Федор Федорович Метлицкий
Белая лебедь. Рассказ
9
На работе ему сочувствовали. Но у каждого были свои драмы, главные для них, и беда Лопухова была менее существенна. И тем более для государства, переживающего очередную обиду, нанесенную врагами, и ведущего очередную гибридную войну.
Ему снился один и тот же страшный сон. Поставил машину где-то на бугре у дома. Отвернулся – машины нет.
И еще – оставил машину где-то у ремонтных мастерских, глядь – а машины нету. Ринулся в мастерские – там чумазые рабочие пожимают плечами. Наверно, уже разобрали на части.
Просыпался от тягостного чувства страшной потери – всей жизни, всей судьбы, экономившей на всем.
____
Вскоре из полиции сообщили, что машина найдена. Странно, в нем не было радости, но поспешил к следователю. Его встретила толстая тетка, она с наглой уверенностью могущей посадить, разговаривала с кем-то. Это был Он, при мысли о котором Лопухов злобно переворачивался в постели бессонными ночами. Это оказался обыкновенный человечишко, худой, с френологическими шишками на лысой голове. Они весело смеялись.
– А он забавный, – отсмеявшись, кивнула на него Лопухову. И у того пропала злоба на угонщика, но почему-то ощутил ненависть к следовательнице.
Увидел свою машину всю разбитую, на ней угонщик возил дрова и мебель, эксплуатировал во все корки. Почему-то забирать ее уже не хотелось.
10
Обгаженный автомобиль стоял во дворе, и Лопухову было противно выглядывать в окно – на месте ли он.
В нем зрел гнев. Хотелось выдать вслух, прокричать то, что вызрело в его душе. Жена смотрела на него с удивлением.
– Ты совсем не такой, как кажешься!
Теперь он как будто очнулся. Ясно увидел все, что так мешало выпрямиться.
– Ты же знаешь, какой я на самом деле.
Лопухов плюнул на все – захотел изменить жизнь, уйти из подвала с высоко поднятым окошком, к чертовой матери. Жена плакала – чем жить? Умоляла не торопиться.
Он ночью ворочался на постели: что дальше? Впереди ждало тягостное выживание, ведь, свободное предпринимательство снова стало осуждаться обществом.
____
На работе коллеги сразу заметили в Лопухове что-то необычное. Он перестал суетиться, ходил молчаливый, отвечал прямо и резко.
Приятель Пахомов воззрился на него.
– Ты чего петухом ходишь?
Общественник Петров смотрел на него с сочувственным удивлением.
– Вот что делает отъем собственности.
Они не понимали, что дело не в автомобиле. Он заставлял себя вспомнить то время, когда с упоением читал Чехова, или в деревне у бабушки, зимой летел на коньках по бесконечному льду замерзшей реки с мелькающими по сторонам сопками с глухими лесами, до головокружения, и был один, и ничто не мешало думать и делать, что хочешь.
Лопухов вдруг представил какую-то иную жизнь, в конце прошлого и начале нового столетия, которая казалась ему золотым веком. По рассказам старших, тогда мир был совершенно другим, была восхитительная опасность свободы мысли, люди словно с цепи сорвались, смело раскрывали свои подлинные мысли, не запрещаемые властью и не поддерживаемые ничьими авторитетами. То время считалось хаосом, отданным на растерзание окружающим по границам врагам. Правда, и тогда он не знал бы, что такое свобода, и как в ней жить.
Или это было еще раньше, в древние века, когда первые христиане жили не по Закону, а по божественной свободе и вольной ощупи смыслов, исповедуемой упрямым апостолом Павлом, наперекор своей догматической братии.
Вернее, представил какого-то прошлого себя, еще до рождения, до сковавших его генов родителей, когда, вероятно, был самим собой.
Коллеги смотрели на нервного Лопухова с недоумением: что это с ним? И шептались:
– Вздулся пузырь да и лопнул.
– Он что, с приветом? – тупо удивлялся один.
– Среди умных нормальных нет, – обрезал другой.
– Что поделаешь, где сила, там и норма, – философствовал третий.
Лопухов тоскливо смотрел в высоко поднятое окно своего подвала, где были видны шагающие ноги прохожих. Его подозвал за свой железный шкаф кадровик Злобин, как это бывало раньше.
– Я за тебя похлопотал. Пройди в кассу, получи сто юаней.
– С какой стати?
– Ты что, не знаешь? У нас сегодня митинг, посвященный нашей победе. Все получили, так что, обязаны пойти.
Лопухов выпрямился.
– Я не пойду.
Он удивился себе, с каким наслаждением высвобождался из своего обычного страха. Кадровик изумился.
– Как это?
– Не хочу.
Ошарашенный кадровик побагровел:
– Как! Я тебе помогал всем, чем мог. Вот как отблагодарил! Это тебе так не пройдет.
С него спала проклятая пелена страха – обидеть нелепой правдой, и неизбежности перед чем-то всесильным. Неодолимое чудовище, навалившееся на него и заставляющее прыгать и увиливать, наконец, откатило от него.
11
Лопухова вызвали в кабинет начальника департамента.
За длинным столом в ряде кресел редко сидели руководители среднего звена, на стене – портрет уверенного мачо – вождя. Обстановка уже не вызывала былого страха. Лопухов смотрел на них, как на неопасных инквизиторов, с любопытством младенца.
Начальник департамента, пожилой человек, заговорил усталым безразличным басом:
– Тут к нам приходят сообщения о вашем странном поведении. Обособились от коллектива, участвуете в протестах. Так ли это?
– Я не обособляюсь, – доверчиво сказал тот. – Наоборот, хочу убрать все преграды между нами.
– Как это?
– Хочу быть свободным.
– Жить в обществе и освободиться от общества нельзя.
Лопухов подавил желание увильнуть от угрозы.
– Нельзя, но общество может стать свободным.
Ему захотелось объясниться, глядя в непроницаемые глаза зама. Представил свой сад, свою маленькую семью с пуделечком Норочкой. И сознавая, что ничто не может изменить этот непроницаемый взгляд, улыбнулся:
– Наверно, дома, в кругу своей семьи, вы совсем другой.
Тот удивился.
– Причем тут это?
– Я обращаюсь к тому, кто там, в своей семье, свободен. Когда-то вы или ваши отцы спорили до хрипоты, и никто над вами не стоял с угрозой показательной публичной порки.
Слова этого клерка показались давно знакомыми и позабытыми, он, видимо, себе на уме.
В креслах сразу поскучнели.
– Тогда было совсем другое время, – вспомнил молодой начальник отдела. – С тех пор мир изменился так, что то время стало невообразимо.
Низенький в кителе ядовито усмехнулся.
– Откуда такое ископаемое? У нас таких давно нет. Пустые романтики и идеалисты давно разбежались от трудностей новой эпохи самостояния.
– И что, стало лучше? – спросил клерк.
– Так санкции! – откликнулся молодой начальник отдела. – Много лет прошло, но не хотят снимать, как поправки Джексона-Вэника.
Клерк упрямо продолжал:
– Да, было время, когда рассчитывали на творческую энергию людей. Но получилось, как всегда. Опять застыли, окаменели в догмах. Что произошло? Как разбудить людей? Надо докопаться до истины, чтобы снова стать свободными.
Толстый зам начальника департамента с черными волосами, растущими со лба, и густыми усами, уставился на него:
– Новый Христос нашелся. «Взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут». А в наше время пахать надо.
– Мир иллюзий давно грохнулся! – вставил молодой руководитель.
– А еще автомобиль выделили! – вставил кадровик Злобин, сидевший в сторонке на стуле.
Сидящие в креслах смотрели на него, как на больного.
– Его проверить надо.
Наверно, инстинктивное желание Лопухова открыть в них душу, ведь есть же в них что-то живое, что раскрывают перед близкими, приняли за легкое безумие. Почему же здесь вы так жутко не похожи на себя?
– Да, кто его привел? – грозно спросил начальник департамента. – У нас и так времени нет.
Наверно, он так давно был начальником, что уверовал в свое природное чувство ответственности за свое дело.
Сидевший с краю кадровик побледнел.
– Так он против власти. Нельзя же так оставить.
