Фрэнсис Скотт Фицджеральд
Избранные сочинения. Великий Гэтсби. Ночь нежна. Загадочная история Бенджамина Баттона. С иллюстрациями
– Он у меня всегда наполнен интересными людьми, днем и ночью. Людьми, которые занимаются интересными делами. Знаменитыми людьми.
Вместо того, чтобы пройти прямиком вдоль Пролива, мы спустились к дороге и вошли в дом через просторный боковой вход. Очаровательным журчащим голосом Дэйзи выражала свое восхищение тем или иным видом феодального замка, высившегося на фоне неба, садами, резким ароматом бело-желтых нарциссов и нежным ароматом боярышника и цветущих слив, а также золотистым ароматом медоносной жимолости. Было странно дойти до этой мраморной лестницы и не увидеть мельтешения входящих и выходящих из двери нарядных платьев и не услышать ни одного звука, кроме голосов птиц на деревьях.
А внутри, когда мы проходили по музыкальным комнатам в стиле Марии Антуанетты и гостиным в стиле времен Реставрации, меня не покидало ощущение, что под каждым столом и кушеткой скрываются гости, которым было приказано сидеть тихо, затаив дыхание, пока мы не пройдем. Когда Гэтсби закрыл дверь «Библиотеки Мертон-Колледжа», я мог поклясться, что услышал, как за дверью привидение того мужчины в очках типа «велосипед» разразилось своим жутким смехом.
Мы поднялись наверх, прошлись по спальням, оформленным каждая в своем историческом стиле, утопающим в розовых и лавандовых шелках и оживленным свежими цветами, по уборным, бильярдным и ванным комнатам со встроенными в пол ваннами, пока не вторглись в одну комнату, в которой какой-то растрепанный человек в пижаме делал упражнения для печени на полу. Это был мистер Клипспрингер, тот самый «постоялец». Утром я видел, как он жадно бродил по пляжу. Наконец, мы вошли в личные апартаменты Гэтсби, которые составляли ванная комната с ванной и кабинет в стиле Адамса, где мы сели и пригубили немного Шартреза, который он достал из шкафа, встроенного в стену.
Все это время он ни разу не оторвал взгляда от Дэйзи: я думаю, он переоценивал все, что есть в его доме, в зависимости от степени восторженности, которой наполнялись ее любимые глаза. Также иногда он пристально вглядывался в свои владения, заторможенно рассматривая их, будто в изумительной реальности ее присутствия все остальное теряло свою реальность. Однажды он даже чуть было не полетел головой вниз по лестнице.
Интерьер его спальни был самым простым из всех комнат, за исключением разве что трильяжа, украшением которого был туалетный прибор из чистого тусклого золота. Дэйзи с удовольствием взяла расческу и причесала ею волосы, после чего Гэтсби сел, прикрыл глаза и начал смеяться.
– Это самое смешное, что может быть, старик, – сказал он весело. – Я не могу ничего почувствовать… я пытаюсь – и не могу!
Видно было, что он прошел через два состояния и теперь входил в третье. После смущения и безрассудной радости теперь его захлестывало удивление от ее присутствия. Он так долго жил этим замыслом, не прекращая мечтать о нем до самого конца, сцепив зубы, ожидал его исполнения, так сказать, на невообразимом пике напряжения. И вот теперь, в реакции на его исполнение, он начал быстро сжиматься, как перекрученная пружина часового механизма.
Взяв себя в руки через минуту, он раскрыл перед нами два огромных лакированных шкафа-«сундука» с огромным количеством костюмов, домашних халатов и галстуков, а также рубашек, сложенных аккуратно стопками, как кирпичи, по дюжине в стопке.
– У меня есть в Англии человек, который покупает мне одежду. В начале каждого сезона, весной и осенью, он присылает коллекцию вещей.
Он вынул стопку рубашек и начал бросать их по одной перед нами: рубашки из чистого льна, рубашки из толстого шелка и тонкой фланели, которые, падая, теряли свою сложенную форму и покрывали стол многоцветной кучей. Пока мы восхищались, он достал еще стопку, и мягкая разноцветная куча стала еще выше: рубашки с полосами, завитками и в клетку кораллового, зеленого, лавандового и светло-оранжевого цветов, с монограммами цвета индиго. И вдруг, уткнувшись носом в рубашки, неестественным голосом Дэйзи начала безудержно рыдать.
– Какие же они красивые, эти рубашки! – сквозь рыдания причитала она приглушенным толстыми рубашками голосом. – Мне грустно оттого, что я никогда не видела таких… таких красивых рубашек у тебя раньше!
После дома нам предстояло осмотреть спортивные площадки и бассейн, а также гидроплан и летние цветы, но за окном дома Гэтсби снова начался дождь, поэтому мы стояли в ряд и созерцали покрытую рябью поверхность Пролива.
– Если бы не туман, мы могли бы увидеть твой дом через бухту, – сказал Гэтсби. – На конце твоего причала всегда целую ночь горит зеленый свет.
Дэйзи вдруг резко взяла его под руку, но он, похоже, был слишком погружен в мысли о том, что только что сказал, чтобы заметить это. Возможно, его посетила мысль о том, что то колоссальное значение, которое он всегда придавал этому свету, теперь исчезло навсегда. По сравнению с тем огромным расстоянием, которое отделяло его от Дэйзи, свет этот казался очень близко расположенным к ней сейчас, почти касающимся ее. Он казался таким же близким к ней, как звезда к луне. Вот, сейчас опять на причале светил зеленый огонек. Количество завораживающих его объектов уменьшилось на единицу.
Я начал ходить по комнате, рассматривая в полутьме различные объекты неопределенной формы. Мое внимание привлекла большая фотография престарелого мужчины в яхтенном костюме, висевшая на стене над его письменным столом.
– Кто это?
– Это? Это мистер Дэн Коди, старик.
Имя это показалось мне знакомым.
– Его уже нет в живых; когда-то, много лет назад, он был моим лучшим другом.
На бюро стояла маленькая фотография Гэтсби, тоже в яхтенном костюме, в вызывающей позе с запрокинутой назад головой; сделана она была, очевидно, когда ему было около восемнадцати лет.
– Я обожаю эту фотографию, – воскликнула Дэйзи. – Помпадур! Ты никогда не говорил мне, что носил прическу в стиле помпадур, и о яхте тоже ничего не рассказывал.
– А вот, взгляни на это, – быстро сказал Гэтсби. – Это все вырезки из газет, и все они о тебе.
Они стояли друг возле друга, рассматривая вырезки. Я хотел было попросить показать рубины, когда зазвонил телефон, и Гэтсби снял трубку.
– Да… Знаешь, я не могу сейчас говорить… я не могу сейчас говорить, старик… Я сказал – маленький город… Он должен знать, какой это маленький город… Ну, тогда он нам не подходит, если Детройт по его мнению – маленький город…
Он повесил трубку.
– Подойди сюда, быстро! – крикнула Дэйзи, стоя у окна.
Дождь все еще продолжал идти, но небо уже прояснилось на западе, где над морем высилась золотисто-розовая масса пенистых облаков.
– Посмотри на этот вид, – прошептала она, и затем, через мгновение: – Я бы так хотела сейчас достать одну из этих розовых туч, посадить тебя на нее и покатать.
В тот момент я попытался было уйти, но они и слышать об этом не хотели; видимо, в моем присутствии они чувствовали себя более наедине, чем без него.
– Я знаю, что мы сделаем, – сказал Гэтсби. – Мы позовем Клипспрингера, чтобы он сыграл нам на фортепьяно.
С восклицанием «Эвинг!» он вышел из комнаты и вернулся через несколько минут в сопровождении смущенного, слегка усталого молодого человека в роговых очках и с редкими светлыми волосами. Теперь он уже был прилично одет в спортивную рубашку с расстегнутым воротником, кроссовки и брюки из парусины неопределенного цвета.
– Мы прервали ваши упражнения? – спросила вежливо Дэйзи.
– Я спал, – выпалил мистер Клипспрингер в сильном смущении. – То есть, я сначала спал, но потом проснулся…
– Клипспрингер играет на фортепьяно, – сказал Гэтсби, прервав его. – Не так ли, Эвинг, старик?
– Я играю плохо. Я не… я едва умею играть вообще. Я разучился иг…
– Пойдемте вниз, – прервал его Гэтсби. Он щелкнул выключателем. Серый свет из окон исчез, когда дом весь засиял светом изнутри.
В музыкальной комнате Гэтсби включил одинокую лампу возле пианино. Дрожащей рукой держа спичку, он зажег сигарету Дэйзи и сел с ней на диване в дальнем темном углу комнаты, где не было никакого света, кроме проникавшего в комнату сияния пола в холле.
Когда Клипспрингер окончил играть «Гнездо любви», он повернулся на стуле и стал растерянно во мраке искать глазами Гэтсби.
– Я разучился играть, как видите. Я говорил вам, что не умею играть. Я разучился иг…
– Не говори так много, старик, – скомандовал Гэтсби. – Играй!
«Каждое утро,
Каждый вечер
Разве нам не весело?»
За окнами шумел ветер, и вдоль Пролива вспыхивали тусклые проблески молнии. Все огни на Уэст-Эгге уже зажглись; электропоезда, везущие людей, пробирались сквозь дождь из Нью-Йорка, чтобы погрузить их в домашнюю атмосферу. Это был час глубокой перемены в ритме жизни людей, и в воздухе витало возбуждение
«Одно мы знаем точно, нет ничего точнее:
Богатые богатеют, а бедные – беременеют.
А тем временем,
Между делом…»
Когда я подошел к ним, чтобы попрощаться, я увидел, что растерянность вновь отразилась на лице Гэтсби, будто какое-то слабое сомнение закралось у него относительно истинности его нынешнего счастья. Ведь прошло уже почти пять лет! Наверняка были моменты даже в течение этого вечера, когда Дэйзи падала с пьедестала его мечты, и не по своей вине, а по причине колоссальной живучести его иллюзорной Дэйзи. Эта Дэйзи оторвалась от настоящей, оторвалась от всего на свете. Он предался созданию ее образа с какой-то творческой страстью, все время прибавляя к нему что-то, украшая его всяким ярким пером, какое приплывало к его берегу. Никакой огонь или свежесть чувств не может бросить вызов тому, что человек накапливает в своем полном призраков сердце.
Наблюдая за ним, я видел, что он немного отошел от своей растерянности, по крайней мере, внешне. Он взял ее руку в свою, и когда она сказала что-то тихим голосом ему на ухо, он повернулся к ней всем телом в порыве чувства. Я думаю, более всего завораживал его ее голос своим пульсирующим, лихорадочным жаром, так как голос этот – мечта, которой невозможно пресытиться, неумирающая, вечная песнь.
Они забыли обо мне; только Дэйзи подняла глаза на мгновение и вытянула руку; Гэтсби же теперь вообще не знал, кто я такой. Я взглянул на них еще раз, и они посмотрели в ответ на меня, отдаленно, находясь во власти напряженной жизни. Я вышел из комнаты и, спустясь по мраморной лестнице, вышел под дождь, оставив их там наедине.
ГЛАВА 6
Примерно в это же время один амбициозный молодой репортер из Нью-Йорка появился однажды утром у двери Гэтсби и спросил его, не хочет ли он что-нибудь сказать.
– Что-нибудь сказать – о чем? – поинтересовался вежливо Гэтсби.
– Ну… сделать какое-либо заявление для прессы.
Через пять минут сбивчивых объяснений прояснилось, что человек этот услышал упоминание имени Гэтсби где-то в своей конторе, но вот в связи с чем, он либо не хотел открыть, либо сам не до конца понимал. В тот день у него был выходной, и с достойной похвалы инициативой он поспешил на место, чтобы «увидеть все своими глазами».
То был выстрел наугад, и все же нюх репортера его не подвел. Молва о Гэтсби, распространяемая сотнями тех, которые воспользовались его гостеприимством и тем самым тотчас стали авторитетными «знатоками» его прошлого, возрастала все лето, пока не доросла до таких размеров, когда роль героя новостей ему уже была обеспечена. Современные легенды, такие, как «подземный трубопровод в Канаду», приписывали славу ему, а также упорно продолжал ходить слух о том, что он вообще живет не в доме, а в лодке, которая выглядит, как дом, и перемещается тайно вдоль берега Лонг-Айленда. Только вот почему эти досужие домыслы доставляли удовольствие Джеймсу Гэтцу из Северной Дакоты, трудно сказать.
Джеймс Гэтц – таково было его настоящее, или, по крайней мере, законное, имя. Он изменил его в семнадцатилетнем возрасте и в один очень своеобразный момент, ознаменовавший собой начало его карьеры, – когда он увидел, как яхта Дэна Коди бросает якорь на самой коварной отмели Верхнего озера. Джеймс Гэтц это увидел, прогуливаясь вдоль берега в тот вечер в драном зеленом свитере и в парусиновых шортах, но уже Джей Гэтсби нанял весельную лодку, доплыл на ней до яхты «Tuolomee» и сам сообщил Коди о том, что тот может поймать ветер и разбиться за полчаса.
Я думаю, что это имя он уже давно заготовил, причем даже уже тогда. Его родители были пассивными деревенскими жителями, работавшими на ферме и не имевшими понятия о жизненном успехе; в своем воображении он вообще не воспринимал их как своих родителей. Правда была в том, что Джей Гэтсби из Уэст Эгга, Лонг-Айленд, возник из его платонического представления о самом себе. Он был «сын Бога» – словосочетание, которое, если и значит что-либо, значит именно это, то есть, знание о существовании своего идеального «я», – и ему должно заниматься делом «Отца Своего» – своего идеального «Я», то есть служением громадной, вульгарной и показной красоте. Поэтому он придумал себе образ некоего Джея Гэтсби, – образ, который вполне естественно мог придумать себе любой юноша в свои семнадцать лет, – и этому образу он был верен до конца.
Больше года он пробивал себе путь в жизни на южном берегу Верхнего озера, выкапывая моллюсков и ловя лосося, или проявляя себя в любом другом качестве, которое могло доставить ему еду и крышу над головой. Его загорелое, набиравшее упругость тело жило естественной жизнью в эти бодрые дни его молодости, легко справляясь с иногда напряженной, иногда неспешной работой. Женщин он познал рано, и поскольку они испортили его, он стал их презирать: юных девственниц за их неискушенность, прочих – за их истеричное отношение к тому, что он в своей тотальной поглощенности самим собой считал обычными житейскими радостями.
Однако в сердце его кипел постоянный, неистовый бунт. Самые нелепые и фантастические мечты о себе преследовали его в постели по ночам. Целая вселенная неописуемого пирования разворачивалась пред его мысленным взором, пока тикали часы на умывальнике и луна напитывала своим мокрым светом его спутанную одежду, лежащую на полу. Каждую ночь он добавлял в эту вселенную новые ослепительные пиры до тех пор, пока сон не опускал свой занавес на какой-нибудь яркой сцене, погружая его в забвение своими цепкими объятиями. Некоторое время эти мечтания давали выход его воображению; они служили удовлетворительным намеком на нереальность реальности, обещанием того, что твердыня мира прочно покоится на крыле феи.
Инстинктивное стремление к своей будущей славе привело его несколько месяцев назад в маленький лютеранский колледж святого Олафа на юге Миннесоты. Он пробыл там две недели, придя в ужас от его прямо-таки зверского равнодушия к колоколам его судьбы, к судьбе как таковой, и с презрением относясь к работе дворника, с помощью которой он должен был оплачивать свое пребывание там. Потом он перекочевал снова на озеро Верхнее и все еще находился в поисках какого-нибудь занятия в жизни в тот день, когда яхта Дэна Коди бросила свой якорь на прибрежной мели.
Коди тогда было пятьдесят лет, это был продукт серебряных копей Невады, Юкона, всякой новой погони за металлом, начиная с семьдесят пятого года. К моменту, когда он начал совершать свои сделки с медью из медных копей Монтаны, которые и сделали его мультимиллионером, он был еще физически крепким, но уже на грани мягкотелости и, подозревая это, бесконечная вереница женщин пыталась разлучить его с его деньгами. Те не слишком благовидные манипуляции, с помощью которых Элла Кэй, репортер газеты, сыграла на этой его слабости, как мадам де Мэнтнон, отправив его в плавание на яхте, были общеизвестными для смакующей подробностями желтой прессы 1902 года. Пять лет он уже плавал на ней вдоль приветливых берегов в тот момент, когда стал судьбой Джеймса Гэтца в бухте «Little Girl».
В глазах юного Гэтца, который, опираясь на весла, взирал из своей лодки на огражденную палубу, эта яхта была воплощением всей красоты и блеска, какие только есть в мире. Я думаю, что он улыбался Коди в тот момент, так как уже тогда знал, что людям нравится его улыбка. Во всяком случае Коди задал ему несколько вопросов (в ответе на один из которых появилось на свет это совершенно новое имя) и увидел в его лице очень сообразительного и чрезвычайно амбициозного молодого человека. Спустя несколько дней он взял его с собой в Дулут и купил ему синий мундир, шесть белых парусиновых брюк и яхтенную фуражку. А когда «Tuolomee» отправилась к островам Вест-Индии и Варварскому Берегу, Гэтсби отправился на ней также.
На борту яхты он присутствовал трудно даже сказать, в каком качестве: постоянно находясь при Коди, он бывал поочередно стюардом, помощником капитана, капитаном, секретарем и даже тюремщиком, так как трезвый Дэн Коди знал, на какие подвиги расточительности Дэн Коди пьяный вскоре будет способен, и предотвращал такие непредвиденные расходы тем, что полагался все больше и больше на Гэтсби. Так продолжалось пять лет, за которые яхта три раза обогнула Европу. Это плавание могло бы продолжаться бесконечно, если бы одним вечером в Бостоне на яхте не появилась Элла Кэй, после чего через неделю Дэн Коди скоропостижно скончался.
Я помню его на портрете в спальне Гэтсби: напыщенный, седой человек с жестким лицом и пустым взглядом, – первый дебошир, который в определенный период американской истории вернул на Восточное побережье жуткое насилие западных борделей и салонов. Именно Коди косвенно поспособствовал тому, что Гэтсби пил так мало. Иногда во время разгульных вечеринок женщины даже втирали ему шампанское в волосы, так как сам он развил в себе привычку не прикасаться к алкоголю.
И также от Коди он унаследовал деньги – состояние в двадцать пять тысяч долларов. Но он их не получил. Он так и не понял ту юридическую уловку, которая была применена против него, но то, что осталось от этих миллионов, перешло нетронутым в руки Эллы Кэй. Он получил для себя исключительно уместный на данном этапе урок; туманный до того образ Джэя Гэтсби приобрел вещественность реального человека.
Он рассказал мне обо всем этом гораздо позже, но я привожу это здесь с прицелом на то, чтобы разнести в пух и прах те первоначальные дикие слухи о его предках, которые не имели с правдой вообще ничего общего. Более того, он рассказал мне это в момент душевного смятения, когда я уже готов был верить о нем всему и ничему одновременно. Поэтому я пользуюсь этой короткой паузой, пока Гэтсби, так сказать, переводил дыхание, чтобы распутать этот клубок недоразумений о нем.
Пауза наступила также и в моих занятиях его делами. Несколько недель я не видел его и не слышал его голоса по телефону: в основном я обретался в Нью-Йорке, гуляя по городу с Джордан и пытаясь понравиться ее престарелой тете, но, в конце концов, одним воскресным вечером я все-таки оказался у него дома. Не прошло и двух минут, как кто-то ввел в дом Тома Бьюкенена на глоток виски. Я, естественно, был поражен, но по-настоящему поразительным было то, что это не произошло раньше.
Их было трое верхом на лошадях: Том, какой-то мужчина по фамилии Слоун и миловидная женщина в коричневой амазонке, которая уже бывала здесь раньше.
– Я так рад видеть вас, – сказал Гэтсби, стоя на крыльце своего дома. – Я очень рад, что вы заглянули ко мне.
Как будто им было не все равно, рад он или нет!
– Садитесь. Курите: вот сигареты или сигары. – Он быстро обошел комнату по кругу, звеня колокольчиком. – Подождите минутку: сейчас я распоряжусь, чтобы для вас принесли что-то выпить.
Он был глубоко взволнован фактом присутствия Тома в его доме. Однако он чувствовал, что оказался бы в неловком положении, если бы не дал им что-нибудь выпить, смутно догадываясь, что это было все, ради чего они пришли. Мистер Слоун ничего не хотел. Лимонад? Нет, спасибо. Немного шампанского? Ничего не нужно, спасибо… Извините…
– Вам понравилась прогулка?
– Очень хорошие здесь дороги.
– Я думаю, автомобили…
– О, да.
Не в силах больше сдерживаться, Гэтсби повернулся к Тому, который до этого отреагировал на представление Гэтсби как незнакомец.
– Мне кажется, мы с вами уже где-то раньше встречались, мистер Бьюкенен.
– О, да, – сказал Том с угрюмой вежливостью, но, очевидно, не помня о той встрече. – Да, встречались. Я помню очень хорошо.
– Около двух недель назад.
– О, да. Вы были здесь с Ником.
– А я знаю вашу жену, – продолжал Гэтсби почти с агрессией.
– Вот как?
Том повернулся ко мне:
– Ты живешь где-то здесь, Ник?
– В соседнем доме.
– Вот как?
Мистер Слоун в разговор не вступал; он сидел, откинувшись надменно на спинку стула; женщина, которая была с ними, тоже ничего не говорила – потом внезапно, после двух бокалов коктейля, разговорилась.
– Мы все придем на вашу следующую вечеринку, мистер Гэтсби, – предложила она. – Что вы на это скажете?
– Конечно, приходите; буду очень рад видеть вас.
– Было бы очень даже неплохо, – сказал мистер Слоун без благодарности в голосе. – А сейчас… я думаю, нам пора уже отправляться домой.
– Прошу вас, не спешите, – призвал их Гэтсби. Теперь он уже овладел собой и хотел получше узнать Тома. – А почему бы вам… почему бы вам не остаться на ужин? Я не удивлюсь, если кто-то еще из Нью-Йорка заглянет ко мне на ужин.
– А поехали на ужин ко мне, – сказала дама с энтузиазмом. – Вы оба.
Это относилось и ко мне. Мистер Слоун встал.
– Пошли! – сказал он, но только к ней.
– Я серьезно, – настаивала она. – Мне бы очень хотелось с вами поужинать. Места очень много.
Гэтсби посмотрел на меня вопросительно. Он хотел поехать, и не увидел, что мистер Слоун категорически против того, чтобы он ехал.
– Боюсь, что я не смогу, – сказал я.
– Ну, тогда вы, – скомандовала она, сосредоточившись на Гэтсби.
Мистер Слоун прошептал что-то ей на ухо.
– Если мы выедем сейчас, то поздно не будет, – настаивала она на своем, говоря вслух.
– У меня нет лошади, – сказал Гэтсби. – Когда-то в армии я скакал верхом, но потом я никогда лошадей не покупал. Я поеду за вами на автомобиле. Подождите минуточку.
Он ушел, а мы, оставшиеся, вышли на крыльцо, где Слоун, отведя эту даму в сторону, устроил ей очень бурный разговор.
– Бог мой, похоже, этот человек едет с нами! – воскликнул Том. – Он что, не знает, что он ей там не нужен?
– Она говорит, что нужен.
– У нее большой званый обед, и он там не знает никого. – Он нахмурился. – Интересно, где, черт возьми, он встретил Дэйзи. Клянусь богом, я, может быть, имею старомодные взгляды, но женщины сейчас слишком много ходят сами, и это мне не нравится. Заводят знакомства со всякими сумасшедшими.
Вдруг мистер Слоун с дамой спустились по ступенькам и сели на лошадей.
– Поехали, – сказал мистер Слоун Тому, – мы опаздываем. Нам пора ехать. И затем ко мне: – Скажите ему, что мы не можем ждать, хорошо?
Мы с Томом пожали друг другу руки, с остальными обменялись холодным кивком, и они рысью поскакали по аллее, исчезнув из виду под августовской листвой как раз в тот момент, когда Гэтсби, со шляпой и плащом в руке, появился в дверях.
Тома, очевидно, очень обеспокоило то, что Дэйзи ходит по вечеринкам одна, так как вечером в следующую субботу он пришел на вечеринку к Гэтсби вместе с ней. Скорее всего, именно его присутствие придало атмосфере того вечера какое-то гнетущее качество – тот вечер в моей памяти стоит особняком от всех прочих вечеринок у Гэтсби, на которых я бывал тем летом. На нем были те же люди, или, по крайней мере, люди того же пошиба, то же море шампанского, то же многоцветное, многоголосое движение, однако я чувствовал в воздухе какую-то невеселость, какую-то всепроникающую жесткость, чего раньше не было. Или, может быть, я просто привык уже к этому, привык воспринимать Уэст-Эгг как отдельный, самодостаточный мир со своими стандартами и своими великими людьми, мир, никогда не бывший вторым потому, что никогда не осознавал себя вторым, а теперь я посмотрел на него снова, уже глазами Дэйзи. Всегда печально смотреть новым взглядом на то, на поправку чего ты потратил столько собственных усилий.
Они прибыли уже в сумерках и, когда мы пробирались с ними между сверкающих сотен гостей, голос Дэйзи исполнял журчащее соло в ее горле.
– Я в таком восторге от всего этого, – прошептала она. – Если ты захочешь поцеловать меня в какой-то момент на этом вечере, Ник, просто дай мне знать, и я буду рада устроить это для тебя. Просто произнеси мое имя. Или передай зеленую карточку. Я выдаю зеленые…
– Посмотри вокруг, – предложил Гэтсби.
– Я смотрю. Здесь так чудесно…
– Ты здесь увидишь лица многих людей, о которых слышала.
Надменный взгляд Тома прошелся по толпе.
– Мы не очень часто ходим по вечеринкам, – сказал он. – Должен сказать, что здесь я не вижу ни одной знакомой души.
– Может, тебе знакома вон та леди, – Гэтсби указал на яркую прямо-таки орхидею, а не женщину, которая сидела в торжественной позе под белой сливой. Том с Дэйзи пристально посмотрели в ее сторону с тем ощущением чего-то нереального, которое сопровождает узнавание призрачной, виданной раньше только в кино, знаменитости.
– Она мила, – сказала Дэйзи.
– Тот, который склонился над ней, – ее продюсер.
Он с важным видом водил их от одной группы к другой.
– Миссис Бьюкенен… и мистер Бьюкенен… – и после небольшой паузы прибавлял: «игрок в поло».
– О, не-ет! – сразу возражал Том. – Только не я!
Но, очевидно, то, как это звучало, нравилось Гэтсби, так как Том оставался в его устах «игроком в поло» весь остаток вечера.
– Я никогда не видела еще столько знаменитостей! – воскликнула Дэйзи. – Мне понравился вон тот человек – как его зовут? – ну, тот, у которого нос синий.
Гэтсби узнал его и сказал, что это мелкий продюсер. – Да? Странно, а он мне почему-то понравился.
– Я бы предпочел все же не быть игроком в поло, – сказал Том весело. – Я предпочел бы наблюдать за всеми этими знаменитостями в… в безвестности.
Дэйзи и Гэтсби танцевали. Помню, я был удивлен его грациозным, консервативным фокстротом – до того я никогда еще не видел, как он танцует. Потом они медленно прогулялись до моего дома и просидели полчаса на крыльце, а я все это время по ее просьбе дежурил в саду. – А ты останься здесь… ну, там, на случай пожара или наводнения, – объяснила она, – или любого другого вмешательства Бога.
Том появился из своей безвестности, когда мы уже садились за стол ужинать вместе.
– Вы не возражаете, если я поужинаю с некоторыми вон там? – сказал он. – Там какой-то парень откалывает какие-то шутки.
– Конечно, иди, – ответила Дэйзи радостно. – И на случай, если нужно будет записать чьи-нибудь адреса, возьми вот этот мой золотой карандаш… Через какое-то мгновение она обернулась и сказала мне, что эта девушка «обычная, но хорошенькая», и я понял, что, за исключением того получаса, когда она была с Гэтсби, вечер этот не доставлял ей удовольствия.
Мы сидели за столом вместе с особенно пьющей компанией. Это была моя вина: всего две недели назад, когда Гэтсби позвали к телефону, я сидел за одним столом с этими людьми, и мне понравилось тогда в их компании. Но то, что забавляло меня тогда, теперь оказалось какой-то помойкой.
– С вами все в порядке, мисс Бэдекер?
Девушка, которой был адресован вопрос, пыталась – безуспешно – повалиться на мое плечо. Услышав вопрос, она села прямо и открыла глаза.
– Ш-т-а-а?
Грузная и сонная женщина, которая звала Дэйзи пойти с ней завтра в местный клуб поиграть в гольф, вступилась за мисс Бэдекер:
– С ней уже все в порядке. После пяти или шести коктейлей она всегда начинает так орать. Я говорю ей, чтобы она оставила коктейли в покое.
– Я оставила их в покое, – подтвердила обвиняемая неискренне.
– Мы слышали, как вы кричали, поэтому я сказала доктору Сивету: «Кому-то нужна ваша помощь, доктор».
– Она очень признательна за помощь, я уверена, – сказала другая подруга без благодарности в голосе. – Но вы замочили все ее платье, когда окунали ее головой в бассейн.
– Больше всего я не люблю, когда меня окунают в бассейн головой, – пробормотала мисс Бэдекер. – В Нью-Джерси меня так чуть не утопили.
– Тогда вы должны оставить коктейли в покое, – возразил доктор Сивет.
– На себя посмотрите! – закричала мисс Бэдекер сердито. – У вас руки трясутся! Я бы ни за что не согласилась, чтобы вы меня оперировали!
Такой оказалась эта компания. Почти последнее, что я помню, было то, как мы стояли с Дэйзи и наблюдали за этим кинорежиссером и его Звездой. Они все еще сидели под белой сливой, а их лица почти касались друг друга, так что между ними проникал лишь тонкий, бледный луч лунного света. Мне показалось, что он очень медленно наклонялся в ее сторону весь вечер именно для того, чтобы достичь этого близкого расстояния; и действительно, на моих глазах он сделал последний наклон и поцеловал ее в щеку.
– Мне она нравится, – сказала Дэйзи. – Я думаю, она мила.
Но остальное оскорбляло ее, и это бесспорно, поскольку там не было места манерам, – там было место чувству. Она была в ужасе от Уэст-Эгга, этого не имеющего аналогов «места», которое Бродвей устроил на месте рыбацкого поселка на Лонг-Айленде, в ужасе от его первозданной жизненной энергии, которая стонала под заезженными эвфемизмами, и от слишком бесцеремонной судьбы, которая гнала стадо его обитателей по прямой из грязи в грязь, но никак не в князи. Она видела нечто ужасное уже в самой этой их простоте, которую она не могла понять.
Я сидел на ступеньках крыльца с ними, пока они ожидали свой автомобиль. Здесь, перед домом, было темно; только льющийся из дверного проема яркий свет освещал десять квадратных футов темноты, растворяясь в мягкой черноте утра. Изредка чья-то подвижная тень появлялась на фоне опущенной шторы уборной на втором этаже и исчезала, уступая место другой тени, создавая таким образом бесконечную процессию из теней, которые нарумянивались и напудривались перед невидимым зеркалом.
– И все-таки, кто такой этот Гэтсби? – неожиданно спросил Том. – Наверно, какой-то большой бутлеггер?
– Кто тебе это сказал? – поинтересовался я.
– Никто мне не сказал. Это мое предположение. Очень многие из этих скоробогатых просто большие бутлеггеры, как ты знаешь.
– Только не Гэтсби! – отрубил я.
Он замолчал на мгновение. Щебень аллеи скрипел под его ногами.
– Ему, должно быть, пришлось изрядно попотеть, чтобы собрать вместе этот зверинец.
Легкий порыв ветра потрепал серую дымку шерсти на воротнике Дэйзи.
– По крайней мере, они более интересные люди, чем те, которых мы знаем, – сказала она, будто выдавливая из себя слова.
– Что-то я не видел у тебя особого интереса.
– О, нет, почему же?
Том рассмеялся и повернулся ко мне.
– Ты видел лицо Дэйзи, когда та девушка попросила ее окунуть ее под холодный душ?
