Галим Наженович Шаграев
Свирепая нежность, или Двенадцать писем сокровенного человека
И скорее спросил, чем ответил:
– Эмигрант в своей стране?!.. Это, мой золотой, что-то новое. Хотя, что в этом мире ново?.. Только, скажи-ка мне, куда ты денешься от себя?.. В Дойчланд, чтобы тосковать о фатерлянде? В Америку, чтобы голосить о своей Жмеринке?
И, попав в русло продуманной до меня мысли, добавил:
– Нам с тобой биографию ломали?.. Ломали. Уродами или идиотами не стали?.. Не стали и, думаю, не станем. Мы с тобой уже не большие мальчики, а сердитые мужчины и можем сами нарисовать оазис. Представь: солнце – бриллиант, а звезды – алмазы над головой. Что такому оазису достоинства многих царств мира? То-то и оно… Не дрейфь, никуда мы не денемся… Как это ты сказал: «Живем остаточным дыханием?..» Насколько помню, остаточное дыхание – разница между вдохом и выдохом. Не есть ли та разница суть первородно вдохнутого в нас дыхания? Нам с тобой мало что нужно… Деньги – пыль, водка – дрянь, секс – дело мокрое – всегда кончается ванной, а главное – крышка гроба не имеет багажника…
И, неожиданно получив долгожданное облегчение, предложил:
– А давай споем. Нашу. Любимую…
– А давай, – откликнулся друг.
И мы тихо, в четверть тона, запели:
Черный ворон, черный ворон,
Что ты вьешься надо мной?
Ты добычи не дождешься,
Черный ворон, я не твой!
Что ты когти распускаешь
Над моею головой?
Иль добычу себе чаешь?
Черный ворон, я не твой!
Палата слушала, затаив дыхание.
– Спасибо, что пришел.
Друг с благодарностью посмотрел на меня, и снова признался:
– Диагноз плохой. Компьютерная томография показала: позвоночный диск сместился в позвоночный канал. Я висел на волоске: мог запросто стать обездвиженным, но Создатель, видимо, милостив: подсказал через одного человека об этой клинике. Мою операцию тут поставили на поток. Все, что останется – шрам на позвоночнике длинной от силы в десять сантиметров, но, знаешь, страшно… Завтра утром…
И, недоговорив, сказал о том, что волновало больше:
– На всякий случай, если мои вдруг позвонят, чтобы звука не проронил, понял!? Я ориентировал их на день позже. Хорошая собака своей смерти не кажет, не так ли?.. Вот и я сначала о плохом подумал. Представляешь, послезавтра жена и дочь приходят, а я – как новенький!
И попытался изобразить улыбку, но вышла смятая гримаса плохо скрытой боли.
Письмо одиннадцатое
ДВЕРЬ БЕЗ ДВЕРИ
На другой день под утро меня разбудила мать.
– Вставай, отец пришел, – сказала она и стала разворачивать саван.
…Отец лежал весь белый от струпьев.
Похожие на мягкий, нежный пух, струпья не отталкивали и не пугали.
Тлен не коснулся отца, и исходил он не тяжелым запахом разложения, а непередаваемо-приятным, полузабытым ароматом; тем самым, от которого я, некогда обнимая своих детей-младенцев, млел и буквально растворялся в них и в исходящем от них чуть запревшем кисло-сладком аромате грудного материнского молока, и, снова вдыхая сохраненный в себе непреходящий запах начала жизни, как когда-то целовал детей, поцеловал отца, он, протирая глаза, присел и слегка сонным голосом произнес:
– Я, вроде, вздремнул немного…
Увидев свою наготу, смущенно улыбнулся.
Махнув рукой на то обстоятельство, начал с того, чего не знал никто:
– Видишь, как получилось…
Его улыбка стала виноватой:
– Проснуться успел, умыться успел, самовар поставить – не успел. Думал: посидим с матерью рядком, поговорим ладком, чайку утреннего отведаем, всех, кто на ум придет – вспомним… Это мать сказала: сыну нашему трудно, вот я и пришел. Иногда вовремя прийти – лучше, чем что-то вовремя сделать.
– Надо же!
Отец, кивнув на туфли моего старшего сына, искренне удивился:
– Валентинчик до сих пор ставит обувь как в детстве!
…Мой старший сын с малолетства ставил обувь носками в разные стороны.
Удивляла не столько обувь носками в разные стороны, сколько неуловимо-быстрая последовательность предшествующих действий; носком обуви левой ноги сын наступал на задник правой, коротким и легким движением правого бедра и голени вперед и вверх освобождал пятку и полуосвобождал до подъема ступню, затем, стоя только на носке левой ноги, заводил чуть выше левого голеностопа правую ступню, отводил ее насколько можно назад; обувь, что полувисела едва ли не на пальцах, касалась каблуком внешней стороны носка левой стопы, после чего, крутнув правой стопой налево, сын полуразворачивал обувь на ней и, сняв ее, разувал левую ногу и, тут же загребая стопой внутрь, доводил ее до полного разворота вперед задником, прижимая обувь с правой ноги к обуви левой; обувь менялась местами, – правая становилась как бы левой, а левая, не меняя ни места, ни направленности, становилась правой; любая повседневная обувная пара на глазах превращалась в параллель разнонаправленных векторов.
Глядя на обувь, отец кивал своей, – внутренне законченной, – мысли.
Вслух же высказался метафорично:
– Плоть плоти моего дыхания принадлежит сквозному потоку времени. Это хорошо…
И вернулся ко мне:
– Я, сын, – в другой дороге и скоро перестану приходить в твои сны, но в мыслях, извини, останусь. Запомни: сейчас – только трудно, но – не страшно…
И задумался.
Ему, видимо, хотелось сказать еще что-то, но, решив, что не стоит, по-хозяйски глянув на мать, почти скомандовал:
– Не задерживай: смерть и рождение не любят опаздывать!
Мать засуетилась, и стала торопливо заворачивать его в саван.
Слегка придавив, положила под последнюю складку на груди кусок хлеба.
Обращаясь больше к себе, чем ко мне, пояснила:
– Он ушел без крошки во рту, не испив даже утреннего чаю.
И, подняв глаза вверх, обратилась к небесам.
Обратилась, как делала это в последнее время, на синтезе слов двух языков:
– Создатель! Терпеливый и Вездесущий! Білмейм, барсың ба Сең, жоқ сын ба Сең. Білмейм, кiм Сене бiзге берде, Кiм Сеңе бiздең тартып алды*. Хранитель Всего и Вся, прими, пожалуйста, мою заботу о ближнем!
И ближний тут же заявил о себе.
После слов матери я поймал затылком взгляд.
Пристальный.
Внимательный.
Проникающий…
Не столько взгляд, сколько тонкая, – метафизическая, – линия.
Преломляясь в гипоталамусе, линия та оседала на краткий миг в гипофизе.
Преломляясь и там, отвесно, – выпрямляя всего, – уходила в позвоночный столб.
Я обернулся.
Волк.
Стоит близко и к чему-то готовится.
Внутри все похолодело и что-то оборвалось.
– Не надо бояться. Я – то, без чего ты – никто.
Спокойно произнес волк и оградил тоном от нехороших предчувствий.
Поясняя посылы, все также спокойно продолжил:
– Причина и следствие – явления неочевидные, если проще, – незримые. Их незримость и мешает человеку проявлять мужество. Мужество жить, не допуская в мысли плохое.
_________________
* Білмейм, барсың ба Сең, жоқ сын ба Сең. Білмейм, кiм Сене бiзге берде, кiм Сеңе бiздең тартып алды – Не знаю, есть ли Ты или нет. Не знаю, кто Тебя нам дал, кто Тебя у нас отнял (казах.).
Очерчивая их, задался вопросами.
И, определяя существенные признаки плохого, сам же и ответил:
– Как не допустить в мысли плохое?.. Как приходить к истинам не обязательно с побитым лицом, поврежденными чувствами или затаенной обидой?.. Как не терять облик человека?..
И, – делая все больше пауз, – обобщил:
– Видимо, следует чаще обращаться к смыслам… То есть – значениям понятий… Значения понятий… Разведенные во времени, нередко тоскующие друг по другу единицы мысли. Единственно действительные единицы… Только они умеют умножаться и говорить произвольно изменяемой суммой костей. Кости… Сухой остаток некоего значения. Последний, прощальный поцелуй тех, кто жил до нас и, думая о нас, перебрал и просеял значение многих и многих смыслов. Драма настоящего – в его неосознанном желании придать новизну тому, что, – за редкими исключениями, – уже совершенно и может только быть или не быть. Риск придать, скажем, хотя бы толику новизны смыслу справедливости чреват изменением значения самой справедливости как таковой… Если чаще обращаться к смыслам понятий, они бережно, как ребенка, возьмут тебя за руку и выведут линию единственности и всеобщности любой судьбы. Тогда и станет очевидной преимущество линии непрерывной прерывности перед болезненно-частыми изломами жизни; тогда и станет очевидной красота непрерывности, как станет очевидным и стыд за острые, режущие в кровь, края болезненных изломов.
– Тайна Пути благодати для нас семечки?.. – сыронизировал я.
– Не ерничай, – поморщился волк.
То, что сказал после, выбило из-под ног почву.
Опустив глаза, волк ткнулся прохладным комочком носа в мое колено, и признался:
– Я, брат, ухожу.
Отвечая на немой вопрос, пояснил:
– Спасибо: я досмотрел свой сон. Ты же знаешь: мне надо спеть песню своей любви.
И, снимая все вопросы, обозначил бесповоротность решения:
– Пора. Труба зовет.
И ушел.
Ушел.
А дверь – не шелохнулась.
И произошло очень важное изменение.
Начало ему положил исход вязкой, тягучей, плотной и постоянной усталости.
Но не было облегчения в убывании того – неприятно-долгого – ощущения.
Усталость сменялась не менее неприятной доминантой утраты.
Утрата смяла, задавила меня.
…Я видел в зеркале свое отражение с полуудивленным выражением ожидания готового, но пока неполученного ответа.
Ответ, несмотря на то, что был скрыт, одним своим наличием намекал – будущее теряет анонимность, становится все более и более узнаваемым, и предвосхищение именно узнаваемого одарило меня обретением устойчивой, спокойной и чуткой прохлады, когда вскрикнул, бреясь, от колко-острой, проникающей боли пореза.
И снова поймал затылком тот, – метафизический, – взгляд.
Обернулся.
Волк.
– Извини, сказав «ухожу», я не сказал «вернусь», – виновато произнес он.
Уловив непонимание, пояснил причину возвращения:
– Спел, кому надо, песню моей любви и – вернулся.
Видя, что снова не понят, произнес, едва скрывая раздражение:
– Я, голова два уха, вернулся, чтобы ты не потерял, а обрел себя.
И вошел в контекст суждений, высказанных перед уходом:
– Прощание – нелегкая работа: только прощаясь и понимаешь утрату радости. Еще больше понимаешь ее утраченность, возвращаясь к тому, от чего никак не уйти.
Чуть печально улыбаясь, бесстрастно заметил:
– А ты здорово порезался.
И, не меняя тона, констатировал:
– Не удивительно, не удивительно…
Вздохнув, все также ровно и спокойно продолжил:
– Жить в эпоху разрыхленности границ значения смысла основных понятий – жить, испытывая постоянную боль. Да, боль убедительный аргумент проявления жизни, но, если она – боль – становится неизменной и при том не пересматриваются подлинные причины ее зарождения, жизнь становится невыносимой. Впрочем, и это не удивительно. Удивительнее другое: чем невыносимее жизнь, тем больше стремится человек к постижению непростого, очень текучего, как он сам, смысла гармонии, или, если хочешь, – красоты; чем невыносимее жизнь, тем больше трансформирует человек свою боль в ее же загадочную разновидность – тоску, но даже трансформация редко меняет сути боли, и она как была, так и остается не столько сильным, сколько опасным ощущением, направленным на избавление в первую очередь от ощущения самой боли, а не ее причин, что и приводит к отчаянию, мешая видеть ресурсы спасительного. Не огорчайся: очарованный прелестью тоски, избежав ее опасную близость с отчаянием, ты остался спокойным и чутким, и понял: гармония или красота не терпит поражения, никуда не уходит, не исчезает, а просто оставляет тех, кто ее недостоин и находит свою неистребимость в подлинной, а не мнимой чистоте чувств, помыслов и действ человека. Дыши глубже!..
И вернулся к своему коврику.
Вернулся.
Стал укладываться.
Укладывался он так основательно, будто навсегда.
Сначала несколько раз осторожно обнюхал в нескольких местах коврик.
Затем также осторожно несколько раз потрогал его в нескольких местах лапой.
Потом – встал на коврик.
И, – уже стоя на нем, – несколько раз крутнулся вокруг себя на одном месте.
Наконец, некоторое время потоптался на том месте.
И только после того – лег.
Но, – даже лежа! – продолжал искать уютное положение.
И, то вытягивая, то поджимая лапы, елозил на боку, заново осваивая свое же место.
И нашел-таки важную, – изначально комфортную для себя, – точку.
Найдя ее, свернулся в комок и, уткнув нос в кончик хвоста, успокоился.
Достигнув уюта, беззлобно проворчал:
– Стоит уйти на миг, а твое место – остыло…
Я перестал уже чему-либо удивляться, но тут пришлось.
Вывернутая выходом пули левая лопатка волка срослась с телом, а маленькая круглая рана чуть выше глаз затянулась.
Письмо двенадцатое
ЖИЗНЬ ПОСЛЕ ЖИЗНИ
И заплескалось в маленькой комнате монотонно-ровное, бескрайнее море.
Раскинулась бескрайне-ровная, монотонно-однообразная степь.
Касались леса и горы звездного неба.
Светили солнце и луна в отведенное им время.
Маленькую комнату в картину мира превратил всего один человек.
И оказался вовсе не титаном.
На пороге – высокий, средних лет, хорошо сложенный, обнаженный мужчина.
Причинное место прикрыто фиговым листочком.
Но именно на его плечах и покоился свод небес.
– Это ты думал за меня?
Тот, на ком покоился свод небес, спросил с оттенком легкой укоризны.
Да, я ждал встречу с ним: рано или поздно она все равно бы состоялась.
Но мало ждать встречу – к ней надо быть еще и готовым.
Вот тут-то и вышла заминка.
Время шло.
Тот, что пришел, ждал.
Я – молчал.
– Думал… Только не за тебя, а о тебе, – нашелся, наконец, я.
– Не лукавь…
Тот, к приходу которого я оказался не готов, задумался и с хитринкой спросил:
– Ну что, выдюжил? Свод небес не рухнул?..
И, смеясь одними глазами, и ответил и спросил:
– Выдюжил, выдюжил… Только от меня не удалось увернуться, не так ли?
– Не того масштаба ты фигура, чтобы увернуться, – смущенно улыбнулся я.
– Допустим, – счел возможным тот, чей приход все же состоялся.
И без всякой дипломатии спросил в лоб:
– Зачем меня трогал?
– Я не трогал, а только прикоснулся, – сдержанно уточнил я.
– Не надо…
Тот, что стоял на пороге, досадливо поморщился и настойчиво повторил:
– Зачем меня трогал?
– Если бы не знал зачем, не прикасался бы.
После этих слов ко мне вернулась знакомая – вязкая, тягучая, плотная и постоянная – усталость.
Несмотря на это, я счел нужным уточнить:
– Прикасался не к тебе, а к твоей незримой, по сути – титанической – работе.
Но тот, на ком покоился свод небес, задал несколько переформулированный, мало отличающийся от исходного, как и до этого, – заставляющий думать, – вопрос:
– В чем польза работы давным-давно наказанного титана?
У меня на миг исчезла ясность мысли.
Вязкая, тягучая, плотная и постоянная усталость сменилась холодным равнодушием.
Но давно продуманное вышло наружу само по себе:
– Только наказанный может понять наказанного.
– Не факт.
Тон бесстрастного возражения, что стена.
– Может быть, – неопределенно выразился я.
Спорить о чем-то или оспаривать что-либо не было ни сил, ни желания.
Но тот, на ком покоился свод небес, не только изобретателен, настойчив, бесстрастен.
– Ну вот, сразу отступать! – с сожалением произнес он.
И стал невыносимо язвительным:
– Что, туговато с аргументами?..
– И да, и нет, – безразлично отреагировал я.
И попробовал отмахнуться от настырного вопрошателя:
– Аргументы – суждения о труднодоказуемом, прости, я сильно устал.
– А я – не тороплюсь!
Тот, что пришел, спрашивал.
Он спрашивал, даже отвечая, и оказался очень неуступчив.
Но давно продуманное нашло ответ и неуступчивости:
– Ненаказанный не поймет наказанного.
– Не факт.
Повтор бесстрастного возражения, что новая стена.
Это начинало выводить из себя.
И, с трудом сдерживаясь, я все же возразил:
– Ненаказанный актуализирован оптимистично и не горит желанием омрачать свое позитивное восприятие жизни.
– Заблуждение! – отрезал тот, что пришел.
Я думал: за нетерпящим возражение суждением последует выжидательное молчание.
Но тот, что пришел, решился на пояснение.
Это и сделало его пусть еще не близким, но уже доступным:
– Что думают другие – доподлинно знать невозможно. Постоянная неполнота знания чего-либо – грань абсолюта, что сводит и разводит людей, но люди не так уж и плохи, как нередко принято о них думать.
– Что, будешь в меня прописные истины вколачивать?! – удивился я.
– А почему бы и нет?! – удивился в свою очередь тот, что пришел. – Прописные истины нуждаются в постоянном повторении.
И задумался.
Смягчив тон, зайдя издалека, вернулся к изначальному:
– Я – не первой свежести, – отнюдь не первый, – но далеко не темный миф, хочу знать: зачем прикасался ко мне?
И сделал шаг навстречу.
«Все-таки принял условие!» – мысленно улыбнулся я.
Вслух же сказал о главном:
– Ты долго молчал, вот и прикоснулся к тебе.
И – попал в точку.
Непоколебимо-невозмутимый завелся:
– До-о-о-ол-го-о-о-о!.. Ты утверждаешь, до-о-о-ол-го-о-о-о-о?!
Оттенок сарказма в начале реакции в ее конце сквозил признаками гнева.
Носитель свода небес неприятно сузил глаза.
Расправил плечи.
Раздул крылья ноздрей.
От частого дыхания вздымалась и опадала грудь.
«Нет, он все-таки титан, с ним шутки плохи!» – мелькнуло в мозгу.
Но титан, похоже, научился хорошо владеть навыками психической саморегуляции.
Несколько раз глубоко переведя дыхание, он совершено спокойно констатировал:
– Я просто молчал. И – не потому, что молчание – золото.
Никому не дано быть абсолютно непроницаемым.
Никому.
Даже титану.
Его изящное вопрошание прошила давно скрываемая обида:
– Кто-нибудь когда-нибудь давал мне слово?!
Перебирая в уме перлы о нем, я растерянно выдавил:
– О тебе, конечно, вспоминали, что есть – то есть… Но, чтобы…
– То-то и оно. Итак…
Предвидя, что за этим последует упрямое «зачем», я предположил:
– Кто постиг молчание, полагаю, мог бы и сам догадаться.
– Станция – место отправления, прибытия и перевалки грузов. Не так ли?..
Титан грустно улыбнулся, и спросил с оттенком печали:
– Хорош груз сжатия времени, если на крюке, где висело сало, – кукиш?
И снова задумался.
Неожиданно перевел тему разговора.
– Заснул?..
Показав взглядом на спящего у моих ног волка, задумчиво произнес:
– Он свое дело сделал: спел кому надо песню любви, и – отдыхает.
Тем же тоном продолжил:
– Хорошо сделанная и хорошо завершенная работа – залог хорошего сна, а как быть с работой незавершенной?..
И всего лишь повел плечами.
Небеса опасно заколебались.
Заколебался и я.
За долгое молчание титан съел, видимо, не одну собаку, и научился смущать жесткостью правды, облаченной в искреннюю доверительность интонации:
– Я – не судья твоей реальности, а тем более – не ответчик перед ней. Зачем прикасался ко мне? Надо ли так далеко ходить за ответами на вопросы своего времени?..
Была в его суждении истина, но и ошибка была!
Именно потому я сдержанно адресовал ему встречный вопрос:
– Все ли ответы на вопросы своего времени – в ведении настоящего?..
Титан, действительно, постиг молчание: он не ответил.
Но завидную проницательность проявил сполна:
– Ты уходишь от прямых вопросов.
После некоторого раздумья, продолжил:
– Понимаю, понимаю… Страшно спрашивать у себя, в чем суть твоего незаслуженного наказания. Еще страшнее – нести ответственность за совершенное не тобою. Я когда-то ошибся в носителях веры, и это мое, но – заслуженное – наказание… А в чем смысл твоего наказания?.. Как говорится, судьи кто, и в чем твой грех?
– Наказание?!..
Я повторил не однажды произнесенное до этого слово и понял: вот он – ответ.
Ответ, проявив себя, растворил все составные моей давней усталости.
Она испарилась, словно ее и не было.
Медленно, взвешивая каждое слово, я стал просто перечислять:
– Однажды родившись, я не прожил свою, дарованную мне, – мою – личную жизнь.
– Убедительно.
Из уст титана впервые прозвучало согласие.
Обретая от поддержки почву под ногами, я, также взвешивая слова, продолжил:
– Я рождаюсь заново. Начинаю жить другой – уже второй по счету жизнью. Хорошо, что не учусь снова дышать, сидеть, ползать, ходить, говорить, думать…
– Значит, обучен и обучаем дальше, – тихо заметил титан.
– Может быть, – снова неопределенно ответил я: хорошая перспектива входила в явный конфликт с тем, что имело очень важное – пороговое – значение.
Порог, как до этого давно продуманное, обозначился сам по себе:
– В отличие от тебя, – бессмертного, у меня – конечная биография.
Титан утвердительно кивнул.
К заключению я пришел со спокойной и твердой уверенностью:
– Будущее – анонимно, но такое же беспокойное, как прошлое и настоящее. Да, оно станет по-своему прекрасным, но – и по-своему невежественным, и, если случится еще один катаклизм, на третье перерождение у меня не хватит ни биографии, ни ресурсов…
Титан согласно кивал.
В такт его движениям колебались море, степь, лес, горы, небо, солнце, луна…
Колебалась и замирала тишина.
Породив колебание, титан сам же и успокоил его, и, отдавая отчет нелицеприятности своего вопроса, спросил как можно мягче:
– А судьи, извини, кто?..
– Мне ли говорить, а тебе слушать? – упрекнул его я.
– Да-да, у моей сестры титаниды Фемиды повязка на глазах, – вздохнул он.
– Не хочет открывать глаза на страшные тайны, – сухо констатировал я, – вот и приходится судить самому.
– Так ведь никто не сделает этого за тебя!
Титан в очередной раз задумался, после чего убежденно заявил:
