Фрэнсис Скотт Фицджеральд
Избранные сочинения. Великий Гэтсби. Ночь нежна. Загадочная история Бенджамина Баттона. С иллюстрациями
ГЛАВА 8
Я не мог заснуть всю ночь; туманный горн беспрестанно стонал на Проливе, и метания между нелепой реальностью и дикими, пугающими снами изматывали меня. Ближе к рассвету я услышал, как к крыльцу Гэтсби подъехало такси, и я тотчас вскочил с постели и начал одеваться: я чувствовал, что должен что-то сказать ему, предупредить его о чем-то, и что утром это сделать будет уже поздно.
Перейдя по газону к нему во двор, я увидел, что его входная дверь все еще открыта, а он сидит, склонившись над столом в холле в тяжелом унынии или во сне.
– Ничего так и не произошло, – сказал он уныло. – Я прождал всю ночь, и около четырех часов утра она подошла к окну, постояла с минуту и потом погасила свет.
Его дом никогда не казался мне таким огромным, как в ту ночь, когда мы обшаривали его огромные комнаты в поисках сигарет. Мы раздвигали шторы, больше похожие на шатры, ощупывали бесконечные футы темных стен в поисках электрических выключателей: однажды мои пальцы попали даже на клавиши какого-то призрачного пианино, которое издало резкий звук, похожий на всплеск. Везде было невыразимое количество пыли, и в комнатах пахло плесенью, как будто они не проветривались уже много дней подряд. Я нашел коробку для сигар с двумя прелыми, сухими сигаретами на каком-то незнакомом столе. Распахнув французские окна в гостиной, мы сели там, выпуская дым в темноту.
– Тебе надо уехать отсюда, – сказал я. – Нет никаких сомнений в том, что они вычислят твою машину.
– Уехать сейчас, старик?
– Уехать в Атлантик-Сити на неделю, или в Монреаль.
Он даже думать об этом не хотел. Он никак не мог оставить Дэйзи, пока не узнает, что она собирается делать. Он судорожно держался за соломинку последней надежды, и у меня не хватило духа вырвать ее из его рук.
Именно в эту ночь он поведал мне эту странную историю с Дэном Коди из своей молодости, и рассказал мне ее потому, что «Джей Гэтсби» уже разбился, как стекло, о камень злобы Тома, и длинной тайной буффонаде с этим именем пришел конец. Я думаю, теперь он мог бы уже свободно признаваться в чем угодно, но он хотел говорить только о Дэйзи.
Она была первой «приличной» девушкой из высшего общества, каких он когда-либо знал. В различных своих нераскрытых ипостасях он уже входил в контакт с такими людьми, но всегда натягивал какую-то невидимую колючую проволоку между собой и ими. Ее же он нашел волнующе-желанной. Он приходил к ней в дом, сначала с другими офицерами из Кэмп-Тэйлора, потом один. Дом этот его поразил: он никогда раньше не бывал в таком красивом доме. Но главное, отчего буквально замирало дыхание у него, была мысль о том, что в нем жила Дэйзи: для нее жить в нем было так же естественно и привычно, как для него – в своей палатке в лагере. В этом доме была какая-то зрелая, как плод, уже готовый упасть в руки, тайна; намек на то, что спальные комнаты наверху еще красивее и прохладнее, чем остальные спальные комнаты; что в его коридорах кипит веселая и блистательная жизнь; намек на любовные романы, но не на те поросшие мхом и уже почившие в лаванде романы, а на свежие и трепещущие сердечными вздохами, отдающие запахом сияющих автомобилей последнего года выпуска и балов, чьи цветы едва тронуло увядание. Также восхищало его и то, что Дэйзи уже любили раньше многие мужчины: это повышало ее ценность в его глазах. Он ощущал их присутствие повсюду в доме, наполнявшее его атмосферу тенями и отзвуками еще трепещущих чувств.
Но он знал, что оказался в доме Дэйзи по чистой, колоссально чистой случайности. Какое бы славное будущее ни ожидало его впереди как Джея Гэтсби, в настоящий момент он был молодым человеком без гроша за душой и без прошлого, и в любой момент его униформа, – это создающее невидимость прикрытие, – могла слететь с его плеч. Поэтому он спешил воспользоваться сполна этим прикрытием. Он хватал все, что только мог ухватить, жадно и без разбору, и в итоге «ухватил» и Дэйзи одним тихим октябрьским вечером, «ухватил» ее именно потому, что не имел ни малейшего права касаться ее руки.
Он мог испытывать презрение к себе, так как наверняка «взял» ее обманным путем. Нет, он не манил ее своими призрачными миллионами, но он умышленно давал Дэйзи ощущать себя в безопасности рядом с ним; он позволял ей думать, что он во многом человек того же сословия, что и она, и что поэтому он полностью способен заботиться о ней. На самом же деле за этим ничего не стояло: у него не было никакого надежного семейного тыла, и по прихоти безликого государства он мог в любой момент быть брошен в любую точку мира.
Однако он не презирал сам себя за это, и все вышло не так, как он себе представлял. Он, вероятно, хотел просто извлечь из этой удачи столько пользы для себя, сколько возможно, и пойти по жизни дальше, но потом обнаружил, что предался погоне за Граалем. Он знал, что Дэйзи была необыкновенной девушкой, но он тогда еще не понимал, до какой степени необыкновенной может быть «приличная» в его понимании девушка из высшего общества. Она растворилась в своем богатом доме, в своей богатой, полной чаше жизни, не оставив Гэтсби от всего этого ничего. Он чувствовал себя женатым на ней: этим все было сказано.
Когда они снова встретились через два дня, у Гэтсби буквально перехватило дух; он почувствовал себя некоторым образом преданным Дэйзи, которая сама, без него купалась в этом богатстве. Крыльцо ее дома сияло звездным блеском купленной роскоши; плетеное кресло-качалка модно заскрипело, когда она повернулась к нему и он поцеловал ее необычные и прелестные губы. Она была простужена, отчего голос ее сделался хрипловатым и еще более чарующим, чем когда-либо раньше, и Гэтсби был ошеломлен, ощутив ту юность и тайну, которые богатство, заключая в свой плен, тем самым сохраняет, свежесть множества одежд, а также свежесть самой Дэйзи, сияющей, как серебро, защищенной от всех бед и гордо возносящейся над отчаянной борьбой за выживание, которую ведут бедные в этом мире.
– Я не могу передать тебе, насколько я был удивлен, когда понял, что влюблен в нее, старик. Я даже надеялся было, что она меня отвергнет, но она этого не сделала, потому что тоже была влюблена в меня. Она думала, что я знаю много, так как знаю жизнь не такой, какой ее знает она… И таким образом, намеченные мной великие дела оказались задвинутыми далеко в сторону, а я погружался все глубже и глубже в любовь с каждой минутой, и при этом вдруг обнаружил, что это меня совершенно не волнует. Какой смысл делать все эти великие дела, если гораздо проще было всего лишь рассказывать ей о том, что я собираюсь делать?
Вечером накануне того дня, когда он отправлялся за границу, он обнял Дэйзи, и они долго сидели так и молчали. Был холодный осенний день; в комнате горел камин, и щеки ее горели румянцем. Она то и дело шевелилась, и он менял немного положение своей руки, и один раз поцеловал ее темные, блестящие волосы. Тот вечер погрузил их на какое-то время в состояние покоя, будто для того, чтобы оставить свой глубокий след в их памяти перед долгой разлукой, которую сулил им день грядущий. Никогда они не были ближе друг к другу за весь месяц своей любви, никогда не чувствовали друг друга глубже, чем в тот момент, когда она проводила своими сомкнутыми губами по его плечу или когда он прикасался к кончикам ее пальцев так нежно, будто она спит.
На войне дела у него шли на удивление хорошо. Он ушел на фронт в чине капитана, а после сражений при Аргонне стал майором и ему дали командовать пулеметной дивизией. После Перемирия он изо всех сил пытался вернуться домой, но вследствие каких-то препятствий или недоразумения попал вместо этого в Оксфорд. К этому времени он уже был встревожен: в письмах Дэйзи уже улавливались нотки волнения и отчаяния. Она не понимала, почему он не может вернуться. Она ощущала на себе давление внешней жизни и хотела видеть его и ощущать его присутствие рядом с собой, да и вообще укрепить свою уверенность в том, что поступает правильно, ожидая его.
Ведь Дэйзи была молода, и ее искусственный мир был наполнен благоуханием орхидей и приятными, веселыми снобами и оркестрами, задававшими ритм году, вкладывая всю грусть и неудовлетворенность жизнью в новые аккорды. Всю ночь саксофоны безнадежно жаловались на нее, выводя мелодию «Билл Стрит блюза», а сто пар позолоченных и серебряных туфель подметали блестящую пыль. В час чаепития всегда были комнаты, которые сотрясала непрерывно эта легкая, приятная лихорадка, а новые лица кружились то тут, то там лепестками роз, которые поднимает и кружит по полу дуновение печальных саксофонов.
По этой сумеречной вселенной Дэйзи снова начала свое движение вместе с наступлением сезона; она сама не заметила, как снова стала ходить на полдюжину свиданий в день с полдюжиной мужчин и засыпать только под утро с бусами и шифоном вечернего платья, лежащими вперемешку с умирающими орхидеями на полу у ее кровати. И все это время что-то внутри нее кричало, требуя от нее определиться. Ее жизнь должна была принять определенность сейчас же, немедленно, и решение должно было быть принято на любом основании, будь то любовь, деньги, или холодный расчет, – что первым попадется под руку.
Такое основание «попалось под руку» в середине весны с появлением Тома Бьюкенена. В его внешнем виде и положении была какая-то внушительная надежность, и Дэйзи была польщена. Несомненно, не обошлось без определенной внутренней борьбы и определенной победы. Ее письмо дошло до Гэтсби, когда он еще был в Оксфорде.
На Лонг-Айленде уже рассвело, и мы спустились на первый этаж, чтобы раскрыть остальные окна, заполнив дом сереющим и все более насыщающимся золотом зари светом. Внезапно дерево отбросило тень на росу, и призрачные птицы запели в его голубой листве. В воздухе ощущалось медленное, приятное колебание, почти ветерок, обещавшее прохладный, замечательный день.
– Я не думаю, что она когда-нибудь любила его, – сказал Гэтсби, отвернувшись от окна и посмотрев на меня вызывающе. – Не забывай, старик, что она была очень сильно возбуждена вчера вечером. Он рассказывал ей об этих делах так резко, что она испугалась, представил все это так, будто я был каким-то дешевым жуликом. И в результате она едва ли отдавала себе отчет в том, что говорила.
Нахмурившись, он сел.
– Конечно, она могла полюбить его на какую-то минуту, когда они еще только поженились, и все равно любить меня больше даже тогда, понимаешь?
Неожиданно он произнес одну любопытную фразу:
– В любом случае, – сказал он, – это у нее было что-то личное.
Как еще можно было отреагировать на это, кроме как заподозрить некую проницательность в его понимании этой любовной связи, измерить глубину которой было невозможно?
Он вернулся из Франции, когда Том с Дэйзи еще были в свадебном путешествии, и все же поехал, зная, что напрасно, но будучи не в силах себя перебороть, в Луисвиль на последние гроши из своего армейского жалованья. Он пробыл там неделю, бродя по улицам, по которым они бродили вместе весь тот ноябрьский вечер, и заходя в места в стороне от их пешеходного маршрута, к которым они ездили на ее белом автомобиле. Как дом Дэйзи всегда казался ему таинственнее и веселее других домов, точно так же и сам город, даже несмотря на то, что ее там не было, казался ему исполненным меланхоличной красоты.
Он уехал – уехал с ощущением, что если бы поискал лучше, то нашел бы ее; уехал с ощущением, что оставляет ее там. В общем вагоне – он был сейчас без гроша – было душно. Он вышел в открытый тамбур и сел на складной стул; перед глазами промелькнул перрон и начали проплывать внутренние дворы незнакомых зданий. Затем пошли весенние поля, и по ним с минуту мчал желтый вагон с теми людьми, которые могли когда-то созерцать бледную магию ее лица на какой-нибудь случайной улице.
Колея совершила поворот, и теперь вагон ехал в сторону от солнца, которое, опустившись ниже, казалось распростертым в благословении над исчезающим городом, от которого оно отнимало свое горячее дыхание. В отчаянии он вытянул руку, как бы для того, чтобы ухватить хотя бы пригоршню этого воздуха, сберечь какой-то фрагмент того места, которое она сделала для него привлекательным. Но потом все это замелькало слишком быстро перед его затуманенными глазами, и он осознал, что потерял этот фрагмент жизни, самый свежий и самый лучший, навсегда.
Было девять часов, когда мы окончили завтрак и вышли на крыльцо. Ночь произвела резкую перемену в погоде, и в воздухе ощущался аромат осени. Садовник, последний из старой прислуги Гэтсби, подошел к ступенькам.
– Я собираюсь сегодня спустить воду из бассейна, мистер Гэтсби. Скоро начнут падать листья, и тогда начнется эта постоянная проблема с трубами.
– Не делай этого сегодня, – ответил Гэтсби. Он повернулся ко мне и, как бы оправдываясь, сказал: – А знаешь, старик, я ведь ни разу так и не поплавал в этом бассейне за все лето.
Я глянул на часы и встал.
– Осталось двенадцать минут до отхода моего поезда.
Мне не хотелось ехать в город. Я так устал, что и пальцем не хотел пошевелить, но дело было даже не в этом: я просто не хотел оставлять Гэтсби одного. Я пропустил тот поезд, потом еще один, прежде чем смог набраться сил и уехать.
– Я позвоню тебе, – сказал я на прощание.
– Позвони, старик.
– Я позвоню около полудня.
Мы медленно спустились по ступенькам.
– Полагаю, Дэйзи тоже позвонит. – Он посмотрел на меня беспокойно, будто надеясь, что я сейчас приведу какое-то подтверждение этому его предположению.
– Я тоже так думаю.
– Что ж, прощай, старик.
Мы пожали друг другу руки и я направился к калитке. Не дойдя немного до калитки, я вдруг вспомнил кое-что и обернулся.
– Все они – нравственно разложившиеся трупы, – закричал я через газон. – Ты один чище всей этой грязной своры, вместе взятой.
Я ни разу не пожалел о том, что сказал тогда это. Это был единственный комплимент, который я когда-либо сделал ему, так как я предосудительно относился к нему от начала до конца. Сперва он вежливо кивнул мне, а потом на лице его изобразилась такая лучезарная и понимающая улыбка, будто мы всегда были в радостном согласии с ним по этому поводу. Его великолепный розовый костюм ярким пятном выделялся на фоне белых ступенек, и я вспомнил тот вечер, когда я впервые подошел к его родовому поместью три месяца назад. Газон и аллея были заполнены лицами тех, кто догадывался о его нечистых путях, а он стоял тогда на этих самых ступеньках, скрывая от них свою чистую мечту, и махал им рукой на прощанье.
Я поблагодарил его за гостеприимство. Мы всегда благодарили его за это, – я и все остальные.
– До свидания, – крикнул я. – Мне понравился завтрак, Гэтсби.
Я в городе. Какое-то время я пытался составить список котировок акций с твердым сроком погашения, но потом уснул в своем кресле-качалке. Перед самым полуднем меня разбудил телефон; выбраться из кресла мне стоило таких усилий, что на лбу у меня проступил пот. Звонила Джордан Бейкер; она часто звонила мне в это время, так как постоянно курсировала между отелями, клубами и частными домами, и найти ее любым другим способом было очень трудно. Обычно ее голос лился из трубки бодро и спокойно, будто в окно влетал кусок дерна, только что вырванный с зеленой площадки ударом ее клюшки по мячу, однако этим утром он казался резким и сухим.
– Я съехала из дома Дэйзи, – сказал я. – Я сейчас в Хемпстеде, и сегодня вечером еду в Саутгемптон.
Наверно, съехать из дома Дэйзи было проявлением такта, однако это меня покоробило, а ее следующая фраза и вовсе ожесточила меня.
– Ты был не очень вежлив со мной тогда вечером.
– Какое это могло иметь значение тогда?
Молчание в трубке. Затем:
– Ладно… я хочу видеть тебя.
– Я тоже хочу видеть тебя.
– А что, если я не поеду в Саутгемптон, а вместо этого приеду в город сегодня вечером?
– Нет… только не сегодня вечером.
– Ну, хорошо.
– Сегодня вечером у меня никак не получается. Различные…
В таком духе мы продолжали разговор еще некоторое время, а потом вдруг наш разговор прервался. Я не знаю, кто из нас первым бросил трубку с резким щелчком, но я знаю, что это мне было все равно. Я не смог бы выдержать разговора с ней за чаем в тот день, даже под угрозой того, что мне никогда больше не доведется с ней разговаривать после этого.
Через несколько минут я позвонил в дом Гэтсби, но линия оказалась занятой. Я пытался дозвониться четыре раза; наконец, сердитый голос коммутатора сообщил мне, что линия удерживается в разъединении на далеком расстоянии от Детройта. Вынув расписание поездов, я обвел маленьким кружком поезд в три пятьдесят. Затем я откинулся на спинку кресла и попытался собраться с мыслями. Был еще только полдень.
Когда я проезжал в поезде мимо зольных куч тем утром, я намеренно пересел на другую сторону вагона. Я знал, что там весь день будут толпиться любопытствующие, мальчишки будут искать в пыли темные капли крови, а какой-нибудь словоохотливый мужичок будет рассказывать снова и снова о том, как все произошло, и чем чаще будет рассказывать, тем меньше будет верить сам в реальность этой истории, пока, наконец, не сможет больше о ней говорить, и эта история о трагическом конце Миртл Уилсон канет в лету. Теперь я хочу вернуться немного назад и рассказать, что произошло в этом гараже после того, как мы уехали оттуда позапрошлой ночью.
С большим трудом им удалось отыскать ее сестру Кэтрин. В ту ночь она, видимо, нарушила свой зарок не пить, потому что когда она приехала, она была накачана алкоголем настолько, что ничего уже не соображала, и ей никак не могли втолковать, что скорая уже повезла во Флашинг труп ее сестры. Когда до нее дошло это, она тотчас упала в обморок, как будто именно этот факт был самым несносным во всем этом деле. Кто-то по доброте душевной или из любопытства взял ее в свою машину и повез вслед за скорой.
Далеко за полночь люди, постоянно меняясь, толпились у гаража, а Джордж Уилсон качался, сидя на диване внутри. Какое-то время дверь в контору оставалась открытой, и всякий, кто заходил в гараж, волей-неволей заглядывал туда. Наконец, кто-то сказал, что это позор, и закрыл дверь. Михаэлис и несколько других мужчин находились рядом с ним: сначала их было четыре или пять, потом осталось двое или трое. Еще через какое-то время Михаэлис сказал последнему вошедшему задержаться на пятнадцать минут, пока он пойдет в свою контору и сварит себе кофе. После этого он просидел там наедине с Уилсоном до рассвета.
Около трех часов ночи бессвязные бормотания Уилсона перешли в другое качество; он немного успокоился и начал говорить о желтом автомобиле. Он заявил, что знает, как вычислить, кому принадлежит этот желтый автомобиль, и потом проговорился о том, что пару месяцев назад его жена вернулась из города с синяками на лице и опухшим носом.
Но когда он понял, что проговорился, он вздрогнул и снова начал причитать «О, Боже мой!» своим страдальческим голосом. Михаэлис сделал неуклюжую попытку отвлечь его.
– Как долго вы прожили в браке, Джордж? Успокойся, посиди минутку тихо и ответь мне на мой вопрос. Как долго вы прожили в браке?
– Двенадцать лет.
– Дети у вас были? Сиди спокойно, Джордж; ответь мне – я задал тебе вопрос. Дети у вас были когда-нибудь?
Большие коричневые жуки настойчиво бились о тусклую лампочку, и каждый раз, когда какой-нибудь автомобиль проезжал по дороге за окном, ему он казался тем самым автомобилем, который несколько часов назад проехал и не остановился. Ему не хотелось заходить в гараж, потому что верстак, на котором лежало тело, был в пятнах крови, поэтому перемещался он только по конторе (и к утру уже изучил каждый предмет в ней), время от времени подсаживаясь к Уилсону и пытаясь его как-то успокоить.
– У тебя есть церковь, в которую ты иногда ходишь, Джордж? Может, ты там уже давно не был? Может, я мог бы позвонить в эту церковь и попросить священника придти сюда, чтобы он поговорил с тобой, а?
– Я не состою ни в какой общине.
– У тебя должна быть какая-то церковь, Джордж, для таких случаев, как этот. Ты не мог ни разу не быть в церкви. Разве ты не венчался в церкви? Послушай, Джордж, ответь мне: ты не венчался в церкви?
– Это было очень давно.
Усилие, которое он сделал, чтобы ответить, нарушило ритм его качаний, и на какое-то мгновение он затих. Потом снова то же наполовину осознанное, наполовину растерянное выражение вернулось в его потухшие глаза.
– Открой вон тот ящик, – сказал он, указывая на письменный стол.
– Какой?
– Вон тот… да.
Михаэлис открыл ящик, ближайший к его руке. Там не было ничего, кроме маленького, дорогого собачьего поводка, сделанного из кожи с серебряной оплеткой. Он выглядел, как новый.
– Это? – спросил он, вынув его.
Уилсон присмотрелся и кивнул.
– Я нашел его вчера вечером. Она пыталась объяснять мне что-то, но я сразу понял, что тут что-то нечисто.
– Ты хочешь сказать, что твоя жена его купила?
– Она держала его в шелковой бумаге на своем бюро.
Михаэлис не увидел в этом ничего странного и привел Уилсону десяток причин, по которым его жена могла купить себе собачий поводок. Но, по-видимому, Уилсон уже слышал некоторые из этих объяснений раньше от Миртл, так как снова начал причитать «О, Боже мой!», только уже шепотом, из-за чего несколько версий его утешителя не были услышаны.
– Тогда выходит, это он убил ее, – сказал Уилсон. Его рот внезапно открылся.
– Кто??
– Я знаю, как это вычислить.
– Ты бредишь, Джордж, – сказал его друг. – У тебя нервное истощение и ты не отдаешь себе отчет в том, что говоришь. Ты лучше возьми себя в руки и досиди тихо до утра.
– Это он убил ее.
– Это был несчастный случай, Джордж.
Уилсон покачал головой. Он прищурил глаза и приоткрыл рот, издав слегка надменное «Хм!».
– Я знаю точно, – сказал он решительно. – Я человек доверчивый и ни о ком не думаю плохо, но когда я знаю что-то, значит, знаю. Ее убил тот человек, который сидел в той машине. Она выбежала, чтобы поговорить с ним, а он не остановился.
Михаэлис тоже видел это, но ему и в голову не пришло, что это может иметь какое-то значение. Он считал, что миссис Уилсон просто убегала от своего мужа, а не пыталась остановить какой-то конкретный автомобиль.
– Зачем ей было это делать?
– Она – глубокий омут, – сказал Уилсон, будто это означало ответ на вопрос. – А-а-а! А-а-а!
Он снова начал качаться из стороны в сторону, а Михаэлис стоял, крутя поводок в руке.
– Может, у тебя есть какой-нибудь друг, которому я мог бы позвонить, Джордж?
Надежда была призрачной: он был почти уверен, что у Уилсона нет друзей. Какие могли быть у него друзья, если его не хватало даже на жену? Он обрадовался, когда заметил чуть позже в комнате перемену, первые признаки пробивающегося через мрак ночи голубого свечения в окне и понял, что скоро рассвет. Около пяти часов за окном было уже достаточно светло, чтобы можно было выключить свет.
Уилсон посмотрел своими стеклянными глазами в окно, на кучи золы, над которыми носились маленькие серые облака, принимая фантастические очертания, в легком ветерке зари.
– Я говорил с ней, – пробормотал он после долгого молчания. – Я сказал ей, что она может обманывать меня, но она не может обмануть Бога. Я подвел ее к окну, – сделав усилие, он встал и подошел к окну, выходящему во двор, упершись лицом в него, – и сказал: «Бог видит, что ты делаешь, все видит, что ты делаешь. Ты можешь обманывать меня, но ты не можешь обмануть Бога!»
Став за спиной у него, Михаэлис вдруг испытал шок, увидев, что он смотрит прямо в глаза Доктора Т. Экльберга, бледного и огромного, который только что появился из рассеивающегося мрака ночи.
– Бог все видит, – повторил Уилсон.
– Это рекламный плакат, – заверил его Михаэлис. Что-то заставило его отвести взгляд от окна и посмотреть в комнату. Уилсон же продолжал стоять у окна еще долго, приблизив лицо к стеклу и кивая головой в сторону сумерек.
К шести часам утра Михаэлис был уже измотан вконец и звук тормозов автомобиля, остановившегося у гаража, воспринял с благодарностью. Приехал один из участников бдения прошедшей ночи, который обещал вернуться; он приготовил завтрак на троих, который он и еще один человек съели вместе. Уилсон к этому времени вел себя уже спокойнее, и Михаэлис пошел домой спать; проснувшись через четыре часа, он поспешил в гараж, но Уилсона там уже не было.
Позже был установлен маршрут его перемещения – он был на ногах все время: следы его вели в Порт-Рузвельт, а оттуда в Гадс-Хилл, где он купил сендвич, который остался нетронутым, и чашку кофе. Должно быть, из-за усталости он шел очень медленно, так как появился в Гадс-Хилле только к полудню. До этого момента проследить его действия было несложно: есть свидетельство мальчишек, которые видели мужчину, который «вел себя как-то странно», и водителей автомобилей, на которых он странно косился, идя по обочине дороги. Потом на три часа он полностью исчез из виду. Полиция на основании его слов, какие он сказал Михаэлису, что он «может что-то вычислить», выдвинула версию, что он в это время ходил от гаража к гаражу, расспрашивая о желтом автомобиле. С другой стороны, не было ни одного работника гаража, который бы его видел; возможно, у него был более простой и надежный способ выяснить то, что он хотел узнать. К половине третьего ночи он уже был в Уэст-Эгге, где спросил кого-то, как пройти к дому Гэтсби. Следовательно, к тому времени он уже знал имя Гэтсби.
В два часа ночи Гэтсби надел свой купальный костюм и дал дворецкому указание, что, если кто-нибудь позвонит по телефону, чтобы он принес аппарат ему в бассейн. Он задержался у гаража, чтобы надуть свой надувной матрац, которым так восхищались его гости этим летом, и шофер помог ему накачать его насосом. Потом он дал указания, чтобы его открытый автомобиль ни в коем случае не выкатывали из гаража, что было странно, так как переднее правое крыло требовало рихтовки.
Гэтсби закинул матрац на плечо и направился в бассейн. Один раз он остановился, чтобы немного поправить его на плече, и шофер спросил, не нужна ли ему помощь, на что он покачал головой и через мгновение исчез среди желтеющих деревьев.
Телефон молчал, но дворецкий не спал всю ночь, ожидая звонка до четырех утра – много позже того момента, когда кому-нибудь еще можно было поднести его, если бы он зазвонил. Я подозреваю, что и сам Гэтсби не верил в то, что он зазвонит, и ему, наверно, уже было все равно. Если это было так, тогда он, должно быть, понял, что потерял этот свой старый, уютный и теплый мир, заплатил высокую цену за то, что слишком долго жил одной-единственной мечтой. Он, должно быть, взглянул на незнакомое небо сквозь пугающую осеннюю листву и содрогнулся от внезапного осознания того, как же уродлива на самом деле роза и как жестоки солнечные лучи к едва пробившейся из земли траве. Новый мир, хоть и материальный, но не настоящий, в котором несчастные привидения, дыша мечтами, как воздухом, плыли по воле случая вокруг… как вон та пепельная, фантастическая фигура, скользящая сквозь бесформенные деревья по направлению к нему.
Шофер (он оказался одним из протеже Вольфсхайма) слышал выстрелы: позже он смог сказать лишь, что не придал им большого значения. Я примчался со станции прямо к дому Гэтсби, и только после той спешки и тревоги, с которой я взбежал по ступенькам крыльца, кто-то из них вообще встревожился. Но они уже тогда обо всем знали – я в этом твердо убежден. Не говоря друг другу почти ни слова, мы четверо: шофер, дворецкий, садовник и я, – помчались к бассейну.
На поверхности воды едва улавливалось слабое движение: это поток свежей воды пробивался к стоку на противоположной стороне бассейна. Вместе с мелкой рябью, которую едва ли можно назвать даже чем-то похожим на волны, матрац с грузом перемещался неравномерно вдоль бассейна. Легкого порыва ветра, который едва морщил поверхность воды, хватало, чтобы изменить случайное направление его движения с его случайным грузом. От соприкосновения со скоплением листьев матрац медленно стал разворачиваться, проводя, подобно ножке циркуля, тонкий красный круг по воде.
И только после того, как мы направились с телом Гэтсби к дому, садовник нашел тело Уилсона, лежащее немного поодаль в траве, дополнив картину кровавого жертвоприношения.
