Федор Федорович Метлицкий
Записки графомана. Повесть-эссе
– Я ими не пользуюсь. Скорее, они…
– У тебя врагов нет, и тебе не свойственно ненавидеть мир. А у меня это было. Моя ненависть к людям была способом потакать моим слабостям. Теперь этого нет.
Я самодовольно улыбнулся. Он отрезвил меня:
– Ты принимаешь ответственность за свои поступки, но без энергии любви. Словно несешь чужую ношу.
– Отвечать надо не за себя, а за других, в первую очередь близких.
– Самоотречение – самый худший способ потакать своим желаниям. Поступая так, мы заставляем себя верить, что совершаем нечто значительное, чуть ли не подвиг. А на самом деле только еще более углубляемся в самолюбование. В самолюбовании – чувство собственной важности. Если не отвечаешь за свои действия, то не будешь отвечать и за близких.
Он меня поразил. Я всегда считал, что творчество – это самоотречение ради людей. Маг добивал меня:
– Чтобы выйти, как ты говоришь, за изгородь общепринятого, нужно забыть себя, личную историю. Тогда отпадут самолюбие и тщеславие. Узнаешь, что это не важно. Я не чувствую себя более великим, чем любое другое явление в этом мире, потому что смерть всегда рядом с нами, и не щадит никого.
Я уже знал дона Хуана по записям Карлоса, поэтому ничего другого от него не ждал.
– Как это забыть свою личную историю? Оберегание личной жизни означает оберегание от обид на унижающий меня мир и месть, гордость и тщеславие. Отказаться от себя?
– Это не будет отказ от себя. Ты будешь просто всем, что вокруг тебя.
Он обвел бесплотной рукой сонное царство вокруг.
– И тогда услышишь, что тебе говорит листва, шевелящаяся от ветра, тайные мысли людей. Это не отказ от себя, у тебя остается сила – твоя энергия. Все есть энергия, а не что-то вещное.
– Вы противоречите сами себе, что нужно забыть себя, личную историю.
– Я говорю о пустой трате сил. Самое простое действие может означать смерть. Она рядом. Смерть находится везде, – нагнул меня к земле дон Хуан. – Она может принять вид зажженных фар, которые исчезают в темноте, и опять появляются на следующем холме. Это огни на голове смерти.
Я понимал его, но мысль о смерти рядом была непривычна.
– Очень современная метафора. Но я не могу жить так, чтобы постоянно ощущать сзади огни смерти. Хочу остаться в мгновении бессмертия, которое заключено в бесконечности сферы золотого шара, как у древних греков.
– Потому нечего раздумывать. Есть время только на то, чтобы принять решение. А ты так и не возжешь огонь собственного духа, промучаешься до старости в сомнениях, пока не будет уже поздно. Действия бесполезны, впереди ждет смерть. Но ты должен действовать, как будто не знаешь об этом.
Дон Хуан отвердел скулами.
– В жизни воина нет жалости к себе. Не выискивать в себе недостатки, хныкать и юлить, жалость к себе несовместима с силой.
Я метнулся в протесте, но он остановил меня жестом.
– Это настроение воина, самоконтроль и отрешенность. Превзойти самого себя! Это настроение не дает цепляться за всякий вздор и позволяет оставаться чистым.
Я не мог согласиться совершать насилие над собой. Какой есть, такой есть.
– Но без сомнений я буду тупой пробойной силой! Так бывает только на войне. Не могу уподобиться генералу, без сомнений принявшему решение бросить человеческую массу на доты, или там дзоты. А в мирное время надо сомневаться до конца. Выбираешь, значит теряешь иные пути. Выбор есть и потеря.
– Что такое свобода выбора? Разве ты выбираешь? Выбор – это принятие на себя ответственности за то, что любишь. Любить легко, а нести ответственность за любимое – тяжело.
Маг вздохнул.
– Средства обычной жизни не являются щитами воина. Обычная жизнь становится позади, и он должен найти новый способ жизни, чтобы выжить. В глубоком знанье жизни нет, и человек осознает и то, что смерть на этом пути – верный попутчик, который всегда рядом. Знание о смерти превращает знание в энергию, в реальную силу. Только принятие смерти может дать человеку отрешенность достаточную, чтобы отказаться от чего угодно.
– Но я не хочу становиться суровым воином! Как большевики, выкованные из стали.
– Под реальной силой я понимаю способность к самостоятельным действиям.
Он озадаченно посмотрел на меня.
– Скажи, мы с тобой равны?
Я подумал, что во всяком случае я современный человек, а он отстал на столетия.
– Равны.
– Нет, мы не равны. Я охотник, а ты обыватель.
Он повторил обидную фразу, которую сказал его ученику Карлосу. Моя беседа с магом почти совпадала с беседой между ним и Карлосом, потому что мы шли к иной реальности похожей тропой.
Да, это так. Я много мыслил, но при малейшем сопротивлении среды легонько сбрасывал со своих плеч ношу сопротивления.
– Ты думаешь, что живешь в непостижимом мире. А это островок в бесконечном непознанном. Реальность, на которую люди смотрят ежедневно, не более, чем описание, которым забиты головы людей, не видящих ничего вне, представляемого как ничто. Бесконечный поток чувственных восприятий – одно из множества описаний мира. Программа восприятия, заложенного с рождения, определяет всю вашу судьбу. Ты должен разбить определенность обыденного взгляда. Твои чувства и желания – лишь преходящие чувства и желания человека. Мы все – призраки. Люди заставляют себя суетиться и запутываться, а потом исчезают, рассасываются как дым.
Действительно, что-то моей голове изменилось. Смотрю в один реальный мир – но в моем сознании появилось много миров, не объясненных нашей философией и искусством, всем нашим знанием. Человечество живет лишь на одной из планет, оно не единственный избранный в мироздании.
– Пусть каждое из твоих действий будет последним на земле. Ведь тебе предстоит умереть.
Он выпячивает мои недостатки, предлагая выскочить из обыденного сознания в необычную реальность, о которой я ничего не знаю. Осознать, что у меня нет времени.
Дон Хуан был деловито серьезен.
– Есть силы, которые руководят нашей жизнью и смертью. Ты должен изменить свой мир.
Он внушал мне нелепости, учил видеть. То есть воспринимать время не социально, а так, как оно течет во вселенной. Видеть человека как светоносное существо, в виде светящегося шара энергии, и различать в нем определенные человеческие черты, свойственные всем людям в целом, в точке повышенной яркости, в которой собирается восприятие.
– Когда видишь, человеческое существо выглядит как сгусток световых волокон, похожих на белую паутину, подобен светящимся протуберанцам, вырывающимся во всех направлениях.
Странно, ничто во мне не вызывало несогласия с этим мистическим представлением. Всегда предчувствовал, что человеческое существо является энергией. На международном форуме экстрасенсов, ясновидцев, парапсихологов на тему «За духовное единство человечества», организованном нашим общественным движением, меня восхитила в их предсказаниях широта мазков по всемирному, вселенскому полотну. Некая невесомость вселенского размаха их идей.
«Безличная энергия – в мире, она входит в тело. Мы меняем одно тело на другое, как одежду. Внутри циркулируют тонкие виды энергии, через 72 тысячи каналов… Солнечный ветер снимает информацию с каждого… Мистерии духовной передачи…»
«Вселенная – разумное существо. Человечество – отражение единого разума как единого живого существа. Войны и прочая политика – поражение мозга человечества».
«Заканчивается эпоха материализма, отвергающего духовный принцип. Этот мир пройдет очищение огнем, сожжет Аримана…»
«Заканчивается эпоха Земли, эпоха юности. Начинается зрелость… Всполохи будущей эпохи Водолея…»
Поди-ка докажи обратное!
Шаман продолжал гнуть свое:
– Любой человек находится в контакте со всем миром. С помощью пучка длинных волокон, исходящих из середины живота. Этими волокнами человек соединяется со всем миром, благодаря им сохраняет равновесие, они придают ему устойчивость. Поэтому воина не беспокоят страхи. Вместо этого он думает о чудесах полей энергии. Все остальное – пустяки, не имеющие значения.
Такое видение энергии предполагает иные выводы в системе познания, которые не подчиняются логическим соображениям или попыткам согласовать их с привычной нам системой интерпретации, следствием воспитания.
Эта система познания, которую невозможно описать с помощью привычных для нас концепций. Видение – это изучение собственной жизни путем отстранения, а не с позиции оценивания прошлых ошибок. Постичь свою жизнь, чтобы изменить ее ход.
– Обычный человек является либо победителем, либо побежденным. И в соответствии с этим становится личностью, творцом или жертвой. Состояние жертвы превалирует у тех, кто не видит. Видение рассеивает иллюзию победы, поражения или страдания.
Мир – это тайна, – вещал маг. – Он бесконечен в каждой своей точке. И все попытки его прояснить – это всего лишь попытки что-то прояснить для себя, сделать какой-то аспект мира чем-то знакомым, привычным. Для вас мир реален, потому что привычный. Публика любит, чтобы удивляли знакомым. Нужно умение сначала разрушить мир, а потом восстановить его для того, чтобы продолжать жить.
Он предлагал остановить мир.
Я плохо соображал, о чем он. Не делать, чего делал, то есть полностью изменить взгляд, изменить привычное представление о мире? Это, как говорила Анна Ахматова: больше всего делаешь, когда ничего не делаешь. И тогда мой путь станет силой.
– А если не могу?
– Исследуй жизнь, как ученый собирает материал. Загляни в глубину процесса, в глубину настоящих характеров, а не твоих манекенов. Что там происходит? Почему любят себя, и отчуждены от других? Почему не хотят познавать себя?
– Я и пытаюсь так делать!
Маг видел мои колебания.
– Какое у тебя место силы?
Я подумал. И впервые радостно оживился.
– Мое место силы там, за этим холодом у сердца. Там, где душа отдохнет, как у лермонтовского бродяги-пирата на берегу, тоскующего о скитаниях: не мелькнет ли парус крылом чайки там, вдали.
– А конкретное место?
– Наверно, утес, над которым, открылся безграничный океан. Воспоминание детства.
– А где же твой утес? Место, откуда видно все?
Словно от взмаха волшебной палочки, передо мной открылся необозримый океан. Он дышал бескрайней грудью, вблизи были видны изменения бликов, а в целом он был застывшим. Это был мир, вселенная, где можно не укорачивать дыхание, а дышать так же безгранично, как и океан.
Понятно, это лишь озерцо на теле Земли, а сама Земля – чуть различимый шарик планеты для космического путешественника. А все живущее на нем, для нас внутри неизмеримое, на самом деле некая живая плесень на этом шарике. Глобальный процесс в человечестве ограничен благодаря шарообразности планеты, ограниченности шара с его голубой оболочкой. То есть, наш мир ограничен, и мы лишь догадываемся о вселенной. И только мысль и переживание превращают природную и социальную среду в метафору бесконечности.
На меня снова нахлынуло благоговение перед природой и жизнью, и глубокая печаль краткости, и боль потерь, и одиночество, и неистребимая вера в бессмертие. Дон Хуан долго смотрел в слепящую бездну.
– Здесь, на этой остановке ты окончишь свой последний танец жизни.
– Но такую пляску могут отплясать и обычные люди, не достигшие знания силы. Настолько тупые, что будут плясать в оптимизме своего бессмертия, пока не дотронется рука смерти.
– Это будет плохая смерть.
– Мой путь ведет меня по моему страстному желанию и воле! Это путь моей силы.
– Это путь хороший, когда имеешь сердце, хотя он ведет в никуда.
И все же воин шамана и мага показался мне банальным, с его времени пронесся целый вихрь событий, настала новая эпоха, и нужно снова искать спасительные смыслы.
Дон Хуан не договорил что-то очень важное – я проснулся. И, с онемевшей от лежания на столе щекой, перевалившись в кровать, впервые быстро заснул. Словно решил какие-то вопросы, не дававшие мне забыться.
16
Когда чувствуешь опасность близким – вот тогда всполошишься, ощущая ответственность в ее самом жгучем виде. В остальных случаях преобладает тревога за себя и всех, кого знаешь, перед равнодушным миром, или эгоизм, не замечающий ничего вокруг. Хотя есть эгоизм стариков – от бессилия быть иными.
Жена Катя все время названивала в районную и специализированные поликлиники, чтобы тетю Марину проверили, сделали томографию (КТ, МРТ, ПЭТ), биорезонансную диагностику. И приходилось тратить большие деньги на платные клиники и такси (ведь, запрет ездить на метро старушке на самоизоляции), чтобы она сдала анализ крови на гемоглобин, анализ мочи, ГГТ, тироксин, антитела, холестерин… Существенных сбоев в здоровье у нее не оказалось. «Мне бы такое здоровье!» – восклицала старая врачиха.
Но тетя не верила, и добивалась всей своей беззащитной старостью, чтобы ее отвезли на такси в очередную клинику.
Жена была в отчаянии – где взять столько денег на постоянные поездки в клиники на такси.
– Надо бы нанять няню, но денег нет. И она не хочет, чтобы кто-то постоянно с ней жил.
– Будь проще, – говорил ей я. – Пока ей неплохо, нельзя же потакать.
– Не могу я, – плакала Катя. – Ведь, родная тетя.
И набрасывалась на мужа.
– А когда ты будешь стариком без сил, кто тебе поможет? Только близкие.
Когда тетка сказала по телефону, что умирает, всю родню охватила паника.
Но когда все собрались вокруг нее, она попросила шипы на обувь.
– Хочу выйти погулять.
Дома я удивлялся:
– Когда тетя забывает о себе, то становится веселой и говорит нормально.
Тетя снова позвонила, и я услышал краем уха, как она выговаривала Кате:
– Что ты этого здорового бугая опекаешь? На нем воду возить.
Жена оскорбилась:
– Он у меня болен. Психически.
Я тоже был оскорблен, но не словами Кати.
– Никогда не буду умирать так, как твоя тетя!
Тетка все-таки счастливая, есть кому звонить, заботиться. А я окажусь один, без корня, рассеянного в бесконечном пространстве и времени. Да еще, видите ли, больной психически. И вообразил себя без единственного родного человека – жены, засыпающего на ночной скамье на морозе, пока не соскользну вниз, распластавшись черным пятном на снегу.
____
После моей опубликованной повестушки у нас с женой установились нормальные отношения – мы стали жить отчужденно, каждый своей жизнью, поняли, чтó стоим друг для друга.
Я долго и трудно взбирался на вершину познания, выходя за изгородь повседневности. Раньше на крутых склонах зеленые ветки строчек текста засыхали, словно им не хватало воздуха, в них не было жирного чернозема жизни. Я писал в пустоте, вакууме, потому что думал только о себе, отдельном от всех. И смысл ушел в романтический тупик. Не хватало широкого кругозора, который дается внутренним порывом освоить вершины культуры. Не внешним опытом дается опыт творчества. Есть внутренний опыт осмысления сущего.
Меня внезапно осенило:
– Тетка Марина – это я! – как воскликнул бы Флобер. Я был глубоко озабочен своей особой, желая исцелиться вне окружающего мира. Как и очень многие непросветленные люди.
Наконец, стал понимать, что в своих бесконечных догадках, как писать, хожу вокруг да около того же, о чем, оказывается, заранее знала моя жена и только усмехалась надо мной. Она знала это интуитивно, всегда жила любовью, жалела всех, без всяких исканий себя и мира. А я не мог так отчаянно бросаться на помощь ближнему, как это делает жена. Во мне лениво встают какие-то противящиеся силы, но совесть нехотя поднимает меня.
Понял, что вся моя жизнь была попыткой припасть к любимым коленям. Оказалось, что все мои потуги-заклинания, убирающиеся временные подпорки в строительстве себя, не были нужны, это были лишь попытки разбудить во мне любовь, чтобы разжечь в себе «огнедышащее слово», как говорил Гоголь.
Все изменилось, когда я нечаянно отвлекся от моей «личной истории», и стал понимать и жалеть других.
Мне открылась необъятность жизни человека, и перестал видеть в нем эгоиста, малограмотного и слепого в убеждениях. Увидел фантастического человека, которого нельзя понять.
Но разве только любовью полон человек? Я тогда еще не знал, что учился видеть момент настоящего то ли из будущего, то ли единого прошлого-настоящего.
В мире все связано, и одновременно живет прошлое и настоящее. Недаром наука, в том числе археология, возвращает прошлое в настоящее. Тем более информационные и цифровые технологии не ускоряют время, а стремятся к неразделимости прошлого и настоящего.
Древние греки не знали самого главного – что они древние греки. Подлинная ценность – в старинности, в отложившихся ценностях. Мы платим за то, чтобы разглядеть в прошлом настоящее и будущее. Я вижу на стене, в кабинете-спальне, коричневое блюдо из вулканической пемзы с остатками дорических колонн, привезенное из Помпеи. Смотрю и ощущаю, с подкатывающим слезами, рядом целые дома, дворцы с колоннами, оживленные улицы, и божий гнев нависшего раскаленного пепла пиропластического потока, выжигающего эту уникальную жизнь – тысячелетия назад. Все это как будто сейчас.
Мы всегда только углубляемся в прошлое, оно – вечная загадка, никогда до конца не поймем, хотя бы потому, что не жили там.
Дон Хуан говорил: «Время – форма упорядоченности энергии, которую человек может непосредственно осязать и приводить в движение. Это не мир иллюзии, а реальный и прагматичный». Настоящее – летящий гребень уходящей волны, всколыхнувшаяся энергия живого человечества. Что может удержать ее в настоящем? И какая грусть – прощаться с тем, что дорого, и что не спасти. С любовью, которой больше никогда не будет.
Одно становится для меня несомненно – все соединяет любовь, оживляющая времена и эпохи, чтобы текучее существо человек мог существовать, и таким образом держать человечество на плаву, оставляя за собой бесчисленные могилы. Это что-то иррациональное.
Оказалось, что мои беды, негодования от унижения людьми, или фальшь в себе, отчаянное одиночество в отчужденном мире, чувство оторванного листка, безвольно кружащегося в «пустыне мира», – все это из ничтожных позывов мелких чувств, недостойных перед величием мира, его гибелью и новым рождением. Потеря взгляда на временность реальности, когда не видишь изменений впереди.
И мои тексты начали обретать ясность. Видел уже не фотографическую картинку жизни, как например, суету моей общественной организации со стремлением продержаться и победить.
Все стало мгновением преходящего настоящего, прокатившегося в страданиях, нехватках и боли потерь, и острая жалость к нему.
Во мне меньше стало тревоги за недостаточность переживаний – пищи для творчества. Не обязательно быть эмоциональной судьбой. Можно отливать холодные оценки, раздвигающие ясным светом стенки реальности, но в которых ощущалась бы подлинная радость и горечь существования. Чтобы усилить желание писать, надо взглянуть в глубину трагедии существования человека. Понял, что творчество зиждется на трагедии. «Я начинаю симфонию с чувством трагедии» – Мравинский. Пение его оркестра было грандиозным! И слушатель чувствовал, что с ним что-то произошло. Не то, как другие играли симфонии как-то камерно, не дотягивая.
Правда, мысли стало тяжко формулировать словами, писать стало тяжело, я с трудом выдавливал из себя настоящие строчки, похожие на бледно-зеленые ветви дерева моей судьбы.
