече, что вот уже два часа кружу по городу в надежде увидеть его. Эти признания сблизили нас окончательно. Упала последняя завеса, разделявшая нас. Мы перестали стесняться, совсем как родные, и говорили, говорили, забыв обо всём на свете, чувствуя себя на седьмом небе… Но грубая действительности разрушила иллюзию, вторгшись голосом хромого кучера:
– Поедем домой, мне воду возить пора.
Меня будто молотком по голове ударили. Какой позор! Этому уроду, видите ли, воду возить приспичило! Я представила себе окутанный дымом поезд, уносящий моего джигита, и мне стало плохо. Он тоже побледнел и проговорил с трудом:
– Неужели это конец?!
– Нет! – крикнула я, но тут же вспомнила отца и, чтобы унять страх, повторила: – Нет!
Джигит, не говоря ни слова, пожал мне руку, губы наши слились.
– Служба закончится через три месяца, – сказал он. – Как только получу бумагу, первым делом примчусь сюда. Верю, что ты останешься такой же.
– Верь, верь! – воскликнула я.
Мы обменялись адресами, поклялись друг другу в верности, даже если много долгих дней придётся быть в разлуке. Джигит дал хромому серебряный рубль, и тот замолчал.
Я ехала домой, погрузившись в думы. Было такое ощущение, словно я забыла сказать что-то, чего-то не сделала. Наконец, вспомнила: я же ничего не взяла у него на память. И сама ничего не дала. Я твёрдо решила завтра утром пойти на вокзал к поезду и оставить ему на память подарок. Тут же на ум пришло другое. Я велела остановиться возле дома Сахибы-эби, известной у нас кулинарки. Хромой поворчал, но всё же остановился.
– В Тозтубе бедная родственница выходит замуж, – сказала я женщине, – хочу послать ей чак-чак. Завтра поезд уходит туда в семь пятнадцать вечера. Не приготовишь ли?
– Яйца теперь дорогие, и масло, и мёд в цене, – запричитала старушка.
– А сколько надо? – спросила я, но она продолжала причитать, не называя сумму.
Я дала ей двадцать пять рублей. Увидев в сумочке деньги, она сказала:
– А нет ли ещё?
Я добавила десятку и, получив обещание, ушла.
Уже во дворе дома благостное настроение моё улетучилось. Всю ночь ворочалась, не могла уснуть. Утром встала с ощущением недомогания. Мама заметила это:
– Что с тобой, дочка?..
Она и хромого расспрашивала, заподозрив что-то.
Когда время приблизилось, я снова попросила у мамы разрешения покататься.
– Езжай уж, ты ведь не затеваешь ничего дурного? – сказала она.
Надев на палец кольцо – подарок отца, который он привёз с Макарьевской ярмарки, я отправилась к старой Сахибе. Чак-чак оказался на редкость удачным. Воздушное тесто не пропиталось маслом, мёд не потемнел. Бабуля постаралась и выложила даже из цветных леденцов моё имя: «Нафиса». Я была очень довольна.
До отправления поезда оставалась четверть часа. Я вышла на платформу и стала смотреть в окна вагонов первого и второго классов. Вот у открытого окна стоит мой джигит и разговаривает с седобородым русским. Увидев меня, он очень удивился и покраснел. Старик с улыбкой сказал ему что-то, джигит пошёл встречать меня. В коридоре вагона было тесно, ходили люди, и он завёл меня в купе. Я поклонилась русскому старику. Чак-чак положила на стол со словами:
– Это вам гостинец в дорогу.
Потом сняла с пальца кольцо с бриллиантом и взглянула на джигита:
– Пусть это кольцо напоминает тебе обо мне. Смотри же, не снимай его! – сказала я.
Он снова удивился. Не стесняясь старика, стал примерять кольцо. Оно никак не налезало на палец. Тогда я взяла его руку и надела кольцо на мизинец. Мы со стариком засмеялись.
– Дай и ты мне что-нибудь на память.
– Я не ожидал, что увижу тебя, и ничего не приготовил.
На столе лежала книга.
– Это твоя? – спросила я.
– Моя, – сказал он и протянул мне сборник рассказов Тургенева «Первая любовь».
Я снова поклонилась старику и вышла.
Домой вернулась на пять минут раньше отца. Мама, похоже, догадывалась о чём-то. Я была на седьмом небе от счастья. Отец был хмур. Кто-то успел наябедничать ему на меня.
Так началась моя жизнь, полная надежд и сомнений. Получив письма с дороги и из Москвы, успокоилась и стала ждать. В театр, на литературные вечера отец меня не отпускал, на девичьи праздники самой не хотелось, так что я вела жизнь затворницы. Девушка, не пропускавшая раньше ни одного спектакля, перестала появляться на людях. Это породило много сплетен и догадок. Наконец, разлетелся слух, будто Нафиса влюбилась в русского парня. Отец гневался, чувствуя себя оскорблённым, мама очень переживала. Они разговаривали ночами. Горевали, что дочка теперь не сможет устроить свою жизнь.
В это время, к радости родителей, из Орска приехали сваты. Отец с мамой готовы были дать согласие. Я противилась, как могла. Сказала, что замуж не собираюсь, плакала, но родителей это не трогало. Наконец, рассказала отцу, как обстоят дела, и заявила, что ни за кого другого замуж не пойду. Мама была, вроде, на моей стороне, но идти против воли отца не могла. Поэтому надежды на неё не было никакой. Джигита своего я забросала письмами. «Если дела станут совсем плохи, – писала я, – пошлю телеграмму. Будь готов».
И вот отец сказал:
– В следующий понедельник состоится «Праздник радостной вести». Готовьтесь. Я приглашу гостей.
Я помертвела от страха. Хотела возразить и не смогла. Вспомнив о клятве, которую дала джигиту, сказала:
– Я не выйду, отец. Делайте со мной что хотите! Не выйду – и всё! – крикнула я и выбежала из комнаты.
Запершись у себя, долго плакала. Не взирая на уговоры мамы, на брань отца, пошла на почту и отправила подробную телеграмму. С горя я плохо соображала, уж и не знаю, что написала в ней. Начала ждать ответа. Но ни письма, ни ответной телеграммы не было. Я очень беспокоилась, ведь военная служба кончалась только через месяц с небольшим. Что будет, если он не сможет приехать! Я уже теряла всякую надежду, и вдруг в пятницу мне привиделся радостный сон. Я воспряла духом. Напевая, ходила из комнаты в комнату. Увидев это, мама повеселела. Видно, подумала, что я изменила своё решение.
– Так уж оно бывает в жизни, судьбу не переделаешь, – говорила она. – Будешь слушаться отца с матерью, худо тебе не будет…
Однако я не слушала её.
Настала и пятница, отец пошёл в мечеть, мама творила намаз у себя в комнате. Зазвонил телефон.
– Слушаю! – сказала я.
– Нафиса, это ты? – раздался весёлый голос моего джигита.
– Ты?! – обрадовалась я, – когда приехал?
– Сегодня в десять. Ждал, когда начнётся пятничный намаз, чтобы позвонить тебе.
За одну минуту я выложила ему все новости. Договорились встретиться в четыре в одном из русских магазинов. Я сказала, что нам следует пойти к старому хазрату, объяснить ему положение и попросить быть нашим сватом.
– Как же тебя отпустили, – спросила я, – ведь срок службы ещё не истёк?
– Всё из-за твоего чак-чака! Ведь тот старик – профессор и мой начальник. Гостинец твой так ему понравился, что он и тебя прозвал «Чак-чак». Получив твою телеграмму, я пошёл прямо к нему и всё рассказал. Он отправил меня сюда в командировку.
Дверь в соседнюю комнату стала открываться, и я быстро повесила трубку.
Намаз я творила с особым рвением, желая отблагодарить Аллаха за то, что он вовремя доставил ко мне моего джигита. После намаза принялась читать Коран, продолжала читать и после того, как принесли самовар. Мама подходила к моей двери несколько раз, но не решалась прервать моё благочестивое занятие. Окончательно успокоившись, я вышла к чаю. И отец, и мама были очень ласковы со мной, вообразив, что я настроена ехать в Орск.
– Если есть у вас в чём-то нужда, идите в магазин и выберите всё, что нужно. Поступил новый товар, – предложил он.
– А что, и пойдём! – весело сказала мама.
Я же заявила, что хотела бы повидаться со своей абыстай, наставницей.
Отец и мама в два голоса с большой готовностью воскликнули:
– Иди, иди! На лошади поезжай!
А мама добавила:
– Отнеси ей в подарок отрез на платье.
Я тянула время, чтобы ровно в четыре быть в условленном месте. Джигит стоял у прилавка в углу магазина и выбирал какие-то платки. Увидев меня, поспешил навстречу. Я готова была броситься ему в объятия и с трудом сдержала себя. Забрав покупки, сели в повозку и поехали в сторону кладбища. Там мы могли спокойно обсудить наше положение. Говорили долго, условились обо всём, стараясь предвидеть всё, что могло помешать нам. Оказалось, что он уже был у хазрата, и тот обещал сегодня же после молебна «ясту» отправиться к родителям и быть нашим сватом. Я сказала, что собираюсь к своей наставнице, незамужней дочери хазрата, чтобы посвятить её в наши планы. На том мы расстались. Я пошла к абыстай, преподнесла ей подарок, попросила помолиться за меня. Вдруг мне почему-то стало грустно, и я расплакалась.
– Слышала я, к вам сват из Орска приехал, – сказала абыстай и пыталась утешить меня, говоря: – Это очень красивый город.
Я рассказала, как обстоят наши дела, объяснила, что жених мой говорил с хазратом и тот обещал сосватать меня за него. Абыстай слушала с нескрываемым изумлением.
– Прошу вас, поддержите! – сказала я.
– Святое дело мы всегда готовы поддержать, но ведь я, кроме твоей мамы, не могу говорить ни с кем.
Я просила её рассказать обо всём хазрату.
Дома пока ничего нового не было. Только вечером из магазина позвонил отец и сказал:
– После молитвы к нам сегодня собирается хазрат. Приготовьте плов, ждите с чаем.
Я стала ждать.
Хазрат пришёл. Его усадили пить чай. Известно, хазрат приходит не просто так, а по какому-то делу, поэтому мама хотела знать, что он скажет. Мне тоже надо было услышать ответ родителя, чтобы знать, как поступить дальше. Мы с мамой устроились возле двери и стали слушать. Выпив чашку чая, хазрат заговорил. Он высказал то, что мне уже было известно, и стал ждать ответ. Мама шумно выдохнула: «У-уф!» и с подозрением уставилась на меня. Отец онемел, словно его ударило молнией. Хазрат стал говорить о женихе:
– Живёт среди русских. Я похвалил его за то, что сохранил себя и хочет войти в мусульманскую семью. Что бы мы делали, если бы привёл русскую и сказал: «Хазрат, прочитай нам никях[4]», – или без всякого никяха стал бы отцом ребёнка, множа племя русских? Я очень полюбил этого джигита.
– Хазрат, уж если вы говорите такие слова, что же остаётся нам, невеждам? – вступил отец в спор с хазратом. Под конец сказал: – У нас договорённость с Орском почти готова. Спасибо! И всё же, хазрат, не следовало бы вам, уважаемому человеку, ронять своё достоинство, хлопоча за таких полурусских людей.
– Мы, наследники Пророка Мухаммада, в отношении веры помогаем тем, кто нуждается в нашей помощи. Это долг наш, – ответил хазрат.
Отец, продолжая возражать, говорил что-то. Хазрат в конце концов разгорячился и сердито прикрикнул на него:
– Глупец!
Потом, поостыв немного, они продолжили беседу. Кончилось тем, что отец резко заявил:
– Нет!
– Надо с супругой посоветоваться, узнать, что думает дочь, – сказал хазрат.
Но отец твердил одно:
– Нет!
Уходя, хазрат сказал:
– Ты допускаешь ошибку, возражаешь лишь из упрямства. Ты подумай. Завтра я приду ещё.
После ухода хазрата, отец дал волю своему буйному нраву. Мама плакала, но я была спокойна, думая, что отец всё же сломлен и теперь есть надежда.
Утром, часов в десять, хазрат пришёл снова. В этот раз он говорил обо мне, о моём согласии.
– Дело надо решить разумно, – внушал он. – Джигит очень достойный. На что тебе богатство? Главное, чтобы Аллах дал детям счастье, – убеждал он отца.
Но тот стоял на своём.
После полудня пришла моя наставница. Мама теперь была на нашей стороне и передала отцу многое из её слов, но тот сдаваться не собирался. Переубедить упрямца оказалось невозможно.
Сказав, что иду провожать абыстай, я поспешила к жениху и застала его совершенно сникшим. Из рассказа хазрата он узнал про упрямство отца и потерял всякую надежду.
– Я пойду до конца! – сказала я. – Поеду с тобой в Уфу, и там, в Собрании, попросим муфтия-хазрата прочитать нам никях.
Он с чувством пожал мне руку и улыбнулся. Мы снова принялись строить планы. За разговорами время прошло быстро, наступил вечер. Я боялась идти домой, зная, что отец, как всегда, начнёт буянить. Мне надоело вечно трястись от страха, хотелось покончить с этим унижением раз и навсегда.
– А давай сейчас же пойдём к хазрату и попросим прочитать нам никях, – предложила я.
Он вытаращил глаза, не веря своим ушам:
– Как, ты и на это готова?
– Конечно! Пошли.
– Ты понимаешь, что будет? Как сильно обидятся твои родители?
Слова его почему-то не тронули меня.
– Я согласна на всё, – сказала я и велела кучеру ехать к дому хазрата.
Увидев нас вместе, хазрат был смущён.
– Что случилось? – спросил он.
– Хазрат, мы пришли просить вас прочитать нам никях, – сказал мой джигит. – Вы же знаете наше положение.
– Ах, как вы спешите! Спешите… – сказал хазрат качая головой. – Молоды вы ещё, ах, как молоды…
Он посоветовал нам разойтись. Обещал завтра снова поговорить с отцом. Но мы были настроены очень решительно.
– Я сейчас пойду на намаз, – сказал он, – а после посмотрим.
Нам поставили самовар, приготовили чай. Вскоре появилась мама. Она стала звать меня домой, плакала, умоляла.
– Я не пойду, – сказала я.
После молитвы вместе с хазратом подоспел и отец. Он проклял меня, обругал моего джигита, вступил в спор с хазратом, пытался утащить меня силой, но я не далась.
– Нет, так не годится, – сказал хазрат. – Давайте все вместе пойдём к вам и устроим помолвку.
Отец был не согласен.
Я попросила хазрата прочитать нам никях теперь же.
– А если нет, – сказала я, – мы поедем в Уфу и поженимся там.
Мои слова привели отца в бешенство.
– Что ты творишь?! – орал он. – Ты же позоришь нас! – Под конец пробурчал: – Ладно, пусть идёт домой. Завтра видно будет.
– Я не уйду отсюда, пока не будет прочитан никях, – твёрдо заявила я.
Хазрат был в растерянности. Снова попытался убедить отца. В конце концов, сказал:
– Мы подчиняемся шариату и не можем идти против законов веры. Если девушка и джигит оба хотят этого, мы пойдём им навстречу.
– Я не согласен! – закричал отец и вскочил.
Хазрат водрузил на голову чалму, достал своё свидетельство, позвал из медресе двух преподавателей в свидетели и при них снова обратился к отцу с вопросом. Тот сказал своё: «Нет!» Мама зарыдала. Хазрат громко спросил нас обоих, согласны ли мы. Заставил трижды выразить согласие и прочитал никях. После этого сказал, глядя на отца:
– Что теперь будете делать? Эти двое – муж и жена. И всё же она дочь вам. Не упрямьтесь!
Отец не произнёс ни слова, мама продолжала плакать. Все вышли на улицу, отец с мамой пошли впереди, мы двинулись следом. Возле ворот остановились. Я подошла к маме и сказала:
– Прости, мама! – обняла её и заплакала.
Потом обняла отца. Плакали все трое. Джигит мой стоял неподвижно. Ворота открылись. Родители вошли, я осталась с мужем.
– Входи, Нафиса! – позвал отец.
– Одна я не могу войти, – возразила я.
– Входите оба, – сказал он.
Мы вошли.
Свадьбу устроили через неделю. Это была очень скромная свадьба. Потом я с мужем сразу же отбыла в Москву. С тех пор мы вместе. Слава Аллаху, до сего дня ничто не омрачило нашу любовь».
Заканчивая рассказ, Нафиса улыбнулась, радуясь своему счастью.
– Да, вам очень повезло… – проговорила Гульсум. – Но кто надоумил вас держаться так уверенно?
– Я совета не спрашивала ни у кого, просто делала то, что подсказывало сердце. И всё получилось!
Гульсум некоторое время задумчиво смотрела на Нафису, потом спросила:
– Это была ваша первая любовь?
– Первая и последняя… Мы всё ещё влюблены друг в друга. Теперь еду к мужу и чувствую себя так же, как в тот день, когда шла с ним к хазрату.
Видно, представив себе скорую встречу, Нафиса мечтательно улыбнулась.
– А где теперь работает муж ваш? – поинтересовалась Гульсум.
– В Москве, врач по лёгочным болезням. В прошлом году он много работал, сдал экзамены на приват-доцента, однако министр не утвердил его, оттого что мусульманин. Это мужа очень расстроило. Он был оскорблён ещё тем, что товарищи по службе относились к нему как-то пренебрежительно. Убедившись, что русские никогда не научатся ценить его труд, решил, что и жить среди них не имеет смысла. Он искал место в Казани и Астрахани, однако ничего подходящего не было. Пришлось остаться в Москве. Но зато теперь он уважаемый человек – председатель благотворительного общества, глава школьного комитета. Без его участия в Москве не делается ничего. Все совещания проводятся у нас дома, там же он принимает больных. Чтобы дети могли общаться со своим народом, он купил возле большого мусульманского аула скромную усадьбу у воды с садом. Мы едем туда впервые, чтобы взглянуть, что это такое. С будущего года, если Аллаху будет угодно, всё лето собираемся жить там. Купим корову. Дети, как известно, привыкают к той среде, в которой живут. В Москве нас окружают русские. Отныне дети наши станут проводить каникулы на родине, – сказала Нафиса и замолчала.
* * *
Гульсум подумала о своих детях. Её поразило, как в этой счастливой семье заботятся о детях. «Кем же вырастут мои дети?» – спросила она себя. – Кто позаботится о них?» Ей хотелось ещё поговорить о детях, расспросить Нафису, но пароход неожиданно дал длинный гудок. Ребёнок Гульсум снова испуганно вскочил с криком: «Мама! Папа идёт, папа!»
Они стояли у пристани. Пароход ожил: люди выходили и входили.
Гульсум успокоила сына и села на место. Свет фонаря за окном придал её бледному лицу желтоватый оттенок, и она стала похожа на застывшую в неподвижной позе мумию. Женщина задумчиво смотрела на довольную своей судьбой Нафису, на её объятых глубоким сном детей.
– Вы оказались такой счастливой, – тихо проговорила она голосом, исходившим из глубины души. – Я другая, жизнь моя покатилась по совершенно иной колее, – так начала она свою исповедь.
«Я дочь мурзы. Когда была маленькой, умерла моя мама. Осталась одна с отцом. Через год к нам приехала овдовевшая сестра отца. Она заменила мне мать. Читать стала рано. Моей первой книгой была русская книга. Я читала о жизни русских. Потом пошла в школу. Это, понятно, была русская школа. Меня окружали русские. И дома говорили по-русски. К нам приходили русские, и сами мы ходили к русским. Только во время праздников я начинала понимать, что я какая-то не такая русская, как все. Русская, которая не празднует Рождества, зато празднует Курбан-байрам. Мне было стыдно перед подругами оттого, что я не настоящая русская.
Отец постоянно был занят, много работал, а тётушка, считая себя ещё молодой, больше увлекалась нарядами, туалетами. Дома на меня мало кто обращал внимание. Русские гувернантки мои всё время менялись. Летом мы ездили то в Крым, то на Кавказ, а порой – в Германию. Но однажды поехали в Уфимскую губернию к бабушке со стороны моей мамы. Оказалось, что у неё на берегу реки Дим прелестная усадьба. Там и воздух был какой-то особенный, лучше, чем в Крыму, чем на Кавказе. Бабушка была очень добра ко мне.
– Как ты похожа на маму, – говорила она, лаская меня.
Так нежно меня не любили никогда. И здесь, хотя всё было по-русски, слуги, все до единого, набирались из местных. Говорили, пели на родном языке. В первый же день, увидев на горе мальчишек с кураями, я пришла в восторг от их красивых и грустных мелодий. Это было так необычно, что я чувствовала себя иностранкой. И всё же меня не покидало ощущение, будто давным-давно где-то я уже видела и слышала это. К нам ездили гости, сами мы бывали у них, и всюду было так же: половина по-русски, половина на своём языке. Папа уехал, тётя гостила в другом городе у других мурз. Я осталась с бабушкой, которая была уже очень старенькой. Хотя и была из благородных, поверх калфака она носила платок. Иногда после омовения садилась творить намаз. Мне сначала это было удивительно. Я даже боялась, думая, что мне, русской, как я считала, это может чем-то повредить. Но постепенно привыкла. Мне казалось, что бабушкам положено быть такими.
