Евгений Александрович Жиляев
Нить Лекаря
– Вот именно, Вальтер – поддержал мысль Ланге, – тем более Москва ещё не взята.
– Вы как всегда, Пауль, осторожничаете – улыбнулся Клейнер и попытался направить разговор в другое русло.
– Я не люблю забегать вперёд, Йенс, вы меня знаете.
– Вы пессимист, друг мой
– Я реалист…
Вальтер задумался и некоторое время молчал. Вскоре сама беседа перешла на другие темы, в обсуждении которых я уже активно принимал участие.
С той встречи прошло немало времени, и, случайно столкнувшись с вечно занятым и деловитым Гроссманом в одной компании, услышал от него уже иное мнение:
– Пауль снова оказался прав! В этой стране он стал окончательно пессимистом. Я тоже начинаю склоняться к мысли, что всё плохо. Но не теряю надежду и верю по-прежнему фюреру и в нашу армию. А вы, Фридрих, что скажете? Я заметил, вы всегда отмалчиваетесь при разговорах на эту тему.
– Я не военный, Вальтер. Конечно, меня беспокоит война, но моё мнение вряд ли что-то изменит.
– Соглашусь с вами, нашу точку зрения в расчёт никто не берёт – Гроссман тяжело вздохнул, попрощался и отправился заниматься своими прямыми обязанностями. Я посмотрел ему вслед, он сгорбился, в нём пропала живость, былой энтузиазм рассеялся словно утренний туман. Этот человек прекрасно понимал суть происходящего, в его глазах уже читалась обречённость. Однако высказывать открыто своё мнение не решался. Он искренне любил Германию, а потому страдал, видя гибель «сынов отечества» на полях сражений.
После московской битвы будет сталинградская. Это всё вехи большой небывалой войны, знаковые события, в которых накал борьбы достигал нечеловеческих высот.
Мы, жители оккупированных городов, чувствовали этот нерв. Малейшие удачи и неудачи гитлеровцев отражались на мирном населении. Сразу увеличивались поборы, проводились облавы, обыски и усиливались разного рода наказания.
Официальная пропаганда без устали вещала об успехах немецкой армии. Но ни тогда в дни битвы за Москву ни потом ей почти никто не верил. Забегая вперёд, в недалёкое будущее, скажу, что эмоциональные речи о взятии Сталинграда, о победах вермахта на берегах великой русской реки Волги разбивались о стену народного неприятия лжи и обмана. Не смогут русские воины оставить Сталинград, названный в честь руководителя страны. Тихо, незаметно, под страхом смерти, но будут распространяться правдивые вести о стойкости, мужестве наших солдат, что не отдадут в руки врага символ непобедимости нации.
Общаясь с немецкими коллегами, я узнавал много интересного о ходе военной кампании. Особенно примечательными были их личные мнения, которые становились всё более критичными по мере затягивания противоборства наций. Почти все, за редким исключением, высказывались изначально против войны с Советами. А затем, когда дела на восточном фронте совсем разладятся, между собой в тесном кругу станут поговаривать вообще об «идеологическом и моральном крушении нацизма». Ковавшаяся победами слава непобедимой армии померкнет на берегах Волги, русской реки. Неслучайно, именно здесь, дух русского воина остановит «закованного в броню» неприятеля.
Пауль Ланге – военный врач в звании подполковника, с которым я сошёлся ближе всех был приблизительно моего возраста, близорукий, с добродушным лицом и круглым животиком, что никак не вязалось с его фамилией, отзывался о фюрере довольно смело, если не сказать больше, с пренебрежением. Он становился нередко словоохотливым после «потребления» коньяка. Особенно его язык развязывался при нашем общении наедине. Хотя многие свои нелицеприятные высказывания Пауль озвучивал и при большей компании. Я не раз просил его быть поосторожнее. На что он всегда отвечал одно и тоже, «что ему безразлично, если какая-нибудь «собака» донесёт на него. Для него важнее остаться человеком свободным и мыслящим!» Больше всего ему претило стать серым бессловесным существом, чей удел только слушаться и повиноваться.
– Знаете, Фридрих, – выскажется спустя полтора года после начала войны Пауль, – я получаю письма от родных, так вот, они в ужасе от творящегося на востоке. Все эти политиканы, втянувшие наш народ в свою авантюру, растеряны, как щенята. А теперь, всё что они делают, так это перекладывают вину друг на друга. Им наплевать на смерть и унижение нации, а простых вояк откровенно бросили умирать. Где их честь, совесть? Я всё больше и больше уверен, мой друг, что они её не теряли, она вообще отсутствовала у них с самого начала. Иначе бы не врали так беспринципно и нагло. Только здесь, когда поступают раненные, видишь всё в верном свете. Всё плохо! Немцев уже заразил пессимизм, а значит, теперь ждать хорошего не стоит. Но что меня больше всего злит и выводит из себя, так это поведение местного начальства. Взять хотя бы полковника Отто фон Шварца. Эстет с чувством мясника. Меня выводит его высокомерная манера общения, а главное, я не пойму, откуда жестокость такая к русским, которые имеют право сражаться с нами. Он же их даже за людей не считает. Мне иногда кажется, что у него психические отклонения. Вы не замечали этого, особенно когда курит сигары?
– Он здоров, Пауль и это хуже всего.
– А вообще, Фридрих – не унимался Ланге, – по мне, так надо идти на переговоры и договариваться с Москвой о мире. А вместо этого, наш фюрер объявляет трёхдневный траур, а затем объявляет «тотальную войну», проводит полную мобилизацию людских и материальных ресурсов, ослабляя и без того истощённую войной страну. Если её не прекратить, запомните мои слова, Фридрих, русские дойдут до Берлина. Хотя, надо быть реалистом, говорить о мире сейчас бессмысленно.
И Пауль вздохнул.
– Кстати, Фридрих, вы помните Гельмута?
– Да, конечно. Правда, после ресторана наши пути не пересекались.
– Славный малый. Девчонку его расстреляли. А самого Гельмута таскали на допрос эти мясники. Все нервы ему вытрепали. Он действительно её любил. Несколько месяцев тому назад подал раппорт о переводе на восток. Недавно узнал, что погиб.
Я молчал. Перед глазами встало добродушное лицо Гельмута. Странно, общался с ним совсем мало, а в душе от новости про него защемило.
– Знаешь, – продолжил Пауль, – тошно мне от мысли, что война топчет любовь. Я видел Гельмута по-настоящему счастливым. Таким он мне и запомнится. Хотя, если бы не война, наверно, так ничего и не понял бы. Давай, Фридрих, ещё по коньячку и по домам.
Когда Ланге ушёл, я понял почему так близко принял весть к сердцу: война растоптала любовь…
Всё это и многое другое ещё будет, а пока было настоящее. И все мы полностью в нём пребывали, в сорок втором.
***
Чтобы ни происходило с людьми, время неумолимо бежит вперёд. Смерть ли кругом, оно всё равно стремится куда-то в неведомую даль. Течёт, мчится, порой, кажется, замирает, но никому не под силу его остановить даже на миг. Время не безжалостно, время справедливо.
Сейчас в настоящем война, а все ждут будущего, счастливого, мирного. Каждый в сердце своём приближает бескровный тихий рассвет, без выстрелов, без насилия. Он непременно наступит, по-другому не может быть. Иначе нет смысла жить.
Люди верят в освобождение. Они устали, живут натужно, но говорят: «Время нынче такое, пережить его надо». Легче на душе от подобных мыслей. А то в последнее время чувство такое будто по топи болотной идёшь. Ноги ватные, тяжёлые. Следующий шаг всё труднее даётся, затягивает мутная тина. В дополнение давит со всех сторон что-то тёмное, массивное. Я догадывался о причинах своего состояния. Думы о них не давали мне покоя, постоянно держали в напряжении.
В один из ветреных мартовских вечеров за мной снова заехал адъютант полковника. Любезно, но настойчиво, он предложил проехать с ним до особняка своего начальника. Мне ничего не оставалось делать, как согласиться. И не потому, что Отто фон Шварц внушал страх и был хозяином положения. Всё дело заключалось в наших отношениях, которые, я знал точно, сыграют немалую роль для нас обоих.
– А, господин доктор, добрый вечер, рад вас видеть снова! – проговорил приветственные слова хозяин особняка, когда мы с ним встретились в его рабочем кабинете.
– Здравствуйте, господин полковник! Сегодня вы выглядите намного лучше, чем в последний раз, – мы с ним виделись месяц тому назад, и всё наше общение тогда свелось к парам приветственных фраз.
– Благодаря вам семейные волнения отошли на второй план. Тыл надёжен. В каком-то смысле можно немного расслабиться.
– Как себя чувствует сегодня фрау Грета? – надобность в моём регулярном наблюдении уже отпала. Поэтому вот уже несколько недель я был в неведении относительно здоровья жены полковника.
– Доктор, всегда доктор! – Шварц лукаво посмотрел на меня, – С Гретой всё хорошо, выполняет все рекомендации врачей, но, прежде всего, ваши. Жена просто очарована вами. Вы – чародей.
– Никакой магии, наука и только наука.
– Знаю я вас, господ учёных, кому хотите задурите голову умными мыслями. Хотя вы, пожалуй, не такой. Есть в вас что-то располагающее. Это мне импонирует. Люблю честных и открытых людей.
– Сейчас эти качества скорее недостаток.
– Ну почему же? Белые вороны нужны обществу. Они повышают моральность нации.
– В природе они более уязвимы для хищников из-за своей особенности.
– Такова цена индивидуальности!
– Соглашусь с вами, господин полковник. Как у нас говорят, горе от ума.
– Меткое выражение.
В дверь постучали. «Войдите!» – крикнул полковник. В кабинет внесли ужин, тихо всё поставили, разложили приборы и так же тихо официанты удалились.
– У меня сегодня хороший день – продолжил полковник, – И я подумал, почему бы не разделить удачное завершение дел вместе с вами.
– Признателен за приглашение.
– Присаживайтесь…
После ужина, в течение которого полковник почти совсем ничего не говорил, кроме разве требуемых в таком случае слов учтивости, мы возобновили разговор.
– Меня, господин доктор, мучает один вопрос, который хочу вам задать – фон Шварц внимательно посмотрел на меня.
– Спрашивайте.
– Почему вы не уехали из города? Ведь вы имели такую возможность.
– Не успел этого сделать. Ваши мотоциклисты внезапно появились в округе. Они застали всех врасплох. Дорога на восток была ими отрезана. К тому же в больнице оставались тяжелобольные, которых я, как врач, не смог бросить.
За всё время пока я объяснял причину, полковник не сводил с моего лица глаз, весь превратился в слух, стараясь прочитать фальшь и отделить правду от лжи. Похоже, он ничего не заподозрил. Этот человек несомненно очень опасен. Обладает чутьём, нюхом, как породистая охотничья собака. Раз взявши след, уже не собьётся и не успокоится, не почувствовав вкус добычи.
– Вы удовлетворены ответом?
– Вполне.
Мысленно я поблагодарил Безбородова за отлично проведённую операцию. Он обещал организовать «мне надёжное прикрытие», сделав всё таким образом, чтобы моё присутствие здесь выглядело натурально вынужденным.
– Позвольте и мне задать вам один вопрос, господин полковник.
– Любезность за любезность. Прошу вас.
– При разговоре с офицером Шнайдером я услышал про ваш приказ относительно меня. Вы не могли бы пояснить его?
– Хороший вопрос! Не задай вы его, я бы не поверил окончательно в вашу искренность. Но, пожалуйста, опуская все тактические детали операции, скажу вам, что вы заинтересовали меня как немецкий известный учёный, который может быть полезен Великой Германии. Поэтому я дал соответствующее распоряжение, ни один волос не должен был упасть с вашей головы.
– Мне кажется, вы высоко оцениваете мою голову.
– Я уже убедился, что не ошибся в вас. Я вообще редко ошибаюсь в людях. Это залог моего успеха. Под моим началом, например, служат умные люди. Лично занимаюсь их подбором, тщательно просматриваю дела каждого.
– Это делает вам честь, господин полковник. Обычно бывает как раз наоборот. Начальник, боясь конкуренции, окружает себя посредственностями, хорошими исполнителями, без больших амбиций, довольствующихся тем положением, которое уже получили.
– Я не боюсь потерять своего места, господин доктор. Я – аристократ, в случае отставки по какой-либо причине спокойно уеду в своё фамильное имение и займусь охотой. А пока, честно выполняю свой долг. Люблю исполнительность – Отто фон Шварц улыбнулся, – но толковую и расторопную. А ещё предпочитаю иметь дело с достойными противниками. Вот вы, господин доктор, таковым, по моему мнению, являетесь.
– Я – ваш противник?! В чём, позвольте узнать? – я не сдержал улыбку.
– Правильнее будет сказать оппонент в дискуссии. Не желаете сигару, господин доктор?
– Нет, благодарю вас, я не курю
– Тогда я с вашего позволения закурю.
Отто фон Шварц аккуратно достал из красивой коробочки одну. Немного, несильно помял её пальцами. А потом поднёс к носу и несколько раз благоговейно вдохнул, наслаждаясь ароматом сигары. Казалось, в этот момент для полковника ничего не существовало на свете, кроме объекта его удовольствия. Каждое движение было выверено, неторопливо, и выдавало в нём истинного ценителя табака. Он точно совершал магический ритуал, где не позволено совершиться даже малейшей оплошности или ошибки. Наблюдать за ним в такую минуту было интересно. Далее фон Шварц отрезал кончик сигары изящными ножницами и терпеливо стал разжигать её с помощью длинной деревянной спички, вращая сигару во рту. Потом слегка подул на зажжённый конец, чтобы убедиться, что она разгорелась равномерно. И после неглубоко затянулся, не выпуская дым сразу, смакуя его воздействие на вкусовые рецепторы. Выдохнул. Кабинет наполнился тонким приятным ароматом.
– Кубинские! – сказал полковник, всё больше расслабляясь и принимая удобную позу в кресле напротив меня, – вы наверняка знаете, господин доктор, как познакомились европейцы с табаком?
– Да. Я, по этому вопросу, располагаю общими сведениями.
– Если позволите, я немного расширю ваши познания. На Кубе до сих пор, несмотря на запрет католической церкви, практикуется сантерия – древний религиозный культ. Жрецы объявляли волю богов через прорицания, а для общения с богами следовало войти в транс. Так вот, средством для установления контакта являлся сигарный дым. Для чего я вам это рассказываю? Всё просто. Дело в том, что, когда курю, во мне просыпается дух жреца.
И полковник засмеялся, одновременно пристально колюче посмотрев мне в глаза. Я выдержал его взгляд спокойно.
– Разрешите мне задать вам один вопрос, господин полковник. Меня давно терзает любопытство.
– Спрашивайте.
– Я заметил, что ваш адъютант очень привязан к вам. Его отношения с вами выходят за служебные рамки и больше напоминают родственные.
– Да, вы проницательны. Клаус – мой племянник. Ещё с детства он проявлял черты настоящего арийца: смел, умён, исполнителен, ответственен. После самостоятельного выбора военной стези ему никто не мешал, но и не помогал. Клаус многого добился именно своим трудолюбием и желанием возвеличить свою Родину. Я взял парня к себе исключительно за его заслуги и достоинства, и нисколько не жалею. Наоборот, горжусь им и ставлю в пример. Я люблю Клауса, он просто отличный малый. Ему есть в кого быть таким. Его отец, мой кузен, сейчас на фронте, командует дивизией. Знаете ли, в своих письмах он высоко отзывается о русских. Гельмута удивляет их мужество, дело доходит вплоть до преклонения перед ними, что, согласитесь, не должно иметь место. На эту тему мы с ним яростно спорим. Я убеждён, мой двоюродный брат склонен преувеличивать достоинства славян.
– А вас, господин полковник, что-нибудь удивляет в этой стране?
– Это большая страна – задумчиво проговорил Отто фон Шварц, – и из своего опыта могу выделить непредсказуемость, как главную черту русских. Здесь ничего нельзя сказать наверняка. Иногда просчитать их действия становится невозможным, особенно, когда дело касается народного или партизанского сопротивления. Конечно, мы действуем против них довольно успешно. Однако, эмоциональность славян, подверженность сильным чувствам, бывает, ставят в тупик. Под их натиском разум сдаёт свои позиции, и на первый план выходит что-то животное, необузданное, неконтролируемое.
– Почему же непременно животное, господин полковник. По мне, так это великая тайна Бога, которой он наделил русских. Они умеют любить жертвенно, бескорыстно, открыто. Я думаю, вы в этом уже убедились.
– Нет. Я по долгу своей службы сталкиваюсь исключительно с фанатиками, готовыми умереть, терпеть невыносимые муки, вопреки здравому смыслу. Но, надо отдать им должное, держаться они стойко и с достоинством.
– Это и есть как раз их жертвенная любовь – к Родине, к детям, к земле и ненависть к врагам. Здесь всё искренне и честно. Такое сложно принять и понять. Как мать всеми средствами готова защищать своё дитя, хоть ценой собственной жизни, так и русские жертвуют собой ради великой идеи спасения жизней. Ещё древние славяне говорили: «Русь – матушка», вкладывая в эти слова глубокий смысл. Так они свою землю, своё царство олицетворяли с женским началом. Поэтому-то в каждом русском заложен принцип её защиты ни с чем не считаясь.
– Всё это философия, ваша фантазия и воображение, любезный доктор.
– Это смысл жизни! И он в действии. Вы видите его своими собственными глазами. Ваш брат, как настоящий солдат, отдаёт должное своему противнику. Потому что там, на фронте, он сталкивается с ним лицом к лицу. Поймите, русские проявляют мужество как с оружием в руках, так и без него. Они не прячутся за внешнее, за атрибуты видимого могущества, а живут исключительно глубокими внутренними переживаниями, верой, откуда они и черпают свои силы. Этот источник никогда не иссякнет. Любая берёзка, любой кустик, небо, солнце, наконец, вдохновят их и восстановят.
Полковник молчал, продолжая курить сигару и выпуская дым, наполняя комнату тонким благовонием от спелых табачных листьев.
– Вы даже не представляете с какой силой столкнулись. Любовь и вера в правду, в истину, в справедливость сливаются в несгибаемый стержень, в пружину, которая вот-вот разожмётся.
– Вы уверены в том, что может произойти перелом в войне? – с некоторым сарказмом спросил фон Шварц, – уважаемый доктор, такое невозможно. Военная машина Германии как никогда сильна и даже ваша «самоотверженность» не сможет её сломить.
– Войну выигрывают люди! Вспомните трёхсот спартанцев. Всего горстка воинов удержала огромную армию и, если бы не предательство, кто знает, какой подвиг они смогли бы ещё совершить. В любом случае, они привели свой народ к победе. Вот вам самоотверженность, твёрдость или «ваш фанатизм».
– Вы сомневаетесь в нашей победе? – немного подавшись вперёд в кресле, спросил полковник.
– Самоуверенность часто губит. Не правда ли?
– Допустим…
– Ведь вы планировали уже осенью сорок первого закончить операцию. Однако, Советы ещё держаться. И потом, наше общение для меня становится опасным. Моя откровенность может дорого мне обойтись.
– Может. Поэтому попрошу вас такие мысли больше нигде не высказывать. Вы, господин доктор, умный человек. Лечите людей!
– Я этим и занимаюсь. А посему, позвольте, господин полковник, если вы не против, на этой ноте закончить нашу беседу. Уже поздно, мне бы не хотелось утомлять вас своими умозаключениями и отрывать от дел своим присутствием, своей философией.
– Да, пожалуй, соглашусь с вами, уже поздно – раздумывая, и не спеша произнося слова, ответил фон Шварц, – Но у меня будет к вам одна просьба. Если у вас будет свободное время, навестите меня. И мы продолжим начатый разговор.
– Постараюсь
– Клаус – распорядился фон Шварц по телефону, – доставьте доктора домой. До свидания, господин профессор.
– До свидания, господин полковник.
По дороге обратно меня не покидало ощущение того, что некое событие уже стоит у меня на пороге, и оно непременно перевернёт мою жизнь, или внесёт в неё новую струю.
Ведь встреча с людьми, облачёнными большой властью, особенно в подобных обстоятельствах, никогда не проходит бесследно. Она всегда имеет продолжение. И последствия могут явить либо тёмную, либо светлую сторону собственной судьбы. Такое положение вещей вытекает из самой природы феномена земной власти, которая на более высоких ступенях своей пирамиды стягивает в тугой узел всё большее число нитей жизни разных людей. В таком причудливом калейдоскопе с разной силой сталкиваются человеческие судьбы, задавая взаимно новый вектор своего движения.
Итак, я стал ожидать перемен. После разговора с женой, с которой поделился впечатлениями от встречи с Отто фон Шварцем, я окончательно утвердился в этой мысли. Как за шахматной доской разыгрывалась партия, где цена победы котировалась крайне высоко, а за каждым ходом стояла моя жизнь.
Наконец, мне пришлось делать «очередные ходы», когда Клаус Зибберт, этот «отличный малый», снова не появился у меня в качестве посланника доброй воли полковника, приглашающего «за компанию» отведать отличного коньяку. Я не горел желанием с ним встречаться. Какое-то чувство отторжения и неприязни к шефу лейтенанта поднялось в моей душе. Возникла ассоциация чего-то липкого, тёмного, опасного, готовящегося исторгнуть из своего нутра гадость, подлость. В низости этого человека я не сомневался. Всемогущий барон наводил ужас не только на мирное население, но и на своих подчинённых, а также обыкновенных солдат и офицеров. Своей ретивостью он основательно вычищал ряды вермахта от неблагонадёжных, отправив в свои застенки уже не один десяток немцев.
Однако, отказываться не следовало. Он одним росчерком пера мог легко прикрыть мою практику и лишить меня возможности помогать людям, что шли ко мне. Тем более, Отто фон Шварц щедро заплатил, как он выразился, «за мои услуги врача». Скрепя сердце, я собрался и поехал на неприятную встречу.
Она состоялась уже на рабочем месте полковника, в здании, мимо которого местные жители проходили с содроганием сердца. Ибо оно имело только вход для большинства попавших туда. Про страшные подвалы под ним ходило много слухов. На заднем дворе часто раздавались ружейные выстрелы, а после ворота растворялись, и выезжала машина, вывозившая как мусор то, что недавно ещё дышало, чувствовало, думало, любило и мечтало, в неизвестном направлении.
Хозяин встретил меня радушно, точно удав, но, по крайней мере, не голодный, а сытый, и потому пребывающий в благодушном расположении духа.
– Здравствуйте, господин доктор. Мне приятно видеть вас каждый раз. Ожидание нашей встречи затянулось, и я взял на себя смелость отвлечь вас от забот, вырвать, так сказать, из лап болезней и скорбей, чтобы предложить отужинать вместе. Видите ли, предпочитаю есть и курить в компании, не люблю одиночество.
– Добрый день, господин полковник. Ваше приглашение принято. Сочту за честь разделить с вами трапезу.
– Приятно слышать. Называйте меня Отто – и полковник довольный улыбнулся, обнажив прекрасные белые зубы. Вообще на многих он производил впечатление приятного обходительного человека, с благородной внешностью, манерами, походкой. Но глаза выдавали в нём холодность, расчётливость, умение играть «на публику» и ловко маскировать свою суть под «хорошего» человека. Такая манера поведения применялась исключительно в кругу общения его уровня, в остальных же случаях он не считал нужным скрывать себя настоящего, полностью отдаваясь наслаждению от обладания властью и её применения.
– Ужин сейчас принесут. Я вас позвал, чтобы отпраздновать со мной мой триумф. Сегодня, наконец, поставлена точка в долгом деле. В наших руках находится всё подполье города, вместе с её организатором. На их счету не одна жизнь немца. Я пока не обольщаюсь по поводу полной победы. Их место, в перспективе, займут другие. Но на это потребуется время, а мы в свою очередь сделаем всё возможное, чтобы не допустить возрождения сопротивления и не потерять контроль над ситуацией.
– У меня такое чувство, Отто, что вы ходите вокруг да около, говорите напрямую.
– Хорошо, Фридрих, позвольте вас так называть. Ваш врачебный кабинет использовался подпольщиками для связи, – и барон внимательно посмотрел на меня, ожидая мою реакцию.
– Это каким же образом? Уж не являюсь ли и я, по вашему мнению, одним из них? – даже с неподдельным любопытством задавал я свои вопросы. Происходящее не выглядело абсурдом, чтобы делать такие заявления у моего оппонента должны были быть веские основания. И судя по всему, он ими располагал. Я вообще понял, что полковник блефовал редко, по своей натуре предпочитая собирать неопровержимые аргументы, как говорится, действуя ими затем «наповал». Словно опытный хищник, он загонял свою жертву в угол и там уже без сожаления мастерски расправлялся с нею.
– Ну, что вы, Фридрих, как вы могли такое подумать?! Вы, однозначно, вне подозрения. Хотя, окажись вы сообщником, возникла бы щекотливая ситуация прежде всего для меня. Я стоял бы перед непростым выбором между профессиональным долгом и человеческой благодарностью. Но, Слава Богу, такое не случилось. О, ужин принесли! Прошу, Фридрих к столу.
После еды, фон Шварц раскурил сигару, следуя своему неизменному ритуалу. Да, надо всё-таки признать, чёрный мундир к нему очень шёл, возможно, он без искажения передавал его натуру – подумал я, глядя на Отто.
– Вернёмся к делам земным, Фридрих – начал полковник, – ваш врачебный кабинет, точнее приёмная, идеальное место, где можно собираться, не привлекая внимание. Ведь у вас там часто толпится народ, разговаривает, жалуется, так что спрятать истинные намерения за суетой довольно легко. Этим обстоятельством и пользовались подпольщики. Кроме того, ваша репутация человека вхожего в наши круги служила дополнительным надёжным прикрытием. Выходит, мой друг Фридрих, вас использовали «в тёмную». Вам даже и в голову не могло прийти, что участвуете, хоть и косвенно, на стороне наших врагов, а, значит, против Великой Германии. Будь на моём месте другой, вам было бы несдобровать, учитывая вашу неприкрытую лояльность к славянам.
– Отто, получается мы квиты? Я правильно понял?
– Да, господин доктор. Долг, как говорится, платежом красен. Я уже говорил, вы умный человек, Фридрих, и должны понимать – любая война разводит людей по разные стороны баррикад. Никто не может остаться «вне игры». Таковы её правила. Так или иначе, каждый активно или пассивно участвует в кровавом деле.
– С этой мыслью я согласен, Отто.
– С ней сложно не согласиться. Фридрих, вы чертовски хороший доктор, – немного, на первый взгляд, сменил тему барон, – но, главное, вы – немец, что ещё раз подтверждает исключительность нашей нации. И что вы продолжаете делать в этой варварской стране, когда можете в любое время вернуться в Германию, не пойму. Что вас тут держит?
– Во-первых, я вырос, как вы выразились, в этой варварской стране. Во-вторых, мои корни давно обрусели, а предки дали клятву верно служить новой Отчизне, которая благосклонно нас приняла. Так что, мой род уже давно верой и правдой служит новой родине. По-вашему, по крови – я немец, но душой – русский.
– Немец всегда немец! Мы великая нация, и пускаем корни в других землях не бессмысленно. Но истинный ариец должен оставаться им в любом случае, где бы он ни находился. И если родина позовёт его, он просто обязан, понимаете, обязан сбросить с себя всю напускную шелуху вроде той, что засела в вас. И прочно засела, надо сказать! Мы хозяева! Победоносное шествие нашей армии, ведомой фюрером, подтверждает эту простую истину. И мы будем силой выбивать любое инакомыслие! Хочется вам этого или нет! – и фон Шварц затянулся, выпуская дым изо рта, смакуя вкус сигары. – Как видите, Фридрих, я говорю с вами открыто.
– По-моему, мы давно перешли на откровенность. Не так ли?
– Верно. Высказывайтесь.
– В конечном счете, мы все ходим под Богом, и нас непременно ждёт с ним встреча, где придётся держать ответ за все свои дела, но больше за мысли.
– Отбросьте церковную пропаганду. Говорите по существу.
– Вы произнесли пламенную речь, Отто. Но за красивыми словами скрывается порок, извините за прямоту. И вы это прекрасно понимаете. Вы несёте смерть, разрушение всем тем, кто, по вашему мнению, не соответствует вашей идеологии, придуманной вами антропометрической системе определения принадлежности к «лучшей» нации. Но самое главное, тех, кто не разделяет ваше мировоззрение, делящее целые народы на господ и слуг, вы уничтожаете самым циничным образом. Скажите, пожалуйста, откуда у вас такое право решать кем и кому быть? Кто уполномочил вас раздавать роли?
– Мы сами так решили!
– А кто вы сами такие, чтобы брать на себя такую миссию по очищению земли от ненужных частей единого организма человечества? Ваша идеология – это болезнь, от которой корчится в судорогах вся нация. Как врач скажу, что некоторые вирусы на первоначальном этапе своего проникновения в организм и его заражения способны дать прилив сил, бодрости, но затем неизбежно следует спад, апатия, изнеможение. Особенно быстро наступает такое состояние уныния, когда встречаются трудности, препятствия, на преодоление которых требуется затрачивать много физических и эмоциональных сил. Ну а после наступает закономерный конец, если вовремя не вмешаться и не удалить, может даже хирургическим путём, злокачественную опухоль, чтобы не погиб весь организм. Это если кратко. Я провожу параллели, основываясь исключительно на своём опыте, и том, что законы жизни едины как для человека, так и для нации.
– Это крамольные речи, профессор. И у меня есть все основания вас арестовать, но я не буду этого делать. Мы условились говорить откровенно. Но, в любом случае, вы изложили свои взгляды. Очередь за мной, мы – сильнейшие, а сильнейшему по закону природного, заметьте, доктор, природного естественного отбора требуется всё больший ареал для своей жизнедеятельности. Не так ли?
– Верно! В природе, в таком случае, устанавливается новое равновесие, ибо в ней всё гармонично, а механизмы саморегулирования всех процессов идеальны, совершенны. А, значит, в перспективе, ваш сильнейший будет остановлен иным сильнейшим, который поступит с вами аналогичным образом, и всё снова войдёт в норму. Только вопрос времени здесь вызывает затруднения.
– Какой же наш конец по-вашему?
– Я его уже озвучил. Вы напрасно пришли сюда. Вы не в том месте стали искать новый ареал для расширения своего обитания. Россия загадочная, непостижимая страна. И если сейчас вы её топчете солдатскими сапогами, то скоро «лапти крестьян» непременно засеменят по мостовым немецких городов. И в этом будет ваша вина!
– Замолчите! – вскричал Отто, – за такие речи вам знаете что полагается? Не забывайтесь, профессор!
На улице послышались выстрелы.
– Что это было? –с тревогой спросил я, – ружейная пальба?
Глядя на фон Шварца, его равнодушие, холодность, безразличие, мне захотелось его ударить, чтобы он встрепенулся, пришёл в чувство, а не сидел так расслабленно теперь, покуривая свою сигару, неторопливо выдыхая дым и не спеша мне отвечать. После вспышки гнева, этого проявления слабости, барон снова обрёл над собой контроль и спокойно взирал на моё нетерпение и тревогу, нервозность. Он ощущал себя хозяином положения, лукаво уголками глаз посмеиваясь над моей реакцией. Ему явно тешило самолюбие моё отношение к происходящему там, за стенами его кабинета, с тёмными массивными шторами на окнах. Не дожидаясь его ответа, я встал с кресла и подошёл к окну, отодвинул занавес, и моим глазам предстала жуткая картина. Со второго этажа было хорошо видно, как солдаты, доведёнными до автоматизма действиями, под приказы командира нажимают на спусковой крючок, а стоящие перед ними люди с кровавыми подтёками на лицах и телах, падают на землю словно подкошенные. Затем вывели вторую партию, и экзекуция повторилась с отработанной, именно отработанной, выверенной точностью. Как часовой механизм отсчитывает секунды и минуты, так и здесь всё делалось размеренно, автоматически. Я не отрываясь смотрел вниз. Холодный пот прошиб меня. С какой лёгкостью рвалась жизненная нить, и сколько трудов по её сохранению бросалось в топку безрассудства.
