Галим Наженович Шаграев
Свирепая нежность, или Двенадцать писем сокровенного человека
…Время от времени я глажу его тяжелую, лобастую голову.
Изгиб ладони находит чуть выше глаз маленькое, круглое отверстие.
Края ее влажны от сукровицы.
Наконец-то он сказал о том, чего не успел, когда выстрел в упор оборвал в нем недолгую красоту истинного зверя: «Меня убили, когда я не был готов к смерти…»
Утешает то, что давно обозначенная, неясная по своей природе, но, – существующая на свете, – тревога удержала, и я не стал выполнять просьбу Аскера и не рассказал о его работе в известной столичной газете.
Убить, оказывается, очень просто.
Письмо пятое
МОСКВА
…Как-то вечером Ольгу прорвало:
– Учительница целый урок говорила Алешенькиному классу о взрывах. У подъезда ее дома кто-то оставил подозрительную, по ее мнению, машину. Она звонила в милицию, вдруг взрывчатка заложена. Разумеется, милиция ехала долго. Конечно, машину переместили подальше от дома, ничего, кстати, не нашли. Представляешь?.. Весь урок – о последних страстях – весь урок! Не домашние задания спрашивала, не новую тему рассказывала… Да, время тревожное, кто бы спорил: детям нужно говорить об опасностях, но неужели она не понимает, что, тиражируя свои страхи, вкладывает их – свои страхи – в головы детей и способствует умножению всесилия насилия?.. Не целый же урок говорить об одном и том же: как ждала милицию, как и чем оттаскивали машину, какая собака обнюхивала салон и багажник…
– А мальчишки и девчонки не слушали ее и баловались. Писали друг другу записки. Я даже домашние задания на завтра по математике и русскому сделал, – включился в разговор младший сынишка-шестиклассник, отрываясь от очередного тома Всемирной истории.
…То были всплески энергии большой политики.
Москва была, есть и будет городом большой власти, городом большой, – мировой, – политики, городом больших денег.
На ее маленьком пятачке – вокруг и внутри Кремля – творилась, творится и будет твориться история государства, и каждый правитель вносил, вносит и будет вносить в облик столицы неповторимые штрихи своего времени.
На исходе ХХ века, особенно в последние шесть-семь лет 90-х годов, центр и окраины Москвы отстроились фешенебельными зданиями банков, гостиниц, фирм, учреждений федерального уровня, жилыми элитными домами; сооружения с использованием самых современных строительных материалов вписались в державную суть столицы и не нарушили ее архитектурного облика, не стали чем-то неожиданным, а, напротив, явились приметами нового периода в истории страны, придав облику города несвойственный до этого лоск; в то же время на улицах, на вокзалах, на транспорте, особенно в метро и на пригородных электропоездах, появились толпы молодых и не очень молодых людей, жаждавших успеха, а со временем ставших банальными коробейниками – разносчиками мелких товаров – они раздражали постоянными приставаниями купить что-нибудь, но нездоровье общества в большей степени проявлялось в бродягах и бездомных, беженцах и попрошайках; все они стекались в богатый город из бедной российской периферии, из мест вооруженных и иных конфликтов; долгое время и на улицах, и в метро, а нередко и на пригородных электричках побирались и московские бабули – светлые, ясные старушки, отдающие отчет неприглядности своему положению, а голодные старики без стеснения копались средь бела дня в мусорных контейнерах – ожидание стариками и старухами мизерных пенсий доходило до трех-четырех, а то и пяти месяцев.
Я не видел такого в той – своей – стране, а вот в новой – довелось.
Отзвуки большой политики приходили в дома и семьи и через ведущих основных политических программ на каналах телевидения; они, наверное, по-своему честно отрабатывали хлеб, но слишком часто заостряли внимание на постоянных политических противоборствах, отставках, назначениях, скандалах, нередко в их передачах превалировала откровенная ложь и агрессивное хамство, переход на обнажение личной жизни; сюжеты их программ входили и в мои поры, отравляя и высушивая душу.
С противоположной стороны сумерек настоящего все становилось более обнаженным.
…Я стал очевидцем тектонического разлома уклада жизни своей страны.
И – еще не пережил его исхода.
Не пережил.
Мне – сложившемуся и самостоятельному человеку – вдруг предложили начинать свою жизнь заново.
Это оскорбляло.
Я имел не только престижную работу, городское жилье, семью, но даже дом в деревне.
И с благодарностью довольствовался теми – главными – дарами жизни.
И вдруг ощутил себя… бездомным, и – страшно одиноким.
Почему?
Потому.
У меня отняли страну, в которой я родился.
И потеря именно страны стала самодовлеющей, главенствующей.
С меня будто содрали внешнюю, но очень важную – защитную – оболочку.
И оказалось: ощущение принадлежности к своей стране дороже всего.
Дороже социального положения.
Дороже денег.
Дороже даже интересной работы.
Драма тех лет перечеркнула основы моего целеполагания.
Я был государевым слугой: я и жил, и служил.
Теперь – только живу.
Но, как ни странно, не нахожу в том особой радости.
И переживаю: передача громадной общественной собственности в пользование немногих лишила многих собственной – личной – причастности к целям, делам и заботам всего государства и абсолютное большинство людей утратило не что-нибудь, а мистику – то есть сверхчувственное единение всех с государством и сверхчувственное единение государства со всеми своими членами.
Вот в чем причина отсутствия радости.
Вот что стало очевидным с противоположной стороны настоящего.
Вот в чем основа вязкой, тягучей, плотной и постоянной усталости.
Письмо шестое
СИЛА СИЛЬНЫХ
…Вязкая, тягучая, плотная, постоянная усталость.
От ее гнетущего, затяжного синдрома не спасало ничто.
Ничто, кроме памяти.
Память…
Вещь в себе.
От всего можно откреститься, но только не от памяти.
Оперируя познанным, память проводит параллели, и проводит их помимо твоей воли.
…Мы стояли на Чермале.
Чермал – один из бессчетного числа притоков и рукавов Амура.
Амур – вторая после Волги великая река, с которой я хорошо знаком.
Чермал – небольшая горная речка с быстрым течением, но, в отличие от Амура, с его огромным водостоком и тяжелой, черной водой, на Чермале, как и на моей протоке, вода чистая и прозрачная, только холодная.
Середина сентября.
Мы проснулись от грохота.
Грохот рушил небо и землю: он перемешивал их.
И, нарастающий, шел по Чермалу снизу вверх.
Шел, надвигаясь сплошной стеной.
Был тягучим, долгим.
Тот грохот пробудил во мне первородный, почти животный, но забытый, страх.
Потом все прояснилось: вверх по притокам и рукавам Амура шла горбуша.
Шла из океана.
Шла, чтобы дать жизнь новому потомству.
От мириадов белых бурунов темная ночная вода стала непрерывной светлой линией.
Я впервые увидел такое яростное проявление сути составных объективной реальности.
Вниз текла вода.
Вверх – против течения – живая плоть.
Понтонный мост, сооруженный нами для переправы сельхозтехники, ходил ходуном.
Я видел, как идет на нерест рыба в дельте Волги.
Видел, как светлеет нутро воды от блеска чешуи великого множества рыбы, но такого яростного потока бессчетной массы живой плоти не видел, и впервые ощутил океанскую мощь созидательной энергии живой природы.
…Нечто подобное я увидел позже на главных улицах и площадях Москвы.
То была амёбообразно-студенистая, многолюдно-черная, безликая толпа.
Ее – толпу – кто-то хорошо организовал.
Организовав, двинул на сокрушение институтов существующей тогда власти.
Именно амёбообразная студенистость безликости толпы разбудила тот самый, первородный, но, видимо, хорошо забытый – почти животный – страх и на протяжении длительного времени тягучая, обволакивающая сознание липкая студенистость толпы 90-х вползала в мои предутренние сны, фокусируя взгляд на заурядной типичности глашатаев новых горизонтов, которые привнесли в мою жизнь ощущения не только внутреннего, но и внешнего неуюта.
Те, кто с помощью толпы пришел во власть, отменили очень важный рефлексивный акт-символ; те, кто пришел во власть, отменили долгий, протяжный, отдающийся во времени и пространстве, многоголосый, троекратный, волнообразный перекат «ура…» на Красной площади.
Отменив акт-символ, они лишили многих энергии страны-победительницы.
…Два раза в год та, отнятая у меня, – великая страна – показывала себя миру.
Она показывала всего ничего: красоту и выучку парадного строя своего воинства.
Но тем самым великая страна говорила: со мной считаются и будут считаться.
Но тем самым великая страна утверждала: сфера моего влияния уходит далеко.
Выходит за пределы державного города и огромной страны.
Соприкасается с миром.
И Красная площадь становилась местом, видным со всех сторон, и долго хранила протяжный, отдающийся во времени и пространстве, многоголосый, троекратный, волнообразный перекат: «У – у – р – р – р – а – а – а – а – а!..»
Моя новая страна перестала показывать себя миру.
Перестав показывать себя миру, моя новая страна стала безмолвно-инертной.
И я понял: исход естества красоты порождает апатию.
…Неподалеку от вестибюлей многих станций метро долгое время стояли шеренги людей.
Они поражали безмолвностью.
За людей говорили таблички на груди.
На картонных или бумажных квадратиках или прямоугольниках надписи:
«Жестяные работы».
«Плиточные работы».
«Сантехника».
«Электрика».
«Циклевка полов»…
И если в свое время у меня в степи перед глазами возникал монах с гравюры учебника истории средних веков, то теперь представал рисунок продажи рабов из учебника истории древнего мира: у несчастных, чья жизнь мало чего стоила, тоже были таблички на груди, но если средневековый монах, дойдя до края земли, пробивал головой небесную полусферу и тем самым выходил за пределы познаваемого, то люди у вестибюлей метро говорили о возврате к пройденному, – возврате, сходном с одним из самых мрачных периодов в истории страны и мира.
Но та, отнятая у меня, великая страна не умирала.
Запас ее прочности оказался рассчитан надолго.
Ее – великой страны – уже не было, но она, как ни странно, продолжала жить.
И – даже действовать.
Граждане России пользовались общегражданскими и заграничными паспортами разрушенного государства, более того, свыше десяти лет паспорта несуществующей страны выдавали десяткам тысяч молодых людей, достигших совершеннолетия; да, введены и действуют паспорта нового образца, но десятки миллионов выданных той, – разрушенной страной, – свидетельств о рождении (титульные и внутренние листы многих из них написаны на двух, а то и на трех языках) будут жить со своими владельцами многие десятки лет, по самым скромным подсчетам, – больше века.
Одна из расхваленных разработок военно-промышленного комплекса США самолет-невидимка F-117А, по американской военной терминологии называемый «Черный ястреб», что само по себе выдает скрытый оттенок агрессии, во время войны НАТО с остатками Югославии – Сербией в марте 1999 года, был сбит зенитной ракетной установкой советского производства …семидесятых(!) годов.
Великая страна говорила о себе через время.
Говорила, став уже исторической категорией.
В чем сила сильных?..
Сильные, если и грозят, – то только пальцем.
Почему?
Потому.
Сильные защищают себя на дальних подступах.
Письмо седьмое
ПОБЕДИТЕЛЬ
…Звонок звенел и звенел.
– Слушаю вас.
Я ответил хриплым от сна голосом, и автоматически глянул на часы – 06:00.
Так рано нам не звонили.
– Это я…
На другом конце линии связи брат искал и не находил нужных слов.
Я понял все и сразу.
– Знаешь…
Брат, не решаясь сказать о главном, откашливался и откашливался.
– Отец оставил нас.
Он нашел слова, которые искал, но произнес их бесцветным, тусклым голосом.
– Похороны завтра. Мы ждем тебя. Успеешь?..
Брат говорил телеграфно.
– Когда это случилось? – только и спросил я.
– Полчаса назад.
Выразив желание близких, брат успевал попутно разъяснять что-то кому-то.
И я понял: нас ждет большая работа.
…Мулла сел у изголовья отца.
– Кто уходит?
Его обращение было адресовано товарищам, друзьям и сверстникам отца.
– Нажен уходит, Нажен.
Хором ответили товарищи, друзья и сверстники.
…По мусульманскому обычаю друзья, товарищи и сверстники проводят с усопшим его последнюю ночь на земле.
Та ночь – не просто ночь.
По-казахски она называется «кұзет» и означает «караул», «охрана».
В ту ночь в доме и на дворе покойного не гаснет свет.
Избранный круг людей – друзья, товарищи и сверстники до утренней зари вспоминают особенные для них эпизоды, когда они, люди одного с покойным поколения, постигли того в пике проявления им высших степеней качеств человека.
– Стало быть, нас оставляет Нажен?.. Знаем…
Высказывание мулла закончил глаголом действия множественного числа.
И подытожил:
– Мужчина был, и – хороший человек.
– Верно, верно!
Дружно подтвердили друзья, товарищи и сверстники отца.
Получив подтверждение своему заключению, мулла продолжил:
– В молодости покойного окружали свои и чужие дети, а в старости – свои и чужие внуки… Дети любят добрых людей, не так ли, старики?
– Так, так… Истинно так!
Ответил слаженный хор голосов.
– Приступим?..
Мулла обратился уже ко всем присутствующим.
Затем, будто отчитываясь, обернулся к отцу со словами:
– Все, кому надо, пришли. Мы, Нәке*, прощаемся с тобой.
И стал творить молитву.
Проводы покойного на моей станции и всей округе, несмотря на многолюдье, приобретают все оттенки камерного действа: помимо родных и близких обязательно приходят соседи и знакомые с взрослыми или находящимися на стадии взросления сыновьями.
Но раньше всех у изголовья почившего собираются друзья, товарищи, сверстники.
И горечь потери семья усопшего разделяет сначала со старшим поколением общины.
Оно – старшее поколение – хорошо знает цену утрат.
Им – старшим – принадлежит доминирующая роль.
На них держится весь протокол и сценарий проводов.
Они же, старики, совершают омовение.
Я не заметил, как расселись люди.
Деликатно и ненавязчиво меня, братьев и сестру отводили и отводили от тела отца. Впереди, заслонив нас, несколькими шеренгами коленопреклоненно присели все, кто пришел проститься; я не обратил внимания, кто это был, но кто-то из знакомых почтенного возраста, отводя в сторону, полушепотом объяснил: нас отводят от отца, чтобы он в тоске ли, в печали от одиночества или из-за какой-либо обиды не забрал с собой кого-то из близких.
Но уход отца забрал еще одну, и очень заметную, частицу моего «я».
Он, пусть далеко от меня, – но был на этом свете.
Он был и этого, – как оказалось, – было достаточно.
С его уходом я лишился, – теперь уже окончательно, – внешней защитной оболочки.
И лопатками ощутил за спиной пустоту.
Человек скромных достижений, мой отец был участником огромного действа.
Он был участником огромной – мировой – войны.
Войны, закрепленной в истории человечества.
Он и его поколение отстояли право на жизнь той – моей – страны.
…Ночью, временами отвлекаясь от рассказов стариков, я вспомнил резанувшее слух, откровенно-горькое обобщение отца:
– Разве это народ, который купился за миску похлебки? И…
Он в сердцах затоптал только что начатую папиросу.
– Подумать только! За миску похлебки и бесплатный проезд…
Употребив густо-соленое выражение, глубоко и разочарованно вздохнув, уточнил:
– Бесплатный проезд… Где бы ты думал?.. В городском транспорте! Неужели кто-то думает, что время не настигнет платой? В этой жизни бесплатным бывает только сыр в мышеловке.
И очень просто, но доступно обозначил роль загадочности случая в истории.
…Высказал он свое признание после нашей небольшой пикировки.
Я только что приехал с семьей в отпуск.
В перерыве застолья, когда все вышли во двор, отец задал мне подряд два вопроса:
– Вы что там, в Москве, делаете? Понимаете ли, что!?
Его однозначное обобщение всех и вся было крайне неприятным.
И я, осаживая его, задал встречный вопрос:
– Ты думаешь, кто-то спросил у кого, что нужно делать?
Тогда, несколько отступив, он и выразил свою неприятную оценку.
…Речитатив муллы.
Незнакомые арабские слова беспристрастно произносились нараспев.
И я понял: молитва – особый, ритмизированный строй речи и представляет собой давно рожденную, протяжную, горловую песню.
Ее, особым образом организованный звукоряд, обращен к иным сферам.
Посредством молитвы человек спокойно, но осторожно и тихо стучится в небеса.
Стучится затем, чтобы там – в иных сферах – узнали имя его соплеменника.
Стучится затем, чтобы там – в иных сферах – узнали и приняли его достойно отпетую в этой жизни душу.
«Человек – существо символическое, но высота небес, – думал я, – символичнее и выше многих земных символов».
– Да будет достигнутое место ясным!
Произнес мулла, завершив молитву.
– Да будет так!
Откликнулись старики.
…С выносом тела отца я понял: он уходит не один.
С ним уходит и его – особое – поколение.
Уходит поколение победителей.
Уходит поколение-символ, а символы нового времени еще неряшливы: они только-только начинают причесываться людьми и временем.
Но отец и в новом облике оставался отцом.
И, даже уходя из этого мира, продолжал показывать мне жизнь.
Как показал когда-то место слияния вод великой реки и огромного внутреннего моря.
Как превратил когда-то в праздник обыкновенное дело – растопку самовара.
Как изумил когда-то неожиданным подарком.
…То был приличный сверток.
Я вспотел, пока развернул около десятка газетных страниц.
Удивился обнаруженному там спичечному коробку.
Еще больше – кузнечику в нем.
Кузнечик совершенно очумел от вертуханий свертка.
Однако, хоть несколько секунд, но я подержал его на ладони.
И запомнил, как он улетел.
…Чувствительный толчок розоватых, в темно-красные крапинки, бедер.
Взблеск крылышек.
И – нет кузнечика.
И теперь понимаю: лучшего подарка в жизни у меня и не было.
Но на этот раз отец выводил более скрытую – глубинную – линию жизни.
Проститься с ним приехали люди из четырех сел.
Пусть не всех, но многих я хорошо знал.
Люди откровенно признавались: живут непросто, если точнее – трудно.
Многие потеряли работу, а вместе с ней – деньги.
Обеспечивали семьи сезонными подработками да подворьем.
Но именно они, – люди непростой, трудной жизни – и стали в коленопреклоненные шеренги, отгородив детей покойного от явления смерти.
Это они – коленопреклоненные люди – заставили меня заплакать.
Впервые за время похорон.
Это был не тот народ, о котором горько высказался отец.
Это был другой народ.
Народ, который проявлял себя, подлинного, когда это было нужно.
И я пожалел, что не знаю ни одной молитвы почтения людей.
…Распахнутые настежь ворота.
За их створом процессию встретила вторая половина обитателей станции.
За воротами – в скорбном молчании – русские.
Многие пришли семьями, а старики и старухи привели с собой внуков и внучек.
Совместное проживание этносов вырабатывает свои, – неписаные, – законы.
Станция, где сошлись крыльями огромный и немалый народы, – не исключение.
Усопшего здесь провожают всем миром.
Но до выноса тела соблюдается дистанция.
Дистанция отдает дань уважения тонкой материи иного обряда.
Впереди всех – Татьяна Фоминична Трофименко.
Жила она рядышком, через два дома.
Отец, мать и Татьяна Фоминична проработали вместе почти тридцать лет.
И связывали их не просто дружеские, а особо дружеские отношения.
Бывая в отпусках, я заходил к ней поздороваться, справиться о житье-бытье.
Мы обнялись.
– Опустело место отца…
Татьяна Фоминична, показав взглядом на стульчик и верстачок у стены сарая, полуудивленно произнесла:
– Полчаса смотрю на них. Правду люди говорят: без хозяина и вещи сиротеют.
Выяснив, когда я приехал, она, озадаченно покачивая головой, призналась:
– Позавчера с ним говорила. Сидел, пилил свои чурочки…
И, продолжая покачивать головой, задумчиво произнесла:
– Видать, что-то чувствовал. Знаешь, что сказал? Говорит: «Фоминишна, если окажусь на бугре, первый привет передам твоему Саше».
…Православное и мусульманское кладбища – в трех километрах от станции.
Оба – на внутренних склонах двух, почти слившиеся у оснований, – бугров.
Хребты их, расходясь под небольшим углом, уходят на восток.
И образуют несвойственное для этих мест начертание …латинской буквы v.
У самого разветвления бугров – с уходом на внутреннюю сторону их хребтов – два кладбища.
Два кладбища…
Православное и мусульманское.
Одно – в крестах.
Другое – в полумесяцах.
Крест и полумесяц…
Высшие сакральные символы европейско-азиатского культурного круга.
Рядом друг с другом.
Рядом…
Как когда-то рядом жили, дружили, ссорились, но и мирились их обитатели.
И – будто две вертикали отходят от лика земли.
И – будто две линии прямой связи.
Как знать, может, с иными горизонтами жизни?
Невольно упомянув сына, Татьяна Фоминична заплакала.
Ее единственный сын Александр скончался пять лет назад от лейкемии, и, некогда рослая, полная, красивая даже для своего возраста женщина сильно сдала и, похудев, обесцветилась.
– Пусть земля будет пухом. Мой привет до Сашеньки дойдет!
Татьяна Фоминична перекрестилась и, молитвенно прижав сложенные вместе по мусульмански кисти рук к груди, отдала отцу земной поклон.
Вечером мы сидели с матерью на лавочке.
Братья развозили уже последних, задержавшихся, стариков.
