Галим Наженович Шаграев
Свирепая нежность, или Двенадцать писем сокровенного человека
– Все ушли.
Мать выразила конец завершившегося действия на русском языке.
Вздохнув, обозначила состояние, которое воцарилось надолго, на казахском:
– Тыңштық…*
* Тыңштық – тишина (казах.).
И беззвучно заплакала.
– Ты уедешь. У тебя – семья.
Мать взглянула на меня.
В глазах – немой укор.
Тот самый, что стоял при расставаниях в конце моих отпусков в глазах отца: он так хотел, чтобы я вернулся домой.
– Поезжай, мы исполнили все, как надо.
Мать снова заплакала.
– Сынок, – она глубоко вздохнула, – одна я осталась. Почти все близкие по крови покинули меня, а кто жив, не доедут. Дорога из Алма-Аты сколько стоит?.. Сам знаешь. Твой отец – мой последний родной.
«Она и не думала расставаться с отцом», – подумал я.
И, ревниво чувствуя, что мать отдаляется от меня, братьев и сестры, ответил:
– У тебя есть мы.
– Вы – не мои.
Мать употребила личное и притяжательное местоимения множественного числа.
Развела их паузой и частицей отрицания.
Произнесла сказанное убийственно-спокойно.
У меня между лопаток просквозил холод.
Видимо, она многое передумала, прежде чем так сказать.
– Вы – не мои.
Мать снова вздохнула и уточнила:
– Вы были моими, а теперь – не мои. У вас – свои семьи.
И снова заплакала.
Утерев слезы, тихим голосом обозначила свою, – последнюю, – роль:
– Я, сынок, теперь – одинокая волчица. Мой удел – выть у могилы своего мужчины. Никто не утрет мои слезы. Даже вы, мои дети, не сможете. Когда умру, не будет у меня места рядом с мужем.
Она, укоризненно-озадаченно покачав головой, бесстрастно констатировала:
– Наши кладбища теперь заполняются быстро.
Внимательно посмотрев на меня, захотела в чем-то убедиться:
– Как ты думаешь?..
Она смотрела, чуть прищурив глаза, как бы определяя дальнюю, – известную только ей одной, – цель, и приоткрыла сокровенное:
– Как ты думаешь, можно ли нарушить обычай?..
– Какой? – спросил я, чувствуя что-то непостижимое.
Мать пояснила:
– Я хочу, чтобы вы, мои дети, положили мои кости вместе с отцовскими. Русские, по-моему, хорошо поступают. Некоторые русские семьи…
Пытаясь точнее выразить сокровенное, она то и дело переходила с казахского на русский, выстраивая суть выверено-точным синтезом слов двух языков:
– У русских семей есть чему поучиться. Они соединяют кости близких одной могилой. Я не знаю, хорошо это или не очень, может быть, и не очень…
Она задумалась, после чего продолжила:
– Получается, будто кости сваливают в одну яму. Но кладбище и могила – не яма. Кладбище и могила – последнее пристанище человека. Они освящены молитвой. Я думаю…
И снова заплакала.
Успокоившись, закончила:
– Думаю, отец принял бы меня. Он бы не обиделся, и чуток подвинулся, если лягу рядом. Костям не нужно много места: я ведь обниму его.
И, снова вздохнув, поправилась и уточнила:
– Не его обниму… Не его, сынок. Его кости обниму, его кости…
Я удивился: уход отца не оставил мать без надежды.
Более того, она видела возможность качественно иного слияния с ним.
Ее мысли, видимо, не раз посещали непознанные мною сферы.
Но ставила она такую задачу, к решению которой я пока не готов.
Мать снова задумалась.
Прервала молчание вопросом:
– Знаешь, как отец хотел дожить до юбилея Победы?.. Братья говорили?
Я кивнул, но было очевидно: она скажет то, чего не говорил никто.
И она сказала:
– Он умолял Создателя дать ему увидеть парад Победы. Так упрашивал Его!..
И, вся выпрямившись, гордо произнесла:
– И увидел, увидел!..
Загибая пальцы, тихо, порой переходя на шепот, стала считать:
– Дявяносто шестой, девяносто седьмой, девяносто восьмой, девяносто девятый… Четыре года. На четыре года пережил свое ожидание мой победитель. На четыре… До этого четыре года ждал свой парад. Ждал, ждал, ждал и – дождался. Четыре и четыре – восемь. Не зря как-то сказал: «Я, мать, был участником одной войны, и еще две пережил, но из этой жизни уйду победителем».
Переведя дыхание, тихо-тихо прошептала:
– Увидел отец свои святые знамена на святой площади, увидел… Выплакал свои слезы счастья, выплакал… Как же мало нужно человеку! Всего-то ничего – только бы его не обманывали.
– Сынок!
Мать смотрела очень внимательно, не зная, говорить или нет.
И призналась:
– Я не видела слез своего мужа, ни разочка не видела, и вот – довелось.
Обмакнув скомканным носовым платком глаза, снова призналась:
– Смотрит парад и – плачет. Не в голос, как мы, бабы, а тихо-тихо, будто стесняется, а слезы-то по щекам текут. Я тогда кое-что поняла…
Мать надолго умолкла.
После чего совсем тихо прошептала:
– Страшно, когда плачет мужчина. Так страшно, сынок…
Глубоко вздохнув, продолжила:
– Если плачет мужчина, значит, человеку не помочь. Ничем. И я сама заплакала.
– Получается, хоть чем-то, но помогла, – то ли возразил, то ли поддержал ее я.
– Какая это помощь!?..
Вопрос с восклицанием загнал меня в тупик, а вывод поставил в угол:
– Выстраданная радость – скорее горе. Радость, сынок, даруется вовремя.
И окончательно удалилась от меня.
Чуть грустно улыбаясь, ушла в себя.
То, что сказала после, было ее обращением к своим, внутренним, мыслям:
– Чтобы добиться меня, он однажды выкрасил и завил волосы. Такой смешной был!..
Безвольно уронив на колени руки, мать стала совершенно бессильной и одинокой.
И я понял: отец принадлежал ей больше, чем мне.
Мы входили в дом, когда мать, устало поправляя выбившиеся из-под головного платка волосы, с неожиданной хитринкой глянув на меня, озадачила:
– Ты обещал купить мне красное платье, где оно?..
Создатель!
Мать помнила мое давнее – еще детское(!) – обещание.
Я дарил ей много чего, а про красное платье забыл.
Неужели память – вид энергии?
Не потому ли позывы, адресованные одной душой другой душе, говорят через время?
Не дав опомниться, без всякой связи с предыдущим, мать вдруг констатировала:
– Мы будем голодать. Видел, в магазине ничего нет, а если есть, у нас денег нет.
…Больше всего на свете мать боялась голода.
За свою жизнь она трижды переживала его.
Первый раз, малым ребенком, в голодомор 1930 – 1931 годов.
Второй раз – в годы великой войны, задевшей не только страны, но и континенты.
В третий раз голод коснулся крылом и ее, и меня.
То были тяжелые 1963 – 1964 годы.
Тогда на юге страны два года подряд выдался неурожай.
Однако то был все-таки не голод, а нехватка отдельных видов продуктов питания.
Но нехватка есть нехватка, и я два года не знал, что такое белый хлеб, и, когда на станцию привозили из Астрахани, как говорили, испеченные из перемолотой вермишели белые булочки, в них, действительно, порой встречались непропеченные белые стерженьки, то было пределом мечтаний.
…Слова матери о голоде вызвали ощущение давней, знакомой тревоги.
Все дни похорон я бессознательно считал составы.
За весь летний(!) день через станцию проходило… три состава.
Два нефтеналивных и один – уныло-куцый – товарный.
Шли они преимущественно с юга на север.
Да, свято место пусто не бывает: сейчас растет грузооборот автомобильных перевозок.
Но он несопоставим с железнодорожным.
Ни по объему, ни по номенклатуре товаров.
Несмотря на хлопоты, мне удалось выбраться на станцию.
Над всеми пятью, белыми от солнца, ветками путей витал один запах.
То был запах запустения и пыли.
Между колеями путей и рельсами каждой колеи росла высокая трава.
А я знал и помнил: ни между теми, ни между другими не росла трава.
А я знал и помнил: грузовые составы шли в двух направлениях.
С севера на юг.
С юга на север.
По самым скромным подсчетам – от восьми до десяти товарных состава в час.
Письмо восьмое
ОСКОМИНА
…Несколько дней спустя после похорон меня разбудил ранний, возможно, случайный, телефонный звонок.
Не успев поднять трубку, я встал.
– Что так рано?
Жена привычно выпростала из-под одеяла руку.
Нашла мою ладонь.
Угнездилась на ней щекой, возвращаясь в прерванный сон, улыбнулась и попросила:
– Посиди, пожалуйста, рядышком… Мне хорошо с тобой.
…Я забыл свою девочку с протоки.
Врачи посоветовали отцу, фронтовику-окопнику, сменить климат.
И наша семья переехала из дельты Волги в степь.
Но, повзрослев и навещая родственников, я все же побывал на протоке детства.
На ее месте раскинулись квадраты рисовых чеков.
Они появились спустя год-другой после тяжелых 1963 – 1964 годов и заметно разрешили продовольственную проблему, но стерли с лица земли точку моего соприкосновения с лучистой энергией солнца.
И я снова испытал ощущение знакомой, неясной по своей природе, но, – существующей на свете, – тревоги.
Время задевает все.
Время задевает всех.
– Папа, присядь!
Слова жены прервали ход мыслей.
Перехваченный нежностью, я поцеловал ее в по-детски пухлую щеку.
…Она пришла, когда мне сразу и вдруг не стало хватать покоя.
Непокой…
Он был странным.
Он был удивительным.
Он доставлял мучение.
Он лишал прежних радостей.
Путал мысли.
Тревожил сны.
А главное – непокой тот таил в себе знакомый отзвук неясной по своей природе, но, – существующей на свете, – тревоги.
К тому времени я познал и девушек и женщин, но хотел, чтобы рядом была та, – повзрослевшая, – моя девочка с протоки.
И желание то было мучительным.
…Мы долго шли навстречу друг другу, может быть, слишком долго.
Когда поняли, что путь затянулся, решили не расставаться.
Моя спутница и стала причиной той, – непознанной до конца, – тревоги.
Ее – тревогу – мы познали вместе.
Познали, увидев возможность потери.
Но, как ни странно, возможность потери и дала полноту приобретенного.
Ценности стоят того, чтобы тревожиться за них.
И я снова поцеловал жену.
…Ольга одно время исследовала специфику семейного образования и я помню ее ужас: этим делом занимались люди, не готовые нести груз очень специфической, но в целом государственной, ответственности. По ее признанию, двенадцатилетний подросток не умеет ни писать, ни читать, ни считать, и где – в Москве(!), и если бы он был один! Преподаватели – кто угодно, только не педагоги по специальности; одного высшего образования для школы мало: настоящий педагог владеет специальными приемами и знаниями не только по обучению, но и научению. Тот двенадцатилетний подросток признался: всех, кто ему неприятен, он бы убивал; на вопрос, чьи фильмы он смотрит, не смог назвать ни производителей кинопродукции, ни имен сценаристов, режиссеров или хотя бы актеров, но ответил: герои его фильмов решают все проблемы с помощью пистолета.
…Конфликт был, есть и, видимо, будет главной составной не только общественных отношений, но и движущей основой саморазвивающейся личности, вступающей в жесточайшие противоречия со своими убеждениями и верованиями; на исходе уходящего века конфликты в моей стране усложнились, – наряду с их извечными открытыми и скрытыми формами появилась совершенно самостоятельная – откровенно-наглая разновидность; ее проявлением стала гибель людей даже из властных структур – гибель тех, кто оказывал влияние на становление правовых отношений в сфере экономики.
И приходится с грустью констатировать: возможно, будущие столкновения ходят рядом.
От них не отгородиться заборами.
Не спрятаться за железными или стальными дверями.
Не укрыться за металлическими решетками или жалюзи на окнах.
Отгораживание от внешнего мира металлом стало знаковым выражением времени.
Сначала оно характеризовало боязнь жестокостей реальности.
Затем трансформировалось в начало отчуждения людей друг от друга.
И я испытал новое, доселе не знакомое ощущение, – горечь оскомины.
– Папа…
Я обернулся.
Ольга смотрела как никогда до этого, – с чувством глубоко затаенного страха.
– Что будет, если одичают люди?
– Плохо будет, плохо, и – даже очень…
Я кивнул на то, что осталось от котенка – обслюнявленную, с неприятно торчащими, слипшимися комочками шерсти, разодранную зубами эрдертерьера голову котенка с вытекающим правым глазом.
Письмо девятое
ТИШИНА
И теперь думаю: сколько пройдено за последние годы?..
Последние два десятка лет моей жизни – эпоха.
Я увидел собачий оскал национализма конца 80-х, начала 90-х годов ХХ века.
Познакомился с ксенофобией.
Потерял страну, в которой родился.
И, если смотреть в перспективу, проблематично, чтобы малый, средний и крупный бизнесы образовали непротиворечивый уклад; окажется ли их становление несовместимым с произволом и неожиданностью поведения людей, ориентированных только на себя и свой успех?.. К тому же еще не сложились социальные институты государства, способные выработать механизмы принадлежности к стране, способные воспитать иной социально-психологический тип человека; если это и случится – то не скоро, и все вспоминаю тихий, несколько приглушенный большим объемом поточной аудитории голос профессора кафедры литературы и литературной критики своего факультета Галины Андреевны Белой: «Мы живем в удивительной стране, у которой никак не срастутся корни и крона», позже у Хосе Ортега-и-Гассета прочитаю: «Какой видит себя наша эпоха? …Может быть так: она выше любой другой и ниже самой себя» и задохнусь от проницательности великого испанца.
Да, движение – жизнь.
Это аксиома и не требует доказательств.
Но движение без цели и смысла – путь во мраке.
Движение без цели и смысла убивает щемящее чувство радости быть в дороге.
Психологи утверждают: каждый ребенок считает самой красивой женщиной свою мать, самым сильным мужчиной своего отца, а самой счастливой страной ту, в которой он родился и живет.
Но так считает ребенок, как правило, надежно прикрытый родителями.
В отличие от ребенка, взрослый человек имеет возможность сравнивать.
И считает несколько иначе.
Взрослому человеку мало удовлетворения одних физиологических потребностей.
Он хочет удовлетворения потребности в безопасности своей страны в целом.
Он хочет удовлетворения потребности в безопасности своей семьи и близких.
И в то же время не хочет жить ни за железными дверями, ни за решетками на окнах.
Взрослый человек живет в обществе и не может быть независимым от него.
Жить в обществе и быть независимым от него – наивно.
Зрелая личность – не только опосредованный деятель.
Зрелая личность – системообразующий элемент общества, а государство – стул, на котором сидит каждый гражданин.
Все это так, но отсутствие ясных, теоретически обоснованных, а не иллюзорных контуров будущего делают нестабильной и некомфортной жизнь любого взрослого человека, а отсюда – труднореализуемыми потребности в развитии способностей многих членов общества. После шоковой терапии начала девяностых не выработано ни одной крупной – цивилизационно(!) привлекательной – идеи для восстановления внутреннего равновесия граждан, а страна моя изрядно задержалась на станции под названием «Переходный период».
Моя новая страна не есть первооснова по крайней мере для двух старших поколений.
Сможет ли она оправдать для них значение понятия «Родина»?
И оправдывает ли, выдавая им документы о гражданстве?
Так где и в чем теперь искать веру?..
В жестокой и одновременно горькой, а зачастую – извращенной – правде о прошлом?..
Но едва ли настоящее лучше того же прошлого.
В стране, где миллионы людей были выше денег, деньги взяли верх над миллионами.
Взяли настолько, что породили невиданный вид услуг – услуги на убийство.
И находились не только заказчики, но и исполнители.
И, если исполнителей правоохранительные органы порой находили, то заказчиков чаще всего найти не могли.
Так или иначе проблема ценностей вставала во весь рост.
Впрочем, проблема ценностей не теряла актуальности никогда.
Только, оказывается, иногда могут долго оспариваться самые непреходящие из них.
Даже те, что не подвержены коррозии временем.
И, поначалу уступая трудностям, но не желая покоряться жестокости, человек, похоже, склонит голову только перед гармоничностью красоты отношений гражданина и государства.
Это, считаете, слишком умозрительно?
А что, собственно говоря, – не умозрительно!?..
То то и оно!
Но человек, даже потеряв, будет искать и находить ценности.
Он будет искать ценности, порою ослепнув от горя и тоски.
Будет искать ценности, пребывая в состоянии почти расщепленного сознания.
Будет искать ценности без чьей-либо подсказки или помощи.
Но главной ценностью у него вновь и вновь будет Родина.
Вновь и вновь будет удовлетворение чувства принадлежности к ней.
Вновь и вновь будет актуальна неповрежденность лучших чувств человека.
И – незамутненность сознания от искажений реальности.
Человеку хочется не только любить свою Родину, но и гордиться ею.
Гордиться сильной страной, стабильным государством.
Стабильность, если предвидеть опасности регресса, – первооснова продуктивного развития общества.
Родина моя!
Где ты?..
Тишина…
Что же делать?..
Набраться мужества и терпения и попробовать увидеть за деревьями лес.
Так, что это мне принесли?
Диаграмму ИТАР-ТАСС?
Что там?..
Свыше тысячи шестисот человек, как и я, в шкале ценностей вровень с благополучием своих семей видят благополучие и процветание своей Родины.
Затем – соблюдение законности.
За ними – порядка.
И только после них – свое хорошее здоровье.
Значит, как и я, многие люди считают Родину первичной оболочкой своего существования, своей самоидентификации.
И Родина – главная ценность для людей: она вровень с благополучием каждого.
Родина – выше законов.
Выше порядка.
И – даже здоровья.
Неизвестные мне люди сделали хорошую, классную работу.
Не имеет значения: был то политический заказ или независимое исследование.
Важнее то, что люди все активнее врачуют и причесывают себя и свое время.
В номер эту диаграмму!
Может, кто-то хочет укрепиться верой и надеждой?
А поводов для укрепления надежды – более чем достаточно.
У руля государства – третье поколение высших управленцев.
Это немногословные и, хочется верить, ответственные и сильные духом мужчины.
Они мало говорят.
Знают, видимо, больше, чем говорят.
Но удастся ли разогнуть им «загогулину» предшественников?..
Процесс разгибания, скорее всего, вопрос времени.
А пока можно и порадоваться.
Где те мальчишки, что год назад выпрашивали у меня денежку у газетного киоска?
Их судьбу, видимо, уже определили структуры местной, муниципальной, власти.
К тому же все очевиднее эффективность действий исполнительных органов федеральной власти: ее институты способны не только своевременно, но и адекватно отвечать оперативным вызовам времени и обществу, а верховная власть, скорее всего, приступила к разработке стратегических замыслов, рассчитанных на восстановление утраченного внутреннего равновесия многих и многих граждан.
Переменчивая жизнь изменила многое?..
Да, это так.
Но даже она, переменчивая жизнь, пасует перед неизменными данностями.
Во все времена любовь остается любовью.
Верность – верностью.
Дружба – дружбой.
Нежность – нежностью.
Радости – радостями.
Горе – горем.
Подлинные, внутренне присущие человеку начала начал, – неуничтожимы.
Над ними не властны перемены.
Над ними не властна даже смерть.
Перемены – всего лишь записи на полях неизменной природы человека.
Стыдно сказать: мой друг лежит в больнице, а я еще не навестил его.
Надо двигать к нему.
Может, найду утешение в нем?
А вдруг он нуждается во мне?
И – едва ли он поет песни.
Письмо десятое
ПЕСНЯ
– Здравствуй, дружище!
– Привет, дорогой!
– Как поживаешь?
– Если отвечать по-русски, прозвучит неприлично, а если по-японски – хе-ро-ва-то… Видишь, где оказался?
Друг обвел печальными глазами больничную палату и рассказал притчу.
…Шел через пустыню путник.
Нес с собой провианта, чтобы хватило на весь путь в десять дней.
На пятый день встретил умирающего от жажды человека.
– Помоги! Мне нужен всего глоток воды, – обратился к путнику умирающий.
– Не могу: все рассчитано на одного, – ответил путник, – а ты до цели, увы, дошел.
И – ушел.
И – ни разу не обернулся.
Через два часа встретился путнику оазис.
Журчала вода.
Пели птицы.
Укрывала всех от палящего солнца благодатная тень деревьев, и были веселы люди.
И устыдился путник: надо было помочь умирающему.
Вернулся.
Поздно…
И понял тогда путник: он не сделал того, что мог сделать.
– Наверное, все нужно делать вовремя, – подвел черту своей притче друг.
То, что сказал после, удивило:
– За других не ручаюсь, но мы с тобой живем, похоже, остаточным дыханием.
И уже не сказал, а скорее выдохнул:
– Когда же мы найдем свой оазис!
И как-то незнакомо-жестко посмотрев на меня, то ли спросил, то ли ответил:
– Человек неисчерпаем, не так ли? Только кто бы подсказал, где взять мужество?.. Я, грешный, думаю, болезнь моя – следствие очень опасного сочетания правды и неправды наших дней: одно неотличимо от другого, такова, увы, реальность.
Тряхнув головой, как бы отбрасывая докучливые мысли, спросил:
– Как это у Александра Кушнера: «Времена не выбирают, в них живут и умирают»? Скажи, – его горячая кисть касается моей, – не много ли мы потеряли?
Смотрел друг очень внимательно, думая, говорить или нет, и признался:
– Я иногда чувствую себя эмигрантом в своей же стране!
От неожиданности я перестал выставлять на тумбочку принесенные продукты и удивился: человек, который не ведал что с ним будет завтра, страдал не столько от болезни, сколько оттого, что, будучи в своей стране, вынужден представлять себя за ее пределами.
