полная версия

Фёдор Романович Козвонин
1985. Что для завтра сделал я?

Полная версия

Людмила недоверчиво посмотрела на подругу:

– А чего хорошего от того, что такой Прометей на другой конец страны умчится?

Лариса вздохнула:

– Хорошо то, что он не унывает и виду не подаёт, что печалится. У него отец умер и теперь завод квартиру забирает.

– То есть как это – забирает?

– Так и забирает. Когда семье квартиру давали, то получали на отца Гриши, его мать и самого Гришу. Но когда Гриша в институт поступал, то его перепрописали к тётке в Зуевку. Хотели помочь, потому что конкурс там чуть не два десятка человек на место и надо двадцать девять баллов из тридцати. То есть две «четвёрки» и «до свидания!».

– Ну, понятно. При прочих равных человека с района бы взяли, а горожанина отодвинули.

– Но увёртки оказались не нужны – Гришу в числе первых зачислили. А вот обратно в квартиру его прописать забыли. Так вот у Гриши матушка умерла после Нового года, а отец две недели как.

– И у завода на балансе образовалась пустующая квартира в центре города…

– Да-да. Грише по-человечески дадут до осени пожить, а там уж – извини. Вот он и решил податься куда глаза глядят. А глядят они от Кирова подальше.

– А сколько ж его родителям было?

– В том и дело, что чуть за сорок. И один за другим сгорели, считай.

– А откуда они? Где работали?

– Из Челябинской области. Как-то посёлок называется… Кыштым⁹, кажется. После института их обоих по распределению направили на Чепецкий химический завод.

– Ну, тогда понятно.

– Что понятно?

– Так сфера особого внимания.

Лариса с недоумением посмотрела на подругу. Людмила выговорила, будто каждое слово весило полтора килограмма:

– Ядерная отрасль, понимаешь? Поэтому, видимо, он так и загорелся идеей защиты щитовидки.

– А я вот как-то одно с другим не сопоставила… Я решила, что он от своего горя хочет подальше убежать, – Лариса печально посмотрела в окно. – А он хочет не убежать, а сражаться.

– Вот тебе и пирамида Маслоу с диамата¹⁰. Человек базовых вещей лишился, но с самоактуализацией у него всё в порядке. «Умей жить и тогда, когда жизнь становится невыносимой. Сделай её полезной¹¹».

– Так лектор и говорил, что эта пирамида – изобретение буржуазных идеологов, чтобы обосновать закабаление рабочего класса в тисках навязанного потребления, чтобы обеспечить спрос и подкидывать дровишки в чадящую топку на ладан дышащего капитализма… Я ведь прямо запомнила, с каким он чувством это произносил.

– Наверное, в этот момент мечтал о джинсах «Монтана¹²».

– Не исключено! Но образы-то какие, а? Бабель ведь, Платонов! А если серьёзно, то мне кажется, что человек пусть не с сада детского, но с младшей школы должен для себя наметить цель и бестрепетно к ней идти… – Лариса замолчала на мгновение, посмотрела за окно. За окном через дорогу был школьный стадион. Ночной фонарь тёплым тёмно-желтым светом освещал уходящую в даль полосу препятствий, которая завершалась тиром – громоздким железобетонным сооружением, где из винтовок ИЖ-22 стреляли все школьники. Даже девочки. А над тиром гуляли лёгкие, но непроницаемые тучи. Лариса вспомнила, что хотела сказать. – Тот же Циолковский до конца жизни из бедности и не выбился, а мыслил вселенскими масштабами! С детства воздушные шары мастерил, потом чертил себе ракеты-дирижабли, а уж хлеб насущный… Я, знаешь, что про потребности-то вспомнила?! С Циолковским ведь Заболотский переписывался. А Заболотский начал перевод «Слова о полку Игореве» в тридцать седьмом году в Москве, а закончил в сорок четвёртом в Караганде, где оказался после лагеря в Кулундинских степях. Так что у кого-то болдинская осень с нянечкой, а кто-то во время огня террора и меча фашистского нашествия переводил для современников древнюю рукопись. Вот тебе и иерархия потребностей, – Лариса отставила чашку в сторону, встала и несколько экзальтированно продекламировала:

«Я не ищу гармонии в природе.

Разумной соразмерности начал

Ни в недрах скал, ни в ясном небосводе

Я до сих пор, увы, не различал¹³».

Лариса выдохнула, улыбнулась и села обратно. – Слышала ещё, что Гумилёв до своей пассионарности додумался, когда в «Крестах» решения участи ждал. Представляешь, человек на бетонном полу под нарами лежит и размышляет: «А зачем Александр Македонский пошёл в поход на Индию? Что ему там было надо?»

– Ты про Гумилёва заговорила, так я нашего Васильевича вспомнила. Того, который спецкурс читал по истории Кировской области. Байку слышала, что когда его из Твери распределили к нам, он сказал: «Вяточка? Вяточка – так Вяточка. И в Вятке солнце красное греет».

– Да, он классный дядька. Такой… Как из «Депутата Балтики»¹⁴, только бороды не носит. Величественный, но при этом скромный. С тросточкой, благостный…

– Вот о нём я и говорю! Ты знала, что он до Революции в духовной семинарии учился, а после Октября бросил и поступил на физмат в МГУ! Но там у него что-то не задалось, так он в сельские учителя пошёл. А когда советская власть повсеместно утвердилась, он снова в институт пошёл. Но педагогический.

- Да: как маятник метался от абсолютной духовности к сугубому материализму, но в итоге выбрал золотую середину. Широкий человек, но сам себя сузил.

– И не говори. И именно благодаря вот этой своей «широте» он точную дату битвы на Калке и установил.

– Слушай, а на Ка́лке или на Калке́? Я просто это слово постоянно читала, но в жизни не слыхала.

– «Ка́лке» правильно.

– Значит, речка-говнотечка…

– Тут не поспоришь. Много этого «добра» та битва русским принесла. Три века потом хлебали! Но не о том речь. Так вот. В летописи было сказано, что накануне небесное знамение было, но какое точно – бог ведает. Васильевич скрупулёзно поднял западноевропейские, китайские и арабские источники и доподлинно выяснил, что это была комета Галлея. И уже до дня указал, когда русские князья впервые встретили монголов на своём пути.

Лариса всплеснула руками:

– А я у Бурлюка строчки вспомнила про Галлею!

«Мытарный дух –

Забота двух,

Сомненья и желанья,

Проклял свои исканья.

Огни Плеяд – Мне ранний яд,

В ком старчества приметы,

Зловещих снов кометы ¹⁵»

А теперь представь, что Анатолий Васильевич бы в наше время жил – оттрубил десять классов, поступил в институт и изучал бы марксизм-ленинизм и краткий курс истории ВКП(б)… Ему в какой-то мере повезло – в нём сама судьба наклонности открыла и таланты раскрыла. А в наше время, когда всё в ровной колее… Вот я поэтому и говорю, что раскрыть такой талант каждому ребёнку – задача педагогов, то есть наша с тобой.

– Повезло ли Васильевичу со временем? Мне, знаешь, кажется, что это не от времени зависит, а от тех, кто в этом времени находится. В каждое время каждый думал, что, всё – колея, из которой не выбраться.

– Но, заметь, на каждом углу сплошная вторая половина девятнадцатого века! Если не Герцен, так Салтыков или тот же Циолковский!

Людмила отставила чашку в сторону:

–Ну да, будто раньше тут пять веков людей не было!? Были и раньше личности! У меня брат к реставраторам подвязался разнорабочим – они Успенский собор в порядок приводят. Там ему один богобоязненный все уши про Трифона Вятского прожужжал. Тот Трифон сперва пекарем был, просфоры пёк, а после стал лечить больных детей, девиц, бесноватых, которых ему со всей округи вели…

– Сейчас бы сказали – «соматические заболевания».

– А даже если и так? Другие-то их вылечить никак не могли, а та современная медицина не справлялась… Потом он на лодке без вёсел отчалил от своей обители и та его против течения принесла в чащобу к язычникам. Которых он в православие обратил!

– И какие он им доводы привёл?

– Никаких. Как завещал Энгельс, только практика! Он у них ель священную срубил. До той поры над тем деревом никакой христианин даже посмеяться не смел – сразу же несчастье с ним делалось. А тут тщедушный отшельник её, трёхсаженную в обхвате, – топором! И хоть бы хны! Без возмездия со стороны местных божков!

– Савонарола!¹⁶

– Да, очень похоже! Он в том краю в большом авторитете был, потому Строгановы его и выжили к нам – в Вятку. Но он и тут не оплошал, а сходил к Ивану Грозному с челобитной и основал монастырь. То есть перед самым Смутным временем Трифон успел монастырь на Вятской земле основать. В кои веки не москвичи у нас тянули, а в наш край безвозмездно вложились.

– Мне кажется, что на одного такого подвижника-триумфатора приходятся десятки тех, чьи кости под корнями таких вот языческих елей лежат… – Лариса задумалась. – Но у нас, филологов эпохи Аллы Пугачёвой, риск не такой!

– Так, знаешь, умение идти вперёд к чётко обозначенной цели не подразумевает совершения каких-то подвигов, достойных эпоса. Нужно спокойствие сохранять и хладнокровие, которые сто́ят гораздо дороже надрыва иного… неврастеника, который нахрапом попёр. Чтоб далеко не ходить, так возьмём того же Васильевича, профессора Эммаусского – Людмила начинает активно жестикулировать: – Вот в Братске строят ГЭС, комсомольцы ударно прокладывают БАМ, у всех в воображении спутники-ракеты и союзы-аполлоны… А он в архиве выясняет дату основания Вятки и первую встречу русских князей с монголами. И отечественное Средневековье на кафедре истории преподаёт. Зачем? Кому нужно Средневековье в эпоху луноходов? А ему-то в первую очередь и нужно, потому что его интересует не хроника текущих событий, не текущее течение реки, а её исток. Потому что, как у того же Корчака¹⁷, «нету детей, а есть люди». И какие-то качества, которые были в нас тысячу лет назад, есть в нас и теперь. И нам важно понимать, где у нас базис, а где надстройка: откуда пошёл тот или иной перекос – этот изъян изначально был или это новое, привнесённое. Важно не то, что битва с монголами была в июне 1223 году, а что она действительно произошла, – Людмила поставила свою чашку обратно и долила в неё чай.

– Ага… Мол, если мальчуган с детства был добродушный хвастун и готов всех шапками закидать, то и повзрослевшего его можно будет подбить на иную глупую затею?

- Да, что-то в этом роде. Что это не «всё придумал Черчилль в восемнадцатом году!¹⁸». А раз мы точно знаем, что город на реке Вятке появился как минимум в 1374-ом, то тоже должны понимать, что мы тут не едиными Герценом и Салтыковым живы. Может быть, что эти искры в костре самые яркие получились? Да. Но само по себе пламя горит много дольше и важно понимать, какие поленья в основе лежат.

- Чтоб понятно было, долго ли будут гореть?

– Чтобы понять, не опасен ли костёр. А то вдруг это шпалу в гудроне с отвала припёрли и на таком костре пищу готовить нельзя, да и с подветренной стороны не сядешь. Таким огнём можно только сигналы подавать: «Караул!», чтоб с вертолёта заметили.

– Вот сразу видно, что два филолога из железнодорожного посёлка беседуют – всё к шпалам свелось! – Лариса подлила чай в чашки себе и подруге.

– Так ведь бытие-то и определяет сознание, а потом уже сознание определяет бытие… Вот ты какую цель для себя, как для педагога, ставишь?

– Вот как тебе сказать… Знаешь, за стадионом шкoлу-интернат для трудных детей строят? В следующем году её должны сдать, а ещё через год – запустить. А наша с тобой бывшая классная Наталья Владимировна на пенсию уходит. Директор школы на её место хочет свою дочку взять, но та ещё только на втором курсе. Так вот я для неё место-то и займу, буду русский и литературу преподавать, а там за меня и слово замолвят.

– А как ты в Лянгасово-то останешься? Не боишься, что распределят в глухомань – и «будьте любезны»? Это вот Анатолию Васильевичу повезло с Вяточкой. А могло бы и иначе сложиться…

– Да я за Юрку Кувалдина замуж выйду! – Лариса не сказала, а будто невзначай бросила фразу. Людмила опешила:

– За кого? А я-то думала…

Лариса поняла, как прозвучала фраза и прикрыла ладонью рот:

– Фиктивно! Ты смотри. Он же на год младше, то есть ему ещё учиться, а женатых не разлучают. И ему это потом в плюс пойдёт – тоже не отправят в Тьмутаракань, а пристроится на «Авитеке» или «Сельмаше».

– Ну, его-то после института всё равно в армию заберут…

– Не заберут! У них военная кафедра! На сборы съездил и офицерские погоны – на! – Лариса задорно хлопнула подругу обеими ладонями по плечам. Та скосилась на ладони, приосанилась и улыбнулась.

– Слушай, ловко ты это обделала!

– А ты сама может, тоже что-то подобное провернёшь?

– Да нет. Я, наоборот, хотела бы даже уехать куда-то подальше. Даже рада буду, если распределят в деревню. Понимаю, что отдаёт это базаровщиной тургеневской или чеховским интеллигентством, но хочется … Как хождение в народ в девятнадцатом веке. Я ведь тоже хочу изменить мир, но не деятельностью, а, вроде как, бездеятельностью – на своём примере смогу детям рассказать об искусстве, привить вкус, открыть сердце, разжечь жажду об идеальном мире…

- Погоди, это же «мой» Корчак? И ты туда же?

- Или твой же Макаренко! Его очень интересовало, почему вот в технических вузах мы изучаем сопротивление материалов, а в педагогических не изучаем сопротивление личности, когда её начинают воспитывать?

В дверях беззвучной тенью кашлянула мама Ларисы. Неизвестно, сколько она там уже стояла:

– Девочки, вы скоро?

– Да-да, уже закругляемся! Сейчас, только чай допьём!

– Да вы сидите. Просто как Люда домой-то по темноте пойдёт?

– Да ничего! Через дорогу только перейти!

– Так как бы по такой темени ноги не промочила…

Лариса стала собирать чайные приборы – составила блюдце в блюдце и чашку в чашку, смахнула крошки со стола.

– Ладно, давай об этом уж завтра, а то засиделись и маме спать мешаем. У неё с семи утра приём.

– А папа у тебя где?

– А он со своим комитетом народного контроля по колхозам с проверками поехал. Считай, в командировке.

– Тогда хорошо, до завтра. После занятий встретимся у входа в цирк со стороны Горького?

– Да, давай в час?

– Договорились!

Лариса и Людмила ушли в прихожую, а за окном с открытой форточкой с ветки тополя взлетела большая птица.

25.04.1985. Четверг. Утро.

Утром Рохлин еле оторвался от подушки, потому что голова кружилась, голова болела, голова не соображала – сплошная моровая фиолетово-розовая дымка. Собравшись с духом, он поднялся с постели: стоять можно. Ровно. И руки шевелятся, и ноги ходят. Так что смену в кочегарке уж как-нибудь, но отработает – нужно день простоять, ночь продержаться, а потом три дня выходных. Там уж точно в себя придёт. А сегодня в случае чего скажет, что у друга сын родился – от того и «перестарался». Народ там рабочий, с пониманием. Да и какой с истопника спрос? Авось, не завернут. К тому же в конце апреля в кочегарке всей работы – раз в час лопату закинул: оно и пыхтит себе на холостом ходу. Так что нормально. Сдюжит.

Рохлин вышел из дома и пошёл по двору наискосок. Всё вокруг казалось каким-то серым, словно через присыпанное золой стекло. Это из-за сотрясения или дело в апрельском сумрачном дне? «Это просто кочегар видит всё в истинном свете и цвете!».

Рохлин присел на деревянную лавочку остановки «Шевченко» и стал ждать автобуса. Вот автобусу хорошо – он идёт по заранее установленному маршруту, а куда идёт Шура? Год назад он пришёл в приёмную комиссию ГИТИСа, подал документы и был уверен, что всё по плечу. Но конкурса в четыреста человек на место он не прошёл. До слёз обидно было. Успел подать документы в Горьковскую высшую школу МВД. Там конкурс был два с половиной человека на место и по всем этапам Рохлин двигался уверенно – географию, историю СССР и устную математику сдал на «отлично». Написал сочинение и, ожидая результатов проверки, сдал физическую культуру – «хорошо». Оставалось обязательная беседа с психиатром, которая казалась формальностью, но корректный человек в белом халате с порога выдал Шуре справку с каким-то кодом и сказал, что её нужно будет предъявить в военкомате по месту жительства. А результатов проверки сочинения ждать не нужно. Так Шура Рохлин вместо диплома получил военный билет со статьёй «7б¹⁹». С такой статьёй можно бы попробовать поступить в Кировский сельскохозяйственный институт на следующий год, и Шура, конечно, хотел бы устраивать на Марсе яблоневые сады, но в ГИТИС хотелось больше. А там снова будет четыреста человек на место. Без шансов.

Минут через пять неторопливо подъехал блестящий оранжевый ЛиАЗ. Было здорово, что смена в котельной начиналась с девяти, а не как на остальном заводе – с восьми. Автобусы ходили до конечной полупустые: никакой толкучки и всегда есть свободные места. Заводчане уже у станков, а катаются только деревенские из Шкляевской да садоводы, которые потихоньку начинают подготовку участков.

Нравилось ему это особое положение. А вот было ли это положение аристократа или дегенерата – не так уж важно, если всегда можно сесть в начале салона, где не трясёт. Сегодня это было особенно ценно, когда каждый камешек под колесом автобуса отдавался тупой и нудной головной болью. Хорошо и то, что никто из пассажиров не выходил, а остановки были пусты – до конечной ехали без задержек. Автобус остановился, на Шуру накатила тошнота, но он сдержался и, немного пошатываясь, вышел из салона. Водитель проводил его сочувственным, но завистливым взглядом.

Шура пошёл налево, вдоль нарядного фасада заводской проходной. Странно, ей-богу, расположили – напротив фасада был огороженный высоким забором пустырь и вся нарядность с клумбами и флагами была как будто впустую. Как будто архитектор ориентировался на прочие кировские заводы, но при этом учитывал непубличное положение этого предприятия. Типичная советская эклектика: чтобы и не хуже, чем у других²⁰, но чтобы другие²¹ лишний раз не поглядывли.

Котельная находилась во временной, отдельной секции и не нужно было идти через проходную, чтобы туда попасть. Так, чтобы не затруднять проезд на основное пространство завода, пока вокруг вбивали балки, рыли котлованы, вывозили грунт и привозили щебень. Со временем и эту секцию присоединят к общему монолиту и оградят полноценной железобетонной стеной, но сейчас со стороны завода сквозь деревянный, но добротный забор с колючей проволокой в котельную входили трубы с холодной водой, а обратно на завод выходили уже с горячей. Ворота были уже открыты, а сторож куда-то отлучился. Ну, и хорошо.

Шура зашёл в кочегарку и огляделся. Порядок. Хорошо, что на дворе апрель, а сменщик вытряхнул зольник. Так что можно тихонько включить радиоприёмник, чтоб сигналы точного времени передавал, и читать «Нечистую силу» Пикуля, изредка прерываясь, чтоб поддерживать огонь и давление в бойлере.

25.04.85. Четверг. Полдник.

– Вот ты говоришь: «Семидесятые! Порядок в стране был, стабильность! Молодежь за запахом тайги гналась, а не за джинсами!». Это потому что никакого цирка у нас не было! Я тебе говорю! Старое здание в шестьдесят девятом разобрали, а новое окрыли только в семьдесят седьмом! – невысокий и чуть полноватый Оверин лет тридцати в канареечной нейлоновой рубашке воздел палец вверх. – И строили-то цирк одновременно как бы из-под полы, чтобы Москва не знала, но при этом комсомольцев со всех заводов на «народную стройку» сгоняли. Чёрт знает как и по каким ведомостям проводили эти расходы!

– Не, ну, не может быть, чтоб в Москве не знали! У нас ведь и город особый, да и объект – не будка собачья! В центре города такая громадина бетонная с куполом! Не могли гэбэшники не знать! – развёл ладони в стороны Корчёмкин лет двадцати – роста чуть выше среднего, телосложения худощавого, одетый в бордовую вельветовую рубашку и чёрные брюки.

Оверин усмехнулся:

– Может, и не могли, но сквозь пальцы смотрели. Кто-то шутил, мол, сто лет назад в Вятке народу жило в десять раз меньше, зато тогда храм было можно, а теперь цирк нельзя… Но мне другое интересно. Если ты сейчас на рынке покупателя на три рубля обсчитаешь, то имеешь все шансы на пять лет уехать по 156 статье²². А тут, получается, на глазах всего города миллионное дело мимо кассы обстряпали? А какие сотни и тысячи каждый день незаметно текут? А мы вот тут с тобой сидим… – Оверин замолчал и задумчиво вперился в окно. Корчёмкин тоже не нашёлся, чем поддержать разговор.