Федор Федорович Метлицкий
Белая лебедь. Рассказ
В человеке скрыто столько чудес, и мистики, и дерьма! Но главное – он весь запрограммирован природой на творчество, на все новые и новые создания, а не на разрушение. На сотворение земледелия, счета, великих поэм древности, Библии. Изобретение алфавита, колеса, топора (не боевого!), керамической и стеклянной посуды, лодки, ткацкого и печатного станка, не говоря уже о зубных протезах и пасте, линзах для очков, мыле, пуговицах, лапше быстрого приготовления и пр. А также изобретение электричества и радио, автомобиля, аэроплана, компьютера и интернета, роботов, астрономического вычислителя, телескопа, космических спутников и станций…
Лопухов с отвращением избегал перечислять невероятное количество изобретенных средств убийства людей и человечества в целом.
5
Все-таки его мучила совесть, неизвестно, в связи с чем и от чего.
Он часто встречался с другом детства Петровым, с которым вместе пришли в министерство, а потом он ушел на общественную работу. Они часто спорили о будущем мироустройстве, когда пройдет черная полоса постоянного мирового кризиса и душевного надрыва людей. Тот не скрывал своих мыслей, высказывался прямо, что думает, иногда при посторонних, приходивших послушать. Но пока никто не настучал, людям было все равно, протесты стали никому не нужны.
– Система по своей природе упорно делает шаги к своей гибели, – опасно усмехался Петров. – Управленцы, не очень соображая, что делать, в страхе и истерике ведут корабль к пропасти. Народ, тоже в страхе и истерике, оживающий только от удачных захватов земель, уже подготовлен к последней битве. Он еще очнется, когда жрать будет нечего, или после атомной войны окажется в аду.
– Надо же защищаться, – жалко возражал Лопухов.
– Против кого? Кто нападает? Цивилизация второй половины века уже далеко ушла от свирепой резни викингов. Сейчас уже встали во весь рост другие, глобальные задачи. А наша власть живет в средневековье.
Тот подбил его выйти на бесполезный протест, вместе с соратниками, в которых еще тлели остатки иллюзий. На улице что-то в нем отпустило – увидел вокруг людей с хорошими лицами, настоящих друзей. Сколько вокруг, оказывается, чудесных людей! Откуда они берутся – или прячутся?
Шли рядом, плечом к плечу, дружески улыбаясь. Почему-то никому не приходило в голову, что будет как раньше – повяжут, изобьют или посадят, ибо переживали лишь настоящий момент восторга.
И вдруг Лопухов ощутил свободу, счастье. Все зажимы разжались, он чертовски осмелел. Воскресли все гуманистические порывы, героическое чувство справедливости, совесть и нравственность, которые он переживал, читая тексты классиков и диссидентов. Впервые он распрямился, чувствовал себя героем, способным смело бросить в глаза начальству все, что он о нем думает. Тем более броситься на врага, как юные романтики в великой справедливой войне. Это была законная свобода, и казалась безопасной.
Рядом с ним суетился юный Гаврош, в кепке, прикрывавшей ершистую шапку волос. В нем бушевала природная свобода, он что-то кричал.
Навстречу попался дежурный отряд полицейских. В Матюнине растерянно метнулись гены предков – он всегда знал, что героя низвергают, привязывают к скале, где его печень клюет вóрон, расстреливают или прячут на каторге. И он, схватив вырывающегося Гавроша, опрометью ринулся в подворотню.
Но никто их не преследовал. Полицейские только наблюдали.
На работе коллеги посмеивались: ну и чего они добились? И, на всякий случай сторонились Лопухова. А он разочарованно сел за свой стол, раздраженно вороша бумаги.
6
Ему представился счастливый случай. Министерство в знак особого доверия (а может быть, это чего-то хотевший от него кадровик?) выделило автомобиль, нашу единственно оставшуюся после санкций старинную надежную марку «Москвич». За старательность на работе.
На радостях на покупку не пожалели ничего. Жена потратила все свои драгоценности, оставленные в дар еще бабушкой. А это была неимоверная жертва еще молодой женщины!
С покупкой «Москвича» с него словно спала тяжелая изнуряющая тягота на всем его существе, открывалась совершенно иная жизнь в безграничной свободе. Стало единственной отрадой это белое чудо с блестящим никелированным белым лебедем на носу, распахнувшим крылья. Оно убыстряло все дела, манило в загородную весеннюю зелень, хотя могли досаждать неуправляемые заторы на дорогах.
Лопухов решил сразу отогнать только что купленную машину на дачу, проверить ее ход. Посадив своего пуделечка Норочку на сиденье рядом, он выехал на простор за городом. Там не было ничего, что давило бы на душу и заставляло вывертываться из-под каких-либо жерновов
На даче – садовом участке, полученном от министерства, он любовно облазил белую машину.
Возился под ней, с отрадным мужским чувством техники. Вокруг машины с лаем бегала Норочка. Есть что-то утишающее боль души – в этом копании в двигателе, в какой-то надежде на вольное бытие здесь и там. В этом зеленом огне жизни, к чему был предназначен рождением, но чем и нѐ жил, всей бедностью и бедой своей юдоли земной: что – мне? Что убивает всю мою судьбу?
Автомобиль для Лопухова, как и любого обывателя, – это мечта о независимости, о собственном пространстве, отгороженном от чужих. Да, это так. В изнурительных стрессах всеобщей зависимости – это вечное чудо собственной скорости. Воля движения, прятанье в интимное свое. Хотя это иллюзия, все равно живешь в социальной тяготе.
В накатившем вдохновении он даже сочинил стихи.
Страна иная – дорога.
Летишь – вне привычных зон,
И остро, и сладко, и строго,
И хам по-открытому зол —
Сигналит сзади – из древнего
Чужого – враждебно гоня,
Виляет и здесь, чтобы первым,
В последнем веке юля.
Но звонкое чувство полета
В инерции тихой планет
Единственно верное что-то,
В котором гибели нет.
Чистая страсть к технике привела к нему соседа Пахомова, он всю жизнь возится со своим старым «жигуленком», умеет оживить любую технику. Худой и рукастый, он залезал под дно, проверяя движущие части, хищно похлопывал кузов по бокам. И они, измазанные грязью, счастливо смотрели друг на друга.
И снова сидели на крылечке и курили. Пришел отпущенный под подписку о невыезде общественник Петров, тоже сосед по даче. Пахомов упрямо вещал:
– Пришло время правды. Открылись истины, которые так долго скрывались под ложной завесой прежнего времени.
– И какие же? – ухмыльнулся Петров.
– Слава богу, мы вернулись к своим корням. Теперь защищены глухим забором – нас не достать ни санкциями, ни атомной бомбой. Пусть попробуют.
Лопухов обеспокоился.
– И что, так и будем жить шагая задом наперед?
– Это еще посмотрим, кто идет задом! – возмутился Пахомов. – Там на Западе давно в ж…
Петров опасно засмеялся.
– Лопухов, убери этого неандертальца!
– Посмотрите, что делается! – вскричал Пахомов, всплескивая худыми руками. – Рухнула старая геополитическая ситуация. Мир перестал быть однополярным. Мы среди первых.
– С нашими ржавыми железками, – усмехнулся Петров. – Вроде ваших автомобилей.
Лопухов оскорбился за свою белую лебедь (или белый лебедь?). Пахомов воодушевился.
– Ничего, только начинаем. Вон, не стало олигархов, отдали государству все богатства и отбывают трудовую повинность. Так сказать, служат народу. А сколько импортозамещенных изобретателей появилось.
Петров встал.
– Это невозможно слушать. Откуда вы все беретесь?
Лопухов сказал примиряюще:
– У него свое мнение, а у тебя свое. Мне, вот, любопытно, откуда берутся убеждения.
Петров фыркнул.
– Источник один – наше тысячелетнее невежество, оно как дышло: куда повернули, туда и вышло.
Лопухов любовно смотрел на свою белую лебедь, видную сквозь темную гущину листвы яблонь, на освещенный из окна куст гортензии, цветущий сиреневым гроздьями.
