Евгений Чириков
Зверь из бездны
Глава двадцать восьмая
Народ истомился, измучился, изголодался, жаждал мира, тишины и порядка, ненавидел одинаково и красных, и белых, а его продолжали терзать обе стороны, отнимая хлеб, скотину, одежду, и принуждали силою продолжать человеческую «бойню». Крымские леса и горы наполнялись дезертирами. Появились красно-зеленые, бело-зеленые и просто зеленые. Первые – дезертиры от красных, вторые – дезертиры от белых, третьи – дезертиры, не успевшие еще побывать ни в красных, ни в белых и скрывшиеся вообще от «бойни»… Тут были люди всяких национальностей, и потому образовался своего рода «зеленый интернационал». Свой особый мир. Друг друга не трогали, жили вооруженными артелями по 100–200 человек, каждая из которых владела определенным горным округом и долинами, взимая дань с своих городков и деревень. Татарское население, если не прямо покровительствовало этим лесным людям, то было к этому вынуждено страхом мстительности… Эти вооруженные банды были одинаково опасны как белым, так и красным, но борьбу с ними пока вели властвовавшие в этот момент в Крыму белые, а вожди красных хитро пользовались ими, подсылая «своих людей», которые под видом зеленых примыкали к шайкам и направляли их на порчу путей, поджоги складов и вооруженные нападения на белых в тылу. Борьба с зелеными была почти бесполезна: они всегда избирали для своих стоянок неприступные горные позиции, куда нельзя было подтянуть артиллерию, имели организованный шпионаж, сигнализацию и в случае угрожающего положения распылялись в горах и лесах, прячась по пещерам и лесным оврагам, пропадая бесследно для преследователей. Точно имели сказочные «шапки-невидимки». Нападения их были внезапны и дерзки. Дело доходило до того, что иногда на несколько дней прерывалось сообщение по главным шоссейным дорогам. Убивали, однако, только военных, а остальных грабили, раздевали, женщин, одетых культурно, по-городскому, – насиловали, а деревенских не трогали. Как только белые перешли в наступление, направляясь на север, зеленые начали проявлять усиленную работу в тылу, их дерзость удвоилась, нападения участились. Однажды они спустились с гор, захватили городок Алушту и, разграбив, снова ушли в горы. Оставлять в тылу эту «зеленую армию» было опасно. Для уничтожения ее белые вынуждены были организовать «отряды особого назначения». Начались облавы на зеленых. Образовался новый «зеленый фронт» внутри маленького царства белых. Военная молодежь белой армии, донесшая до Крыма демократический дух и идею давно погибшего Корнилова, оскорбленная в своих чувствах назначением ей в руководители постыдно бежавшего, предавшего свою армию на одесском фронте генерала, тайно презираемого не только военными, но и самим населением, видевшая, что в тылу снова начинается захват всех высоких постов в армии не по заслугам и дарованию, а по чинам, рангам и протекциям, выдвинула из своей среды молодого и пылкого капитана Орлова, вообразившего себя Наполеоном и сделавшего с горсточкой человек в четыреста попытку свершить военный переворот и создать «народную армию». Попытка успехом не увенчалась, но симпатии к этому движению росли. Побежденный и разгромленный капитан Орлов с горсточкой уцелевших единомышленников ушел в горы и был объявлен «изменником». Все это случилось еще весной, а орловцы все еще были не уничтожены. Орлов сделался живой легендой, в которую каждый недовольный вкладывал свое содержание. «Убегу к Орлову» – теперь было формулой недовольных начальством не только солдат, но и офицерской молодежи. Загадочная личность! Одни называли его «изменником», продавшимся большевикам, другие – просто «честным человеком и храбрым офицером».
Как бы то ни было, а Орлов со своими орлятами сидел тоже в горах, и хотя никаких нападений на белые войска не делал, но пугал военную власть как притягательная и организующая всех недовольных сила. А что если этот легендарный герой встанет во главе всех зеленых, красно-белых и бело-красных и тех, что называют себя «Не тронь меня»? Кто нам расскажет душевную драму этого легендарного героя, заочно приговоренного к повешению белыми и в конце концов расстрелянного красными?.. Теперь уже ясно, что он, отстав от белых, не пристал и к красным, но тогда как у красных, так и у белых был одинаковый лозунг: «Кто не с нами, тот против нас», – а потому подлежит истреблению.
Исполнился пророческий «Сон Раскольникова»: «люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе, собирались друг на друга целыми армиями, но армии уже в походе начинали вдруг терзать себя, ряды расстраивались, воины бросались друг на друга»… Раскольников видел это во сне, а теперь мы увидали все это наяву…
Не сразу Владимир Паромов попал опять в армию. Ведь он числился убитым. Потребовалась длинная процедура для того, чтобы «воскреснуть» и снова превратиться в поручика. В мобилизационном отделе его встретили подозрительно и на всякий случай арестовали. Обидно допрашивали чины «контрразведки»: не тайный ли большевик, воспользовавшийся документами убитого поручика Паромова? Немногие из уцелевших боевых товарищей, лично знавших Владимира Паромова, были на фронте. Ссылка на летчика Соломейко осложнила только дело. Запрошенный письменно, тот ответил: «Поручик Владимир Паромов попал в плен к красным, бежал и был случайно расстрелян нашими казаками на станции N, что могу подтвердить как очевидец происшествия». В конце концов, пришлось сослаться на брата. Бориса вызвали в Севастополь, сделали очную ставку, и таким образом только Владимир спасся от грозившей ему опасности окончательно и навсегда превратиться в покойника. С чувством новых обид и оскорблений освободился Владимир из-под ареста и вышел на волю с еще сильнее укрепившимся намерением при первом удобном случае бросить армию и бежать. Хотя и «реабилитированный» следствием, Владимир все-таки остался на подозрении у начальства, что и выразилось в том, что его не пустили на фронт, а зачислили в «отряд особого назначения». Теперь, впрочем, это уже не оскорбило Владимира, а напротив – обрадовало: легче привести свой побег в исполнение… Не оскорбило даже то обстоятельство, что ему не дали по-прежнему командования ротою, а подчинили подъесаулу из дикой дивизии, которого все называли заглазно «Карапетом». Это был тот самый «Карапет», с которым Владимира познакомил брат Борис в Балаклаве.
– В мою роту? Очень рад! Вместе резать будем.
«Карапету» надоела мирная жизнь и пьянство на «береговом пункте», и однажды он явился в Севастополь хлопотать о переводе на фронт.
– Вы нам здесь не менее полезны, чем на фронте, – сказали Карапету.
– Почему так? Ты мной доволен, а я недоволен.
– Чем же вы недовольны?.. Место у вас покойное и сравнительно безопасное…
– Ты мене аскарбляишь? Зачем мне спакой? Я не баба. Зачем у меня оружие?
Тут Карапет взялся за ручку кинжала и сверкнул белками страшных глаз.
– Ты меня аскарбляишь?
– Хотите в отряд особого назначения?
– Мне все равно. Сражаться хочу – понимаешь? Я – не баба.
Так Карапет сделался начальником отряда. Отряд Карапета состоял из небольшого ядра настоящих воинов, около которого развертывался разный случайный элемент: любители приключений и сильных ощущений, забракованные по разным причинам «добровольцы», босяки. Когда в районе Карапета появлялись зеленые, отряд посылался на облаву. Карапет пополнял свой отряд местным населением и совершал поход в леса и горы. Иногда происходили стычки, перестрелки; изредка попадались в плен безоружные, и Карапет удовлетворял на них всю свою жажду крови, но большей частью эти походы кончались безрезультатно и лишь приводили Карапета в состояние бешенства, которое разряжалось опять-таки на ни в чем не повинных мирных жителях, татарах.
– Скрываешь? Ничаво не знаешь? Гавари, где большевик?
– Давай барашек! Кушать будем…
Привал, костры, шашлыки, красное вино и пляс под песню и хлопки рук:
Карапет мой бедный,
Пачему ты бледный?..
Среди местного татарского населения быстро развивалось дезертирство. Крутая расправа белых с вождями «татарского национального движения» повлекла за собой глухое брожение, недовольство и недоверие к белым. Татарская молодежь, насильственно мобилизуемая в белую армию, стала убегать в горы. Это завязывало узел между татарским населением и зелеными. Дезертиры тайно посещали родные деревни и дома, снабжались пищей, получали предупреждения об опасности. Ведь свой своему поневоле брат!.. Случалось, что дезертиры приводили с собой голодного «дружка» из зеленых. Белые придумали «круговую поруку»: отвечала вся деревеня, если в ней удавалось изловить дезертира или зеленого. Так отряды особого назначения постепенно превратились в карательные экспедиции, и несчастное население уже не знало, кого ему больше бояться: красных, зеленых или белых?
Такие начальники отряда, как Карапет, казались ужаснее красных.
– И большевик разбойник, и белый разбойник, и зеленый разбойник. Савсим кунчал! Ай-ай-ай. Как жить будем? Нельзя жить, – причмокивая губами, говорили старики, и по вечерам, на закате солнца, все жалобнее звучала с мечетей молитва муллы к Аллаху…
И вот Владимир Паромов сделался одним из таких «разбойников»…
Не так легко оказалось бежать, как думалось это сперва Владимиру. Карапет, привыкший к горам и лесам, избирал для ночевки такие места, которые гарантировали его не только от внезапного нападения зеленых, но и от побегов своего случайного воинства, делал постоянные проверки, ставил караулы из своих «шпионов». Надо было выждать особенно благоприятный момент или случай для побега, а его не выпадало. Приходилось быть участником не только «охоты на людей», но и возмутительных расправ с провинившимися деревнями. К несчастью, Карапет особенно полюбил Владимира и не желал с ним разлучаться даже ночью: брал спать в свою маленькую палатку.
Владимир ненавидел Карапета за его зверство и насилия, но приходилось поглубже прятать эту ненависть и притворяться преданным. Замечая иногда тоску на лице Владимира, Карапет утешал:
– Пагады: достанэм двэ бабы: минэ и тебэ! Не будет скучна… Я сам скучаю.
От скуки Карапет собственноручно порол нагайкой жителей, заглушая крики истязуемого своим диким рычанием, отчего начинало казаться, что не он порет, а его порят. «Страшный человек!» – думал иногда Владимир про Карапета. И страшный и полезный для большевиков: при помощи таких услужливых дураков даже «белый житель» легко переделается в «красного». А таких в белой армии было множество. Всего удивительнее в этом человеке – совмещение дикого зверя с наивно детским благодушием. Выпорет, а потом вдруг пожалеет: поднесет стаканчик водки:
– Кушай! Не сердысь, душа мой… У минэ такой характер… Не хочешь? Пачему не хочешь? Пей! Мириться хачу… Не хочешь мириться? Ты мине аскарбляишь? – и вдруг благодушно ласковый тон, свидетельствовавший об искреннем желании Карапета извиниться за свою жестокость с помощью стакана водки, снова заменялся гневным криком: – Не хочешь пить? Хочешь опять нагайку? Мало? Пей, гавару!
Свист и хлест нагайки. Несчастный пьет, а Карапет уже хохочет, точно мальчишка, которого рассмешили.
По ночам Карапет говорил о женщинах и о своих похождениях с ними. Хвастался успехами. Признался, что ему очень нравится Аделаила Николаевна. Он говорил о ней, как о жене Бориса, и не считал нужным стесняться перед Владимиром в своих признаниях:
– За такую бабау можно все отдать. Как арабская кобыла! Нэ любит она Бориса, минэ она любит, – врал Карапет, а потом начинал мечтать: украдет ее и увезет в Грузию.
– Я не лубим черный баба, лубим – белый. У нас только черный…
Около месяца продолжалась эта мука. Только в конце августа Владимир освободился…
В горах над дорогой между Бахчисараем и Ялтой столкнулись они с отрядом «орловцев», завязалась перестрелка, притянувшая к себе несколько блуждавших в окрестностях шаек зеленых. Попали в ловушку и, нарвавшись на скрытый пулемет, стали поспешно отступать. Мобилизованная из населения часть отряда разбежалась, часть перешла на сторону «орловцев». Карапет с Владимиром остались с горсточкой людей. Неожиданное нападение с фланга отрезало путь отступления – горсточка расплылась по лесу. Владимир понял, что момент настал: сопровождая в бегстве Карапета, он вдруг вскрикнул и упал. Карапет не остановился. На бегу оглянулся, выругался и спрыгнул под откос крутого заросшего кустами оврага…
Так Владимир Паромов снова превратился для всех в «покойника» и воскрес только для одной Лады…
Однажды, в отсутствие Бориса, Лада, как тень, блуждала в тоске около хаоса, потерявшая уже всякую надежду увидать снова «родного Володечку», по выработавшейся привычке подошла к заветному камню и не поверила своим глазам: она увидала пирамидку из пяти камешков. Да, да! Она ясно увидала пирамидку из пяти камешков. От радости и волнения она вскрикнула и едва не потеряла сознания. Не видал ли кто-нибудь этой радости? Осмотрелась: никто не видал. Потянуло сейчас же пойти и убедиться, что все это правда, а не воображение. Как лисица, замела свой след блужданиями, петлями, с оглядками скрылась в хаосе и стала красться знакомыми лабиринтами… Тихонько, чуть слышно говорила:
– Володечка!
Захватило дыхание: она присаживалась и отдыхала. В висках постукивали звонкие металлические молоточки, моментами в глазах вдруг темнело, и пугала мысль о слепоте. Но слепота сменялась необыкновенно ярким светом, и она снова кралась и говорила вполголоса:
– Володечка…
И вот, когда она была в нескольких шагах от «рая» и снова, задыхаясь от волнения, позвала Володечку, – она услыхала:
– Лада?!.
Поздно, когда уже стемнело, вернулась Лада домой, странная, пугливо-радостная, глубоко спрятавшая свою тайну от всего мира. Она смеялась затаенным смешком, бурно ласкала ребенка, плохо понимала, что ей говорили, и была рассеяна до таких границ, за которыми у окружающих обыкновенно является уже сомнение в нормальности.
– Лада? Ты что? Слышишь? Понимаешь?
– Хорошо, хорошо…
– Ты чему смеешься? И с кем разговариваешь?
Вернулся с берегового пункта Борис и привез печальную весть: Владимир убит в бою с зелеными.
Сперва Борис сказал об этом старикам. Совещались: говорить или нет об этом Ладе?
– Верно ли?
– На глазах у Карапета! Пулей в висок… наповал. Карапет подошел, думал – ранен, а он уже скончался, не дышал…
Что ж скрывать? Жизнь сама решила все… А то Борис с ней – тоскует и любит Владимира, Владимир пришел – Бориса не отпускает. Какой-нибудь один конец… Надо осторожненько подготовить и сказать правду. Выбрали случай и сперва сказали, что Владимир пропал без вести, потом, что его взяли в плен зеленые… Когда увидали, что Лада не кричит и не падает в обморок, то решили, наконец, открыть всю правду:
– Карапет написал, что убили его в бою…
– Убили? – улыбаясь, спросила Лада.
– Ну, да, убили. Понимаешь?
Лада перекрестилась, а на губах вздрогнула улыбка. Это было так странно и даже страшно. Да, теперь всем стало ясно, что она ненормальная.
– А что, Лада, скажи по совести, жалко тебе Владимира? – спросил однажды Борис.
– Очень, очень! – весело ответила Лада.
– Почему же ты… не плачешь?
– Зачем?.. Я часто вижу во сне, будто живу на том свете и там встречаюсь с Володечкой. Ему хорошо там, спокойно… Отдыхает от всех наших милостей… Для меня он не умер, а жив…
«Тайна» все сильнее овладевала душой Лады. Теперь она жила в двух разных мирах, и «мир тайный» начинал делаться для нее дороже и ближе «мира явного». Точно там, в хаосе, – настоящая жизнь, а здесь, в белом доме, – так, один обман, который необходим для жизни, длинный, тягучий обман, как шелуха на луковице. И в этом обмане пребывает только тело, а душа все время там. Здесь Лада бывает только урывками, когда она остается наедине с ребенком. Эта психическая раздвоенность становилась с каждым днем сильнее: в домике тихая пассивность, покорная речь, послушное тело, рассеянная задумчивость. Точно сказочная кукла из фантазий Гофмана… Все нормально делает и говорит, регулярно исполняет весь ритуал обыденной жизни, но вместе с тем духовно отсутствует. Души «дома нет». Зато очутившись в тайном раю с Владимиром, Лада преображается. Точно тут только она пробуждается от каких-то злых чар и обманов, и душа возвращается в тело, и вся она превращается в яркий искристый порыв, изливающийся в глазах, в голосе, в позе и жесте, в каждом слове и каждом движении, в ласках, в улыбках, в неожиданных словах… Еще не сразу отходит душа Лады при возвращении из рая: первый час дома, после тайного свидания, Лада еще остается пробужденной и поражает родных неожиданной и странной переменой, но потом наступает реакция, и Лада снова начинает казаться куклой из сказок Гофмана…
Может быть, оттого, что Лада чрезмерно берегла свою тайну, а жизнь в домике ей казалась только шелухой, она безропотно отдавала свое тело Борису и уже не чувствовала больше в этом унижения и оскорбления… Ведь и в эти моменты ее души нет дома… Она не испытывала от этих ласк никакого трепета, они проходили для нее, как все прочие скучные и нудные подробности жизненного ритуала в домике. Только бы не заметили, не догадались, не заподозрили, что у ней есть свой рай, где она бывает прежней счастливой Ладой!.. Какая всеобщая радость в этом преображении!.. В ее «тайне»! Лучше пожертвовать всем, лишь бы сохранить эту тайну…
Однажды приехал Карапет на паровом катере к ним в гости. Опять пили с Борисом красное вино. Карапет рассказывал, как погиб Владимир. Борис расчувствовался и пролил пьяненькую слезу.
– Ну, вечная ему память! Выпьем за него…
Какую острую радость испытала Лада во время этого заупокойного выпивания! Все вздыхали, покачивали головами, а ей хотелось петь, танцевать, кричать: «Он жив! Жив!»…
Когда стемнело, а приятели достаточно подпили, Лада убежала в хаос и упилась радостью и счастьем живых… Она украла у Карапета и принесла с собой бутылку красного вина, и они пили за тайну своей жизни в то время как на балконе домика два пьяных голоса пели «вечную память»…
Глава двадцать девятая
Если народ одинаково ненавидел и красных, и белых, то боялся он все-таки больше белых, чем красных. Почему? Потому что белое движение он считал «барским», а с возвратом «барского царства» неизменно связывал отобрание захваченной земли, восстановление прав помещиков и крутую расправу бар за все обиды и убытки от революции. Этим страхом мужика перед возвратом власти барина искусно пользовалась противная сторона, превратившая в глазах испуганного мужика всю интеллигенцию во врагов народа и буржуев и склонившая его в гражданской бойне на свою сторону. Белые стали ему казаться теми «друзьями», а красные – теми «врагами», про которых говорит народная мудрость: «Избави Бог от друзей, а с врагами я сам справлюсь»… Прав ли был народ в своих страхах? Как вожди движения, так и большинство пошедших за ними молодых и горячих голов, входя в бой, понесли на своем знамени идею освобождения народа и человеческой личности от насилий, захвативших в стране власть фанатиков, губивших родину… Но вожди не понимали, что нельзя вино новое вливать в меха старые, и не умели выбирать себе «сподвижников»: в числе их стали скоро появляться рыцари старого царизма, возмечтавшие вернуть исторически «невозвратное». С течением времени около этих «сподвижников», как около пчелиных маток на вылете, стали роиться единомышленники. Было их немного, но они стали очень громко петь «Боже, царя храни» и при удачных боях и продвижениях вперед показывать открыто свои когти народу. Это наглядно убеждало народ в правильности его опасений, а с другой стороны, стало затемнять первоначальную идею движения. Все заметнее становился разлад между словом вождей и делом их сподвижников. Не всем стало ясно, за что идут и во имя чего умирают. Стал потухать пафос, развилось дезертирство, появились «Орловы с орлятами». Вожди очутились между двух огней и вообразили, что вся мудрость момента в уменье служить одновременно двум богам… Это, прежде всего, сказывалось на земельных законах, которые сочинялись вождями при участии «сподвижников»: этими законами хотели устроить так, чтобы и овцы были целы, и волки сыты. Не понимали, что земля – это та ось, на которой вертелись все наши страшные народные бунты, и на которой вертелась теперь вся революция, поскольку в ней принимали участие народные массы. Ведь еще Достоевский писал когда-то, что земля для русского мужика – прежде всего и в основании всего, что земля – все, а уж из земли у него и все остальное: и свобода, и жизнь, и честь, и семья, и дети, и порядок, и церковь… На этой великой исторической «Тяге земли» погубили себя и свое единство все белые вожди, все белые Святогоры.
То же случилось и в Крыму. И ненавидя большевиков, народ все-таки пошел за ними, выбрав, как ему казалось, из двух зол меньшее…
Белая армия, вначале успешно продвигавшаяся вперед, не росла в своей численности, не поднимала за собой народных масс и не рождала среди них «белого пафоса»… История сулила ей ту же судьбу, как и всем прежним белым движениям… Улыбнувшееся было счастье быстро отлетело, и началось отступление за Крымский перешеек…
Этот перешеек долго укрепляли и в крымском населении утвердили уверенность, что при всех неудачах Крым все-таки останется в руках белых: «Перекоп неприступен!»… Жизнь в городах и местечках Крыма шла своим порядком или беспорядком: Перекоп защищал души жителей от паники. Они были уверены, что красные не страшны, а страшен только голод, и потому были всецело поглощены заботами и хлопотами о заготовлении продовольственных запасов на предстоящую зиму.
Хлопотал об этом и Борис Паромов. Предстоящая зима в глухом бездорожном уголке, где они жили, была страшна именно продовольственными затруднениями. Все приходилось закупать и переправлять через Балаклаву лодкой, а море уже бурлило и гудело осенними клокотаниями, ветрами и морскими революциями. Надо было выбирать моменты, буквально сидеть у моря и ждать погоды. Жизнь Бориса теперь протекала между Севастополем и Балаклавой.
Однажды – это было в начале сентября – Борис бродил по набережной Балаклавской бухты, отыскивая знакомых рыбаков, чтобы переправить привезенную из Севастополя муку морем в белый домик. Остановился около рыбацких лодок и начал разговор с рыбаками. Толкавшийся тут же солдат послушал и сказал:
– Так что нам с вами, Ваше высокоблагородие, в одно место. Попутчики! А только я боюсь: никогда по морю в лодке не езжал. Страшно.
– А ты куда? К кому?
– Послали меня туда… Я там не бывал, а слышу, что вы оттуда…
Оказалось, что солдат послан с письмом к нему, Борису Паромову.
– От кого же это письмо?
– От княгини нашей… Извольте полюбопытствовать!.. Из лазарета.
Борис порвал конверт и сперва ничего не понимал: кто-то в женском роде писал о себе, что «любит крепко, по-старому, с восторгом ждет свидания с милым, родным, любимым»… Что такое? Перевернул недочитанную страницу и точно испугался, прочитав надпись: «Твоя Вероника»…
Ермишка с ревнивым вниманием следил за читавшим письмо Борисом.
От него не укрылась испуганная радость Бориса и смущение, залившее краской его здоровое, красивое загорелое лицо… Борис так разволновался, что забыл о рыбаках, о муке, о стоявшем около солдате… Так странно: совсем и думать перестал о Веронике, а тут вдруг захотелось… полететь в Севастополь. Рыбаки согласились поехать, а он озирается и кричит извозчика:
– В Севастополь! Сколько?
Не стал рядиться. Все равно. Пусть постоит, подождет, пока он…
– Вот что, братец. Ты поезжай с рыбаками и сдай муку… Вот тебе адрес… – говорит Борис солдату.
Хотел написать, выдрал дрожащей рукой листик из записной книжки, но рыбак махнул рукой:
– Зачем? Мы знаем, покажем ему…
– Верно, верно!.. Так вот, братец…
Борис разрывался между рыбаками, мукой, извозчиком и Ермишкой. Был смешон в своей торопливости, совал всем деньги и делал путаные наказы. Для Ермишки сделалось ясным, что «дело нечисто». Точно письмо-то его по башке ударило! Не в себе стал от радости. «Красивый, сволочь». Не иначе, как любовник… А с рожи на «товарища Горленку» смахивает…
– Так вот… Как тебя звать-то?
– Ермилой называюсь, Ваше высокоблагородие.
– Ермила.
– Так точно.
– Так вот, Ермила…
Борис торопливо рассказал, что и как надо делать Ермиле, а сам сел в пролетку.
– А как я, Ваше высокоблагородие, обратно?
– С рыбаками же!
– Так что вы скажите княгине, что меня послали, а то они… Я человек служащий, у меня на руках больные…
– Ну ладно, ладно!.. Черт с ними… Некогда.
Борис уехал. Рыбаки смеялись: черт, говорит, с ними, с больными!..
– От кого это ты ему письмецо-то привез?
– От нашей сестры…
– И муку бросил – вот как приспичило! А еще женатый.
– У них ничего… Одна жена да две любовницы… Ты скажи жене-то… Так и так, мол, получил письмо от барышни и марш в Севастополь.
Сгорая злобной ненавистью, садился Ермишка в лодку. Мучила его всего больше мысль о том, что вот он, дурак, муку поручику везет, а они там… Что они там? Что могла рисовать Ермишке звериная ревность?
«Как же теперь братство, равенство и слабода? Слова одни? Ежели у него золотые погоны, так он… А вот ежели раздеть обоих, так и разницы никакой нет. А кто красивее – это тоже сомнительно!» Ну уж ежели Ермишка когда-нибудь поймает их, накроет на месте – не отвертится. «Ежели ты, благородная, с женатым можешь дела иметь, так нечего и холостому отказывать!»
Море, впрочем, скоро смирило злобную ревность Ермишки. Сперва страх пред зеленой клокочущей пучиной, потом морская болезнь, и наконец – нирвана. Укачало. Точно помер.
Приехали поздно, в темноте. Напугал стариков поздним визитом: показался подозрительным, «зеленым». Зато потом, когда оказалось, что это Борис муку прислал, приняли Ермишку, как желанного гостя.
Пять пудов муки привез! Бабушка и чаем поила, и покушать Ермишке дала, и в зале на полу спать положила. Много разговоров было. Про все говорили. Ермишка признался, что сперва красным был, «по глупости», а теперь самый настоящий белый; за это старик ему водочки поднес.
– А куда барин делся?
– Поручик? Они домой ехали, я их с письмом в Балаклаве захватил…
– С каким письмом?
Тут Ермишка все объяснил. Говорил и наблюдал, как его слова принимаются в доме.
– Сестра милосердная, княгиня Вероника… Я так догадываюсь, что невеста ихняя?..
Лада сказала совсем равнодушно, что – невеста, а старики рассердились.
– Много таких невест было! – с досадой заметила старуха, но заметно забеспокоилась и начала выспрашивать, как эта княгиня в Севастополь попала, давно ли, часто ли к ней барин ходит. И тут Ермишка догадался, что Лада «законная», а Вероника «прежняя». Подпакостил сопернику:
– Это, барыня, как в песне поется:
Я не буду, я не стану с молодой женою жить,
Уж я буду, уж я стану свою прежнюю любить…
Лада улыбнулась и сказала:
– Хорошо, если бы Борис женился… на ней.
Старики переглянулись, а Ермишка произнес:
– У нас в Рассее хорошо насчет этого: сейчас по декрету бросил, по декрету другую взял. Без хлопот! – удивлялся спокойствию «законной»… «У них можно: одна жена да две любовницы!»
– У нее, наверно, много таких женихов? Теперь барышни ведут себя очень свободно… – выпытывала бабушка.
– Ухажеров у ней достаточно, потому очень уж из себя красивая, а только не замечал, чтобы с кем-нибудь путалась… Я завсегда при ней и… не люблю этого!.. – ответил Ермишка, обидевшись за предмет своего обожания. – Она на моих глазах, а я… я в лазарете этого не дозволю…
Когда Лада ушла, и Ермишка на полу раскладывался, бабушка опять к нему вышла и шепотком по душам поговорила: не надо, чтобы барин к ней ходил, «дома нет, ушла»… Подарила Ермишке коробочку Борисовых папирос и попросила понаблюсти, не живут ли как муж с женой. Если что заметит, надо пред начальством ее поведение раскрыть: таких надо гнать из лазарета.
– Этого я им не дозволю! – пообещал Ермишка и плохо спал ночью: все думал, что вот он, дурак, с мукой возится, а там… И злобная ревность и похоть жгли его душу и тело. Кряхтел, возился, а как на свету заснул, сон приснился, будто смотрит в замочную дырку и видит, как поручик с княгиней на диванчике друг друга жмут и целуют… Эх!..
Вскочил и встряхнулся. Ехать надо!.. Пошел к рыбакам, поел с ними ухи и поехал в Балаклаву. И снова ревность и злоба, смертный страх перед зеленой клокочущей волной, морская болезнь и нирвана. Укачало. Не пожалел денег: на линейке в Севастополь поехал. Поскорей попасть в лазарет хотелось. Пришел в лазарет, поднимается по лестнице, а навстречу спускается напевающий песенку поручик. Не обратил внимания на честь Ермишки, прошел мимо. Ермишка оскорбился и, приостановившись, проводил поручика злобным взглядом: неужели всю ночь с ней пробыл? Веселый, песенку поет… «Вот ужо я тебе спою!»
Потерся в палатах, в коридорах, а потом под предлогом переменить воду в графине пошел в комнату Вероники. Та переодевалась и рассердилась: зачем полез, не постучав предварительно в дверь?..
– Так что виноват! Раньше заходил – ничего не говорили…
– Неправда! И все равно: раньше не говорила, так теперь говорю…
Это прямо ошеломило Ермишку. Теперь для него не было сомнений, что между ними было «это»…
Следующий день был у Вероники «выходной». Нарядилась, ждала и все на часы посматривала. Ермишка сразу догадался, что поручик придет. Так и вышло. Долго сидели в комнате вдвоем. Ермишка осторожно пробовал дверь: заперта была. Ходил по коридору – на нем лица не было. Придумал: разбил термометр и послал к Веронике сиделку за новым. Если сразу не отопрет двери, значит – верно. Стоял в сторонке и наблюдал: долго не отпирала, а потом чуть приоткрыла и в щелку разговаривала. Потом спросил сиделку:
– Что они там делали – видела?
– Чай, дверь-то заперта была. На свою постельку гостя посадила – вот и все, что видела… А красивый из себя!
Вечером из лазарета ушли – как из крыльца, так сейчас же под ручку. Ермишка караулил, когда вернутся. До одиннадцати не пришли, а после одиннадцати крыльцо запирается. Как звонок, Ермишка вниз и в стекло смотрит, кто звонит. У крыльца фонарь, а в швейцарской темно: все и видно в стеклянную дверь. Поймал-таки. Долго не звонили. Ермишка сбежал с лестницы и наткнулся: вошли они в парадную и не звонят, а стоят да целуются. Не вытерпел Ермишка: постучал в стекло, а сам бегом по лестнице. Понимай, что люди видели! Спрятался в своем чулане – будто спит. Прошла, каблучками по полу простучала и в свою комнату… «Вот ты какая! С офицером амуришь? Думал, что чуть только не святая, а она на тебе: любовничка имеет! Не я буду, если не накрою вас на месте. А тогда… извините уж, пожалуйста, а мы тоже не хуже людей: либо я буду тоже любовником, либо опозорю на весь лазарет»…
