Евгений Александрович Жиляев
Нить Лекаря
Часть 4
Я вернулся из командировки. Дома меня ждала бурная радостная встреча с родными и близкими мне людьми: матерью, отцом, братом и сестрой. Я сильно по ним соскучился. Однако, позволю себе опустить все подробности праздника воссоединения семьи и продолжить своё повествование дальше. После ужина и долгого чаепития с многочисленными расспросами, я, наконец, остался один. Эмоции улеглись. Начал планировать дела на следующий день. Но больше всего мне хотелось увидеть Фридриха Карловича, вернуть ему его рукопись и поговорить о ней. Один вопрос не давал мне покоя. Чувствовал, что не хватает какого-то важного фрагмента, всё объясняющего или хотя бы немного проливающего свет на необычную жизнь доктора…
Завтра наступило. В редакции меня поздравляли с возвращением, жали руку, искренне улыбались. Я тоже был рад всех видеть. Когда «прорвался» в свой кабинет, первым делом бросился звонить на дачу Фридриху Карловичу. Шли долгие гудки. Через час повторил попытку, но результат тот же. Только сейчас заметил, что мои коллеги смотрят на меня как-то с сочувствием.
– Миш, – окликнул меня мой товарищ по кабинету, – ты не Шульцу случайно звонишь?
– Да, ему.
– Мы не хотели тебе сразу говорить, чтобы не расстраивать с ходу…
– Что такое?…
– Умер недавно профессор. Похороны уже состоялись. Вот, возьми, это наш номер газеты, там всё сказано. – И протянул мне материал с обведённым заголовком. Я машинально взял газету и прочитал первые строчки: «…Ушёл из жизни замечательный человек, врач с большой буквы….». У меня всё потемнело перед глазами. Как же так?
– Сказали, сердце во сне остановилось – словно отвечая на мой вопрос, прояснил случившееся мой вестник. – И ещё, тебе письмо пришло от Фридриха Карловича. Наткнулись на него, когда разбирали почту. Лежит у тебя в верхнем ящике стола.
– Спасибо, Петро.
– Да не за что! Пойду-ка, схожу посмотрю, как там дела у Синицына, обещал к моей статье фотографии нужные подобрать.
– Хорошо – ответил я машинально.
Когда Петро вышел, достал письмо. Сердце так сильно защемило, что дышать стало трудно. Прочитал написанный рукой профессора свой адрес на конверте. Чёткий, красивый почерк. Вскрыл его и стал читать.
«Уважаемый Михаил Александрович!
Видно, не судьба нам больше встретиться. Но грустить по такому поводу не стоит. Прошу вас при чтении моего послания сохранять «бодрость духа». Вы молоды, вам строить будущую жизнь. Главное, не повторяйте ошибок, за которые потом приходится долго расплачиваться. Я расскажу вам свою историю с самого начала и вам станет ясно, что имею ввиду. У вас наверняка появились вопросы ко мне, я на них вам отвечаю.
Михаил Александрович, есть значимые события, что разделяют нашу жизнь на «до» и «после», когда мир уже никогда не будет прежним. В прошлое навсегда закрывается дорога и остаётся только один путь – идти вперёд. Я говорю о последствиях. Нельзя никуда свернуть, «пока не соберёшь весь свой урожай».
Итак, это случилось давно, ещё до революции. После окончания университета движимой светлой идеей служить Отчизне и людям, я отправился в один из отдалённых уездов N-ской губернии. С рвением, свойственным молодости, принялся за дело. Первое время всё шло хорошо. Никакие трудности меня не смущали, даже наоборот, закаляли, придавали уверенности в своих силах. Колесил по селениям, лечил, просвещал крестьян относительно гигиены и телесного здоровья вообще. Но однажды ко мне заехал в гости пожилой коллега, опытный лекарь, пользующийся здесь большим авторитетом. Мы разговаривали, пили чай на веранде моего дома, когда на пороге появилась женщина с растрёпанными волосами и сразу стала умолять поехать с ней. Она быстро что-то говорила, задыхалась. От неё просто веяло безысходностью, трагизмом, невысказанным горем. Из всего, что говорила крестьянка, я разобрал только слова «муж», «умирает». Но и этого было вполне достаточно, чтобы понять о чём шла речь. Старый врач, не вставая с плетённого кресла, внушительно задал ей несколько вопросов, на которые получил сумбурные ответы. А затем отрезал, что её муж больше не жилец, наша помощь ему уже не потребуется, пусть зовёт священника. Это было сказано в такой безапелляционной, не терпящей возражения, форме, что несчастная женщина не стала больше упрашивать, повернулась, совсем сгорбилась под невидимым гнётом и пошла прочь. В ней было столько скорби, безмолвного отчаяния, смотреть тягостно. Её вид побуждал меня броситься следом и бежать к больному человеку. Однако, Андрей Владимирович, так звали моего гостя, остановил меня, заявив веско, что такое рвение ни к чему, надорваться не мудрено. Да и зачем жилы рвать, если Бог уже ждёт бедолагу на свою исповедь. Потом снисходительно добавил: «Ну если уж я так хочу, то могу помочь денежно». Всё! Дальше он преспокойно продолжал пить душистый чай с клубничным вареньем, раскрывая наставительно по доброте душевной некоторые профессиональные секреты. Мне же от всего его самодовольного вида, от убитой горем женщины стало не по себе. Сомнения и чувства вины принялись грызть мою душу. Я ощущал внутри жаровню, раскалённые угли которой жгли нещадно всё сильнее и сильнее. Сотни острых иголочек принялись колоть моё тело, отчего потерял покой, занервничал, задёргался, а после и совсем перестал слушать увесистый монолог самовлюблённого дурака. Какими только эпитетами я не награждал его «за глаза». Но больше всего меня разозлила моя покладистость, безволие, боязнь оскорбить такого уважаемого в округе человека, способного потом поднять на смех мои действия и выставить в последствии меня в невыгодном свете, позволь я себе усомниться в знаниях, умениях Андрея Владимировича. Какими только эпитетами я не награждал его и себя. Неожиданно, «мой учитель» засуетился, поднялся, сказал, что засиделся, а ему надлежит выполнить ещё некоторые важные поручения, что обещал сделать их в срок, но запамятовал. Поблагодарил меня за гостеприимство, взял шляпу, трость, сел в двуколку и отбыл. Фу, наконец-то освободил меня от своего присутствия.
Не медля больше ни секунды, я помчался, что «было духу» к больному. Ноги сами несли меня. Голова лихорадочно соображала, силясь вспомнить, где я её видел, где они живут. Руководствуясь каким-то наитием обнаружил на краю соседнего селения, что располагалось совсем недалеко от моего, очень бедную, покосившуюся избёнку, возле которой уже начал собираться народ. А изнутри дома уже доносился плачь, детский вой, надрывавший и без того мою растревоженную душу. Растолкав крестьян, быстро проник внутрь. Беглого взгляда было достаточно – опоздал! Но хуже всего оказалось то, что, окажи я своевременно медицинскую помощь, мужчина не лежал бы сейчас на лавке под рыдания жены и детей, коих насчитал четыре, мал мала меньше. Ко мне подошла, завёрнутая во всё чёрное, бабуля с натруженными руками, с лицом, испещрёнными глубокими морщинами и спокойно так сообщила: «Преставился!»
– А вы кто будете? – спросил я её машинально.
– Я мать его, – и указала на лежащего на лавке – вот третьего сына, последнего, потеряла. И слёз больше нет. Все выплакала. Господь прибрал младшенького к себе. Только с кем они вот останутся? – кивнув головой в сторону деток – Чем смогу я им помогу, да мало что есть у меня. К тому же стара я, самой помирать скоро. Ну, дай Бог, проживём как-нибудь! Люди добрые найдутся, не бросят, подмогнут.
Замолчала и стоит рядом крестится.
– Вот, возьмите! Это всё, что у меня сейчас есть. Не будет хватать, заходите ко мне, я местный лекарь – говорил горячо, местами даже бессвязно, доставая из карманов все имеющиеся деньги. Я совал их трясущимися руками матери покойника. Взгляд же мой был прикован к душераздирающей картине человеческой утраты. Смотреть на это сил не хватало. Выбежал из хаты и стал глотать воздух точно рыба на суше, но надышаться никак не мог. В глазах темно, по телу дрожь. Руками обхватив голову, побежал прочь. Остановился только возле небольшой речушки. Отдышался. Сел на бережке и зарыдал. Горечь и стыд давили на меня. Что я натворил? Как мог так поступить, ведь дал клятву помогать нуждающимся? Передо мной во всём своём исполине предстало глубокое понимание содеянного. Я нарушил морально-этические принципы врача. И кто я теперь? До позднего вечера просидел здесь в забытьи. Даже не заметил, как разбушевалась стихия, поднялся ветер и полил дождь. Сразу потекли бесчисленные потоки мутной воды, испещривших землю. Затем всё внезапно стихло. Домой я пришёл весь мокрый, в жару, слёг на неделю. Болезнь моя сопровождалась высокой температурой. Ночью бредил и постоянно наблюдал какие-то сначала гротескные, а затем всё более чёткие картины из жизни незнакомых мне людей. Видел фальшь, искренность, доброту, месть. Мне открывались истинные мотивы поведения, видел я и свои, отчего страдала душа моя не в силах выносить гнёт поступков, но особенно их последствий.
Первое время я не мог смотреть на людей, видя и понимая, как они сами отравляют не только чужую жизнь или жизни, но, прежде всего, свою собственную. Обрекают на ненужные страдания себя и разрушают тот прекрасный мир, который их окружает. А ведь все мы рождены быть счастливыми. Нужно только любить. Через любовь и служение я обрёл свободу. Сейчас, когда пишу это письмо, мне легко. Знаю, что скоро уйду. Но, в тоже время, я остаюсь навсегда!
По поводу рукописи, прошу вас, Михаил Александрович, вернуть её моему сыну. Себе вы можете сделать копию. Может быть, мои мысли будут вам полезны. Если вы решите когда-нибудь их опубликовать, Николай вам поможет.
С уважением, Фридрих Карлович Шульц.
P.S. Каждый человек – отражение своего внутреннего мира. Держите свой мир в чистоте, живите в совести, чтобы ничего не терять».
Я машинально посмотрел в окно, когда закончил чтение письма. Небо было пасмурное. Но вот сквозь тёмные тучи стал пробиваться луч солнца. Сидеть в четырёх стенах стало невыносимо. Я быстро оделся и вышел из кабинета, предупредив встретившегося коллегу из нашего отдела, что сегодня меня уже не будет. На улице гудели машины, город-муравейник жил своей повседневной жизнью; все куда-то спешили, торопились и не замечали лившийся с неба свет, согревавший осеннюю Москву. Накрывшая столицу с утра пелена выглядела сейчас точно рваное лоскутное одеяло. А в самом его центре зияла огромная дыра, в которую проглядывало синее небо. Меня кто-то толкнул в плечо. Я посторонился, а затем зашагал к остановке автобуса. Не хотел больше терять ни минуты.
…Здесь было тихо, как, впрочем, и всегда. Ничто не нарушало последнего приюта человека. Разве только вороны изредка кричали на своём языке, переговариваясь между собой, да ветер тихо шуршал под ногами. Найти место Фридриха Карловича мне не составило труда. Уже подходя к нему, заметил, как пожилая пара, державшаяся за руки, медленно повернулась от него в мою сторону. Женщина в руках держала платок, спутник же молчаливо её поддерживал, украдкой, с беспокойством, поглядывая на заплаканное лицо. Они неспешно прошли мимо меня, каждый погружённый в свои мысли, может, воспоминания. Похоже, доктор, значил для них очень многое.
«Здравствуйте, Фридрих Карлович! – поприветствовал я профессора, глядя на его фотографию, – Теперь вы снова с женой (она покоилась рядом). Не получилось больше увидеться нам. А ведь я хотел о многом вам рассказать. Отныне и я верю в счастье и любовь! Её зовут Рита. Она геолог. Там, среди бескрайних сибирских лесов и состоялась наша встреча. Вы изменили мою жизнь, и за это я вам очень благодарен. У меня всё-всё хорошо. Знаю, что радуетесь за меня. Рукопись вашу сохраню и, придёт время, опубликую её. Обещаю вам».
Я задумался. Много цветов, ещё совсем свежих, лежали передо мной, создавая неповторимый саван; покров из сердечной благодарности людей, что приходили и продолжали приходить сюда, чувствуя в этом внутреннюю потребность.
Мне как-то сам собой всплыл из памяти один разговор с профессором. В тот день нависшие тяжёлые тёмные тучи, медленно собиравшиеся с утра, закрыв всё небо своей громадой, наконец, разродились к вечеру проливным дождём с сильными порывами ветра. Деревья качались, трещали, гнулись, но стояли. В окна веранды, где мы сидели, неистово бились ветки яблони, падали на землю ещё не созревшие плоды. А внутри дома было уютно и тепло. Погода тогда разбушевалась не на шутку. Фридрих Карлович, видя такое дело, любезно предложил мне остаться переночевать. Отпала, таким образом, необходимость возвращаться домой «по стихии». Я полностью расслабился. И наша интересная беседа продолжилась. Мы коснулись темы войны, точнее её окончания. Вообще, профессор не жаловал разговаривать на этот предмет, но меня интересовал один вопрос, и он дал на него свой исчерпывающий ответ.
«Молодой человек, в конце войны, несмотря на страшную разруху, ожила великая надежда на светлую жизнь. Она читалась на лицах людей, а, поверьте старику, многомилионные искорки в таком случае способны заряжать небывалым оптимизмом всё вокруг. И вслед за подвигом победы над фашизмом шёл на смену не менее, а, может быть, более значимый – подвиг восстановления, подвиг самоисцеления народа от ран. Об этом не принято говорить, но первое время было крайне напряжённым. После войны накопившаяся чудовищная усталость и стресс выливались в обыкновенную пьянку. Такое надо было просто пережить, перетерпеть. Настоящие солдаты, не раз смотревшие смерти в лицо, порой выглядели как опустившиеся люди. Но осуждать их не поворачивался язык. Это оборотная сторона виктории, добытой высокой ценой искалеченных человеческих судеб. Но, не смотря на естественный мутный осадок, поднявшийся со дна истерзанной народной души, всеобщее ликование, братство делали своё великое дело. Они сближали, скрепляли доселе незнакомых людей. Одно счастье на всех! В мировой истории можно по пальцам одной руки пересчитать подобные значимые события.
Но прошло совсем немного времени, и великое пламя надежды на новую жизнь постепенно чьей-то безжалостной рукой было затушено и заменено подделкой. От этого очень больно и обидно. Понимаете, Михаил Александрович, поколение, пережившее небывалое испытание, познавшее голод, страх, смерть, страдания, испившее их до дна, заслуживало значительно лучшую долю, чем ту, которую оно в итоге получило. Оно выжило и стало сильнее, мудрее только благодаря тому, что каждый думал не о себе прежде всего. А об одной победе на всех. Строить и восстанавливать начали «для всех». Сейчас же люди стали всё больше думать о себе, о комфорте, о быте. Я не говорю, что это плохо. Человек должен улучшать свой быт. Вопрос в другом, достигнутое единение стало рассыпаться на «моё, для меня». Это шаг назад. Ваше поколение теперь просто обязано предложить новую объединяющую идею, не бутафорскую, а настоящую, иначе вашим детям, внукам найти её станет совсем трудно. Они увязнут в быте, и к чему приведёт такой путь лучше не знать. И единственной панацеей от всех напастей станет именно любовь. Да-да. Придётся вернутся к её простым принципам, понятным для всех. Любви ко всему живому, друг к другу, к миру, а не только к себе единственному и неповторимому. Вот тогда и установится на земле рай».
«Установится на земле рай» машинально повторил я последние слова. Да, ушёл из нашего мира действительно врач. Именно сейчас я полностью осознал, что больше не увижу его.
Очнулся. Уже начинало темнеть. Пора возвращаться домой. Завтра с утра на работу. «Прощай, Фридрих Карлович! Вечная память тебе!»
Я поднялся и повернулся, намереваясь уходить. Чуть поодаль от меня стояла пара с цветами. Похоже, они только подошли, и нарушать моё одиночество не стали. В пришедшей женщине с кавалером я с удивлением узнал Сомову. Она пристально посмотрела на меня, её удивительный взгляд ощутило всё тело. Казалось, каждая клеточка осветилась каким-то необычным светом. Потом актриса заговорила со мной:
– Добрый вечер. Мы с вами не встречались? Ваше лицо мне кажется знакомым.
– Вы не ошиблись. Мы уже виделись с вами единожды. Это случилось летом в редакции газеты… – я не договорил до конца.
– Да, я вспомнила – перебила меня Сомова, – Вы с коллегами стояли в коридоре.
– Верно! – я был сильно поражён, как быстро она оживила мимолётную картину прошлого. Для меня её появление стало ярким запоминающимся событием, для неё же, думал, наша реакция представляла собой рядовое явление, к которому привыкаешь и принимаешь всё как должное, как неотъемлемую часть известности. Но я ошибся.
– Извините, я сейчас – актриса отошла, чтобы возложить цветы и недолго постоять перед фотографией Шульца.
– Он тоже сделал для вас что-то хорошее? – задала мне вопрос Сомова, когда вернулась. Спутник её продолжал молчать и в беседу не вступал.
– Да. Очень многое.
– Вот и мне тоже. Я очень благодарна Фридриху Карловичу. В детстве он спас меня от смерти, а потом помог стать той, кем я сейчас являюсь. Это удивительный человек.
– Наверно, мне он тоже спас жизнь…
Мы удалялись втроём от места упокоения доктора и разговаривали. Так завязалась наша дружба на всю жизнь. Я чувствовал, он улыбается нам вослед…
