Евгений Александрович Жиляев
Нить Лекаря
Антонина Павловна поставила кружку с немного недопитым чаем на стол, не спеша встала. Одела с моей помощью свой потрёпанный плащ, повязала платок и, сказав на прощание «До свидания», ушла, оставив меня в глубокой задумчивости.
Я нисколько не сомневался в психическом здоровье моей пациентки, а потому слова её принял совершенно серьёзно, поскольку уже становился свидетелем подобных мистических явлений.
Ещё на заре моей практики мне довелось обследовать одного деревенского мужика, который будучи в бреду цитировал стихи на немецком языке! А когда пришёл в себя, то ровным счётом ничего не помнил из того, что так ярко и образно декларировал. Передо мной сидел и тупо угрюмо смотрел себе под ноги необразованный остолоп в лаптях, с заплатками на грязной рубахе, вовсе не знавший грамоты и везде в документах ставивший вместо себя кривые крестики. Тогда моя попытка добиться от больного что-либо вразумительного, хоть как-то объясняющее феномен, не увенчалась успехом. Я вспылил, обругал его «на чём свет стоит» и выбежал из душной хаты.
Был у меня и второй похожий случай. Только на этот раз «шалила» уже пожилая женщина. Находясь при смерти, она вдруг самым жутким образом низким мужским голосом принялась пророчествовать про людей, находящихся возле изголовья её кровати, а равно и о судьбах мира. Всех, кто был рядом, включая и меня, обуял какой-то священный ужас. Добавляли картину происходящего ещё толстые свечи, колышущиеся огни которых дрожали словно под дыханием загробного мира. Но выслушать до конца её послание нам не довелось. «Пифия» скончалась в самом апогее своего потустороннего экстаза, резко дёрнувшись на кровати и неожиданно смолкнув. Я заметил, что все, кроме меня, поёжились словно от холода, хотя на дворе стояла жаркая летняя погода. Мне на миг показалось будто тонкий похоронный саван накрыл их. Мысленно отмахнувшись от неприятного наваждения, вышел из маленькой хаты, чтобы окончательно прийти в себя. Закончив после все необходимые формальности в таком деле, вернулся к себе домой.
Я бы совсем забыл о том мистическом спектакле, если бы не одно «но». Все предупреждения сбылись с поразительной точностью. Революция затянула в свой омут всех присутствующих в тот предсмертный час, никто из них не смог выплыть. В живых остался только я один.
Кроме подобных явлений, необъяснимых с точки зрения науки, я становился свидетелем и чудесных выздоровлений. Когда лежащий на смертном одре человек вдруг начинал стремительно идти на поправку и полностью избавлялся от своих недугов.
…Тут в дверь моего кабинета постучали. В первые секунды я даже не сообразил, где нахожусь. После посещения Антонины Павловны ожили картины из прошлой жизни, ярко встававшие одна за другой, которые я проживал снова и снова. Мне понадобилось сделать над собой усилие, чтобы вернуться в действительность, прийти «в чувство». Недоумённо посмотрев на часы, висевшие на стене, задался вопросом: «Кого это могло ещё принести в такое время?» Ответ не заставил себя долго ждать. Дверь открылась, и на пороге появился полковник собственной персоной.
– Добрый вечер, Фридрих! Уверен, не ожидал меня увидеть в столь поздний час! Я, как говорится, словно чёрт из табакерки – и он рассмеялся, а затем по-хозяйски стал устраиваться в моем кабинете.
– Да, верно, не надеялся вас увидеть. Хотя, всё небо заволокло чёрными тучами, самое время для появления нечто подобного, – ответил я полушутя.
Мой ответ позабавил Шварца. Он пристально на меня посмотрел, и непринуждённый смех опять раздался в возникшей тишине.
Мне был крайне неприятен его визит. Этот человек всегда приносил с собой что-то всегда липкое, грязное, вызывавшее тревогу и чувство опасности. «Он страшен в своей безнаказанности», подумал я, глядя на полковника, удобно разместившегося на диванчике напротив моего письменного стола. В любом случае, не стоило совсем открыто показывать своё отношение к нему, и я попытался скрыть неприятные эмоции, вызванные появлением неожиданного гостя.
– И что за неотложное дело привело вас ко мне?
– Я пришёл немного пооткровенничать с вами, профессор, а заодно передать благодарность от своей жены за ваше очередное участие в наших семейных неурядицах. Вы стали для нас вроде доброго талисмана. Как нам плохо, мы зовём вас, и всё каким-то образом разрешается. Так что, к кому же мне идти, если снова неприятности заглянули в мой дом? Только к вам, любезный доктор. И перехожу сразу к сути вопроса. Вы говорили, что ей ни в коем случае нельзя волноваться, что ей нужны тишина и покой.
– Да, всё верно.
– Об этом я уже позаботился. Ничто в моём доме не нарушает спокойную обстановку. Однако, эта страна действует на неё удручающе, постоянно вызывает в ней чувства страха, неуверенности и развила в ней какую-то болезненную навязчивую идею нашей всеобщей погибели. Я предлагаю Грете улететь домой, но она наотрез отказывается это делать без меня. Я не могу всё бросить и вернуться с ней в Германию. Понимаете меня, доктор? Уговорите её покинуть Россию, забрать ребёнка и увезти его отсюда.
– Хорошо, я попробую, но результат не гарантирую.
– И на том спасибо! В любом случае, Грета вас очень ценит и уважает. И к вашим словам обязательно прислушается. Может быть, она решит, наконец, вернуться в Германию. Её присутствие здесь меня одинаково и радует, и тяготит. Но дома, на родине, ей будет лучше. В нашем родовом имении прекрасный старый парк, где я играл и гулял, ещё будучи маленьким мальчиком. Он уютный. Грете нравилось там бывать. Говорила, что деревья и шелест листьев умиротворяют её, навевают романтические мысли…
Сухое лицо полковника при воспоминании о прошлом изменилось, стало мягче. Ушли на миг внутренняя жестокость, пренебрежение, отчуждённость от всего живого. Но потом мимолётное забытьё спало. Он точно опомнился. И сразу весь его облик принял прежнюю форму превосходства и надменности.
– Пожалуй, я разоткровенничался! – и Отто фон Шварц фальшиво рассмеялся, – вообще-то меня, ко всему прочему, очень занимает ваша личность, доктор, ещё с первой нашей встречи.
И полковник пристально посмотрел на меня. Неожиданный поворот в нашей беседе. Шварца интересовала моя реакция на его слова. И то, что он увидел, а именно удивление, было моим искренним ответом.
– Скучный вы иногда человек, Фридрих! Предсказуемый! Ваше воспитание, ваши нравственные идеалы делают ваше поведение ясным и понятным, как, собственно, и вашу судьбу. Куда они могут вас завести? Только к одному – к печальному для вас концу. А почему? Да потому, уважаемый доктор, что вы постоянно боретесь с ветряными мельницами. Ваше благородство не позволяет вам мириться с несправедливостью, по вашему мнению. Но правила игры в этом мире устанавливаем мы. А ваши установки идут вразрез с нашими. На одной чаше весов – власть, причём любой ценой, через железный порядок и даже беспринципность с позиции общечеловеческой морали, а на другой – эти самые нормы морали с её, извините, мягкостью, которые легко можно переступить, а главное, совсем безнаказанно. И не забывайте, профессор, что на нашей стороне деньги в качестве щедрого вознаграждения за принятие и следование нашим правилам. А со стороны морали – нужда, бедность, лишения, или, в крайнем случае, безбедное существование. Добавьте к этому зависть и другие пороки, которые прекрасно работают в этой схеме, дополняя её и делая чрезвычайно эффективной в достижении поставленных целей. Даже, казалось бы, честность, честь и другие человеческие качества приобретают здесь гипертрофированное значение. Поэтому на весах мы бесспорно тяжелее. Мы давили и будем давить своей массой любое сопротивление. И будем навязывать свою волю тем, кого посчитаем заслуживающим подчинённого положения. Продолжать, доктор?
– Да, прошу вас, очень интересно…
Мерно тикали часы на стене. С улицы не доносилось ни единого звука, несмотря на открытую настежь форточку. Точно только здесь, в комнате, и была жизнь, а за её стенами она остановилась. Тут пульсировала мысль, чёрная, жуткая, противоречащая основам бытия, утверждающая страдание и смерть для одних ради мнимого счастья немногих избранных.
Я подумал о том, что подчас удивительную близорукость выказывали подобные люди, как полковник. Их вера в безнаказанность лежит на границе с безумием. Иначе нельзя объяснить массовость кровавых поступков, творимых собственными руками. Им даже в голову не приходит мысль о наказании, о справедливости, которые непременно настигнут их. Что совесть скажет своё последнее слово. И именно тогда, когда они не смогут больше прятаться от неё.
– Вот вы спасли ребёнка от смерти, профессор – продолжил фон Шварц, – если посмотреть, то красивый человечный поступок. Нечего добавить. Но идёт война. Мы пришли сюда, потому что имеем на то право, и поступаем так, как считаем нужным. Иначе нельзя. Так было всегда и будет – противостояние некоторых сил. Их столкновение, жертвы неизбежны. В конце концов, Фридрих, тоже самое наблюдалось и в вашей стране. Борьба с инакомыслием, не мне вам говорить о репрессиях, как священная инквизиция она не пощадила многие жизни. И кто-то также посчитал, что имеет право судить себе подобных за иную точку зрения. Чья-то воля выметала «сор из избы». Только вместе с этим сором полетели головы умных и достойных сынов Отечества. Честно говоря, профессор, для меня загадка, каким образом вы пережили довоенное время с вашими-то душевным порывами.
– Ничего удивительного здесь нет. Я был вне политики и просто лечил людей.
– Позвольте вам не поверить, Фридрих. Вы хотите сказать, что в вашем окружении никто по несправедливости не был арестован?
– Вы хотите откровенный ответ. Так я вам его дам – был такой случай. Мой коллега, замечательный хирург, где-то сказал лишнее не в той компании. Он вообще отличался вспыльчивостью и нетерпимостью к человеческой глупости. Думаю, причиной ареста как раз и послужило крайне резкое высказывание в адрес нового главы обкома.
– Вы отстояли коллегу, как и мальчика, всеми возможными способами?
– Нет, мне не удалось его спасти.
– Я так и думал. Знаете, профессор, вы близко к сердцу принимаете любое поражение. Потому-то за каждую новую жизнь вы боретесь с ещё большим усердием. Случай с мальчиком помог вам избавиться от чувства вины, накопленной за предыдущие неудачи. И вот здесь наше с вами принципиальное различие – вы чувствуете вину и движимы ею, а я её не испытываю. Вы стараетесь исправить последствия действий, порождённых такими как мы. Это похвально! Такие как вы нужны, иначе кто будет спасать нас и наших близких от нас самих – и тут полковник рассмеялся, глядя на меня.
Я не разделял его внезапного веселья. Мне было крайне неприятно слышать его смех. Но самое главное было в том, что в чём-то он оказался прав. Шварц видимо получил большое удовольствие и сидел очень довольный собой. Потом успокоился и снисходительно промолвил – Не принимайте близко к сердцу, профессор, мои слова. Вы же понимаете специфику моей работы. Мне положено знать о людях, попадающих в поле нашего зрения. Я давно за вами наблюдаю, вы чисты аки младенец. Это всё же делает вам честь – прожить жизнь в соответствии со своими идеалами. Но не забывайте, что я вам сказал. А теперь мне пора, дела.
Полковник не спеша оделся, посмотрел в висящее на стене зеркало перед дверью и, убедившись, что всё в порядке с внешним видом, который был безупречен, отошёл от него.
Пока он собирался, я стоял и молча смотрел на его фигуру со спины. Когда Отто фон Шварц повернулся в мою сторону, чтобы попрощаться, я сказал: «Спокойной ночи, Отто. Заходите, если будет время».
– Непременно! До свидания Фридрих.
И дверь за ним закрылась. Наконец-то, он ушёл. Я сел в кресло и только сейчас до конца почувствовал сильную усталость. Напряжение от общения с человеком, представляющим бесчеловечный аппарат насилия, было велико. Причём не страх так сильно изматывал, его не было и в помине, а именно та стоящая за ним чернота, готовая пожирать безостановочно всё новые и новые жизни, как ненасытное чрево, по природе своей неспособное утолить постоянное чувство голода.
Мне нужно было время прийти в себя. Пока он говорил, перед моим взором проносились картины страдающих и истязаемых людей. Детальные и реалистичные настолько, словно я сам лично присутствовал в каждом конкретном случае. Не дай Бог никому заглянуть в нутро дьявола и увидеть там все загубленные им души!
Я буквально оцепенел от длинной вереницы смертей, не было сил отмахнуться от них. Вся мерзость от содеянного проходила сквозь меня, выворачивая наружу. И мне стоило огромных усилий, чтобы всё выдержать до конца.
И вот, Нергала нет. А я сижу ещё раздавленный и опустошённый. Сколько так просидел, трудно сказать, но понемногу стал приходить в порядок. И от недавнего оцепенения не осталось и следа. Пора было идти домой. Мои родные, Юля и Коля, уже давно меня заждались и, наверное, переживают из-за долгого моего отсутствия.
Я заспешил домой…
***
На следующий день, встав рано по утру, отправился навещать нескольких больных, что не могли ко мне прийти по состоянию здоровья. Мне предстояло посетить разные районы города.
Свернув с центральной улицы, вошёл в переулок, чтобы сократить путь. Вдруг я услышал выстрелы, которые неприятно прорезали тишину, заставив вздрогнуть и взвиться в небо пернатых. Сначала одиночный, а затем один, два, три. Судя по звукам, кто-то быстро приближался в мою сторону. Вдруг из-за угла дома выскочил молодой паренёк. С того места, где я находился, мне было хорошо его видно: невысокого роста, щупленький, с порывистыми движениями. Он держался одной рукой за бок, а во второй руке чернел пистолет. Паренёк прижался к стене, немного отдышался, перебежал дорогу и юркнул в расщелину забора. Спустя минуту показались вооружённые люди в штатском. Они рассредоточились. Несколько человек бросились к забору и тут же исчезли за ним. Снова раздались выстрелы, крики. Потом всё стихло. Редкие прохожие, также, как и я, ставшие свидетелями погони, остановились, а затем быстро зашагали по своим делам.
«Неужели поймали?» – думал я, подходя к дому одного из своих пациентов. В последнее время в городе только и было разговоров о листовках, в которых рассказывалось о делах на фронтах, что враг бежит, его гонят. Их вывешивали на всех людных местах, даже умудрились приколоть один листок к воротам комендатуры. Я представлял себе, как лютовал шеф местного гестапо и «мой знакомый» фон Шварц. Все их усилия по поимке подпольщиков пока не увенчались успехом.
Однако, сколько их уже было раскрыто и казнено на центральной площади города при большом скоплении народа, куда всех насильно сгоняли. Люди стояли и мрачно взирали на палачей. А те на корявом русском языке зачитывали приговор над «бандитами», приводя тут же его в исполнение.
Но огонь сопротивления не угасал, лишь на время тускнел, снова разгораясь с новой силой. Сегодня мельком я увидел одного из смельчаков, совсем ещё мальчика, но сколько в нём было решимости и несгибаемости. Я верил, что ему удастся оторваться от преследователей и остаться в живых.
Закончив со своими пациентами, вернулся в свою «больницу». Зина, моя помощница, прекрасно справлялась в моё отсутствие. Поблагодарив её за помощь, приступил к приёму.
Ближе к концу рабочего дня ко мне пришла девочка-подросток лет двенадцати – тринадцати и попросила пойти вместе с ней. Она объяснила, что её маме очень плохо, стонет, бредит в сильном жару. Я снова всё оставил на Зину. Взяв свой саквояж, поспешил «с маленькой сударыней».
Шла она быстро, чуть впереди меня. Оглядывалась часто назад, проверяла, не отстаёт ли её спутник. Я старался держать ритм девочки. Мы уже прошли не один переулок, пока не остановились возле деревянного небольшого дома почти на окраине города. Моя провожатая постучала по окну и пригласила войти. Меня насторожило её действие, которое больше напоминало условленный сигнал нежели непреднамеренное движение рукой. Я быстро огляделся. Вокруг никого не увидел. Но это легко объяснимо, люди без особой нужды старались на улицу не выходить. Лишний раз попадаться на глаза полицаям или немецкому патрулю было неразумно, даже опасно. Вот вспомнишь чёрта, он и появится. Неожиданно в переулке появился полицай Бронислав Ракитский. Дурная шла о нём слава: мародёр, убийца и гитлеровский приспешник.
– Добрый вечер, доктор – поздоровался Ракитский, поправив на плече висевшую винтовку. Он оглядел меня колючим взглядом, чуть щурясь по привычке, – такой час, отдыхать надо, а вы по больным ходите.
– Добрый вечер. Приходится – вздохнул я. За занавеской окна увидел мимолетную тень, кто-то её случайно тронул и отпрянул вглубь дома.
– К Забелиным что ли? – продолжая цепко смотреть на меня, спросил полицай.
– Да, к ним.
– Вроде здоровы они. Видел сегодня и мать, и дочь.
– Девочка ко мне прибегала, сказала матери плохо. Так что, извините, мне надо идти.
– А-а – протянул Ракитский, – бывает. До свидания, доктор.
– И вам всего хорошего.
Когда я шагнул внутрь дома, заметил, как полицай немного постоял и неспешно пошёл, насвистывая себе под нос какую-то весёлую мелодию, попутно внимательно осматривая где, какая вещь плохо лежит и можно ли каким добром разжиться.
В комнатах стояла тишина. Девочка выглянула из-за занавески и снова спряталась. Я шагнул в её сторону, предполагая, что именно там и лежит хозяйка.
– Фридрих Карлович, только без глупостей – услышал сбоку от себя мужской повелительный голос.
Справа от меня стоял мужчина средних лет, которого я сразу не заметил, с пистолетом в руке. Из-за занавески вышла женщина с тазиком, руки у неё были в крови.
– Фридрих Карлович, – заговорила она со мной, – извините нас за такое приглашение, но выбора у нас нет. Наш товарищ тяжело ранен, ему нужна ваша помощь. Прошу вас, помогите ему.
– Опустите, пожалуйста, оружие для начала.
– Убери его, – приказала женщина, показывая на пистолет.
Мужчина повиновался, спрятал его в карман.
– Где я могу помыть руки?
– Вот здесь у нас рукомойник.
Пока я мыл руки, женщина представилась:
– Забелина Светлана Юрьевна. Дочку зовут Надей.
– Возле вашего дома я встретил полицая.
– Мы видели. Боялись, что он захочет войти и тогда беды не миновать.
– Я рассказал ему вашу версию моего вызова. Поэтому некоторое время вам придётся посидеть дома и никуда не выходить. Лучше дней десять-двенадцать.
– Поняла.
– Вам справка от меня нужна?
– Да.
– Я дам её вам. А теперь пойдёмте смотреть вашего товарища.
Им оказался тот самый паренёк, которого видел в переулке. Он лежал без сознания. Положение у него было серьёзное. Два пулевых ранения, третье на вылет, большая потеря крови. Хорошо то, что жизненно важные органы были не задеты.
– Вскипятите мне быстро воду… – приказал я.
Светлана Юрьевна принялась всё делать расторопно. Девочку выпроводили в другую комнату, а мужчина следил через окно за улицей и заметно нервничал, видно, переживал за друга.
– Вот гад, ходит, вынюхивает здесь – проговорил сквозь зубы наш «телохранитель», имея ввиду полицая.
– Не упускай его из вида – посоветовала Светлана Юрьевна.
– Никуда не денется. Смотрю в оба глаза.
Спустя минут десять мужчина встрепенулся и напрягся:
– К нам идёт. Ну, собака, кровь чует.
– Сиди тихо. Надя выйдет.
– Ух-х, пронесло, кажется, – выдохнул расслабленно не представившийся мне человек, – к Ракитскому ещё двое подошли. Бранятся. Уходят.
Операция прошла успешно. Две извлечённые пули лежали в тазике.
– Живучим ваш товарищ оказался, – обратился я к Светлане Юрьевне, – в рубашке родился. Чуть-чуть левее бы пуля прошла и потеряли бы такого храбреца.
Женщина устало улыбнулась. Её товарищ стал более доброжелательным. Он уже не смотрел на меня с явным недоверием. Даже позволил себе немного расслабиться и улыбнуться.
– Мне пора. Моё долгое отсутствие может показаться подозрительным. Вам же придётся верить мне на слово. Я никому не скажу про вас. Если вам понадобится моя помощь, дайте знать.
– Фридрих Карлович, мы вам доверяем. На всякий случай: операцию вы делали по принуждению, заманили вас обманом. Полицай сможет подтвердить.
– Светлана Юрьевна, не волнуйтесь. Ничего подобного не случится. Вы же берегите себя.
Я рассказал, что нужно делать с раненым и попрощался с подпольщиками, с которыми меня так неожиданно свела судьба. Это были простые люди, каждый день которых, как по лезвию бритвы. Их искали, ловили, но они делали своё дело. А паренёк поправился и как только стало возможным ушёл в партизанский отряд.
***
Настало лето сорок третьего…
– Фридрих Карлович, добрый день. Как поживают ваша жена и сын? С ними всё в порядке? – спросила меня Забелина, с которой я случайно встретился в воскресенье на центральной улице города.
– Здравствуйте, Светлана Юрьевна. Спасибо, с ними всё хорошо. Надеюсь, и в вашей семье всё благополучно?
– У нас тихо и спокойно. Зашли бы к нам. Будем рады вас видеть.
– Благодарю за приглашение. Постараюсь заглянуть к вам, но не обещаю, что это будет скоро. А Наде передайте гостинец от меня, – я достал из кармана пиджака несколько конфет и отдал их, – дети любят сладкое.
– Надя очень обрадуется. До войны она была такой сластёной. Фридрих Карлович, мы будем вас ждать, – видя, что тороплюсь, закончила нашу беседу Забелина.
– Постараюсь, постараюсь!
Светлана Юрьевна производила на окружающих сильное впечатление. Она умела держать себя свободно и независимо. Немцы проявляли к ней неподдельное уважение и не позволяли себе никаких вольностей, грубостей в отношении неё. Врождённая интеллигентность, образованность резко выделяли её на фоне других. И в этот раз, когда мы с ней разговаривали, Забелина удостаивалась от прохожих, в первую очередь мужчин, знаков внимания и те получали ответную любезность в виде улыбки или кивка головы.
Перед моим уходом к нам подошёл немецкий офицер:
– Здравствуйте, фрау Светлана, – поздоровался он на ломанном русском.
– Рада вас видеть, капитан, – Забелина обворожительно улыбнулась, – разрешите вам представить доктора Шульца, а это, – указала Забелина на офицера, – Гюнтер Вайс.
– Очень приятно, господин доктор.
– Мне тоже, господин капитан.
– К сожалению, доктору надо идти, так что мы с вами, Гюнтер, остаёмся одни.
Лицо Вайса ещё более просветлело. Было заметно, что я не входил в его планы. Так и оказалось. Попрощавшись с ними, услышал капитана: «Фрау Светлана, завтра я отправляюсь на фронт. Не будете ли так любезны скрасить мой отъезд своим присутствием? Это не займёт много времени. Здесь недалеко есть кафе…». Остальная часть речи потонула в шуме моторов проезжающих мимо грузовиков с сидящими в них солдатами. После того, как колонна скрылась из виду, снова установилась тишина.
Я пошёл по своим делам. Мне ещё требовалось зайти в аптеку и навестить нескольких больных. На одной из улиц встретил старого приятеля, с которым перекинулся парой фраз. От него узнал, что следующий квартал, куда я собственно направлялся, перекрыли гестаповцы и солдаты. Поговаривают, шепнул он мне, партизаны совершили покушение на какого-то генерала. Делать нечего, мне пришлось изменить планы и повернуть обратно.
– А, доктор, добрый день – Ракитский стоял в оцеплении в компании ещё троих полицаев, – всё-то вы ходите, аки пчела.
Стоял он расслабленно, покуривая папиросу. Во всём его виде читалась вальяжность, высокое мнение о себе. Коренастый, с небольшим животиком он выглядел человеком довольным жизнью и видно собиравшимся прожить долго и счастливо в своей безнаказанности.
– Добрый день! Вы тоже всё на посту!
– Мы люди маленькие, нам прикажут, мы и стоим. Вы, доктор, что-то к Забелиным зачастили.
Стоявшие рядом полицаи стали слушать трёп Ракитского с большим вниманием, словно ожидая чего-то.
– А, ну и понятно, женщина она вдовая, видная, интересная. С хатой опять же. А что семью имеете, так-то жизнь!
Последние слова вызвали нездоровый взрыв смеха. Сам же Ракитский испытывал большое удовлетворение от произведённого эффекта.
Во мне поднялось такое сильное негодование, вызванное бесцеремонностью, низостью, пошлостью, откровенным хамством, что не ответить я не мог.
– Господин Ракитский, я не позволю оскорблять женщину и порочить мою честь вашими нелепыми высказываниями. Если вы считаете, что можете себя так вести, то глубоко заблуждаетесь. О вашем недостойном поведении в отношении немца я могу сообщить полковнику фон Шварцу. Его реакцию, думаю, вы можете с лёгкостью предположить.
При имени всемогущего полковника полицаи побледнели, сникли и стояли растерянные.
– Извините меня, господин доктор, – попытался исправить своё положение Ракитский, начал мямлить, слова дальше не шли. Он тужился что-то придумать, но ничего, похоже, ему в голову не приходило. Неожиданный отпор выбил его из «седла». – Я больше не буду.
Я чуть не рассмеялся. Передо мной теперь стоял какой-то нашкодивший мальчик, а не мужчина с винтовкой на плече и повязкой «Полицай» на руке. Ничего лучше этот человек не смог сообразить. Вот уж поистине низкая душонка, которую страх заставляет так съёживаться и пресмыкаться.
Ничего больше не сказав, я пошёл домой. В любом случае теперь Ракитский будет обходить стороной дом Забелиных, чтобы не попадаться мне на глаза. В тоже время уязвлённое самолюбие становится коварным и ждёт своего часа, чтобы отомстить. Оно, к сожалению, получит свой шанс…
***
Наша память таинственна. С возрастом мы можем не помнить уже вчерашнее, но вот давнишнее, что-то из далёкого прошлого, никогда не забывается. Даже наоборот, именно им начинаешь жить…
…Продолжалось лето сорок третьего.
Волею случая я оказался в деревне Шило̀во, что совсем рядом от города. Шило̀во представляло собой небольшое поселение с одной единственной центральной улицей, протянувшейся через ряд домов по большей частью старых, уже покосившихся изб с соломенными крышами.
Немцам здесь не понравилось, поэтому тут их не было. Только три полицая из местных представляли собой новую власть, один из которых настороженно осмотрел меня, встретившись со мной. Мой внешний вид интеллигентного человека, ярко контрастировавшего с обычными жителями, по-видимому, предостерёг его от контакта и следующих в таком случае расспросов. Затем, когда я сам подошёл к нему и заговорил с ним по-немецки, то совсем сконфузил того, заставив подобострастно вытянуться. Полицай был готов услужить мне, указав рукой на искомый дом, где проживал Сомов Макар Ерофеевич. В свой последний визит в город он попросил меня по возможности заехать к нему, чтобы «взглянуть» на дочь, которую привозил ко мне месяц тому назад. Я обещал выполнить его просьбу.
Возле крыльца нужной мне избы сидели россыпью дети и смотрели с любопытством на гостя, идущего к ним. Вдруг один мальчик лет шести подскочил, как воробышек с ветки, и исчез за дверью. Он сделал это так быстро, словно никогда и не сидел в компании своих друзей.
– Дядя, вы к нам? – бойко спросила девочка лет десяти, когда я вплотную приблизился к ним.
– К вам, если вы Сомовы?
– Мы – Сомовы! – гордо ответило юное создание.
– Что, и впрямь все? – деланно удивился я.
– Все! – подтвердила моя бедовая собеседница, – на нашей стороне деревни все Сомовы, а там – девочка указала рукой на другую половины селения, – живут Кучины.
Тут дверь со скрипом распахнулась и на пороге появился сам хозяин, уже далеко немолодой, однако ещё довольно крепкий мужчина лет сорока пяти. Из-за его штанины выглядывал тот самый маленький дозорный.
– Здравствуйте, Фридрих Карлович. Сердце чуяло, что скоро вас увижу. Не обманулся. Проходите, пожалуйста.
– Добрый день, Макар Ерофеевич. Выбрался, наконец, к вам. Раньше, извините, не получалось.
– Всё понимаю. Ну-ка, сорванцы, дайте пройти доктору – строго обратился к детям Сомов, но было видно, что строгость-то напускная. Во всём как он на них смотрел, что говорил им чувствовалась любовь и забота, которые невозможно скрыть.
Дети посторонились, продолжая наблюдать за неизвестным дядей.
– Собираются у меня со всей округи, точно им мёдом здесь намазано – объяснил Макар Ерофеевич, – галдят целый день. Прогоню, опять слетаются, как куры на насест. Леночке покой нужен, а они, пока не прикрикнешь, не угомонятся.
– Вашей дочери на свежий воздух почаще надо выходить. Да и общение не лишним будет, а, наоборот даже, польза одна. Главное во всём соблюдать меру. Ей никак нельзя переутомляться. Организм у неё пока ослаблен болезнью.
– Оно-то всё так. Выношу её к ребятне. Слушает их, улыбаться начинает.
Мы уже вошли внутрь. На печке лежала девочка двенадцати лет, худенькая с измождённым лицом.
– Я всё делал, как вы говорили, Фридрих Карлович. Вот – показывая на пустые аптекарские баночки, сказал Сомов, – все ваши лекарства извёл. Дочке уже заметно лучше. Но боюсь, как бы чего не вышло, бывает по ночам в жар бросает.
– Давайте, я для начала её осмотрю. А вы, Макар Ерофеевич, посидите рядом.
Осмотр меня обнадёжил, Леночка шла на поправку.
– Вот что, Макар Ерофеевич, поводов для беспокойства я не нахожу. Поэтому попрошу вас от ненужных сомнений избавиться. Они вредны. И мой вам совет, впредь не возвращайтесь к плохим мыслям. Думайте лучше о хорошем, невзирая ни на что. Дочка ваша выздоравливает.
Леночка слушала и смотрела то на меня, то на своего отца. Мне она очень нравилась. В ней была некая таинственность, несмотря на ране подростковый возраст, чувствовалась способность на глубокие переживания. Передо мной сидела будущая великая артистка. Я знал, что её трудолюбие и целеустремлённость обязательно приведут к мечте – чудесной, славной, делать мир чище, ярче. Так, среди войны, каждодневных опасных будней, ковался характер новых людей, кому предстояло вдохновлять и зажигать сердца, чтобы единение, устремления в светлое никогда не исчезли с лица земли.
– Ей нужно только питаться получше – продолжал я говорить Сомову.
– Понимаю – поник головой Сомов, – у меня и так, вы знаете, семь ртов, да ещё деревенские прибегают. И так все полуголодные бегают. Полицаи ещё последнее забирают. В лес не сунешься, сразу партизаном тебя объявляют. Дети на рыбалку бегают, тем и спасают.
Я достал продукты, что привёз с собой, зная о бедственном положении семьи Сомова.
– Макар Ерофеевич, вы, пожалуйста, поймите меня правильно. Вот, возьмите, продукты и здесь лекарство, которое вам необходимо. Продолжайте давать Леночке как раньше. Не забывайте, принимать следует строго по часам. И тогда увидите прежнюю весёлую, жизнерадостную дочку.
– Ведь так, Леночка? – обратился я к девочке.
– Да, я буду здоровой! – утвердительно ответила та и посмотрела на отца взглядом, говорящим: «и никак иначе».
