Евгения Широкая-Ляшко
Зарница
На другой день, когда мама спала после ночной смены, Люся собралась за картофелем. Верхнюю одежду почти всю променяли на крупу. Пальто маловато. Поскольку дорога предстояла не близкая, Люся приоделась. Старые мамины пуховые платки укутали голову и плечи. Чтобы велосипед не скользил по гололёду, Люся порвала ветхую тряпку на лоскутки и навязала на шины, закрепила узелки между спиц. Оставила записку и отправилась в путь.
Спуск на первый этаж прошёл без падений. А вот ехать не удалось, едва взобравшись на велосипед, Люся падала. Удержать руль сил не хватало. Пришлось катить. Но она не расстраивалась. Можно опереться, если резко закружилась голова. И только на поле Люся поняла, что забыла самое главное – лопату. Но она не пригодилась… Завыли сирены. Авианалёт к счастью был не долгим. Бомбы разворотили землю и люди хлынули собирать мороженые клубни, пока они не вмёрзли.
Мама поругала Люсю за одиночную картофельную вылазку. Ледяные клубни после варки оказались такими сладкими. Это был настоящий пир. В Старую деревню они ещё пару раз сходили вместе, а потом мама слегла.
Глава 5
Зима сорок первого выдалась необычайно суровой. Городские коммуникации разрушены бомбёжками. Электричества нет. Воды нет. И последнее сокровище – прабабкину керосиновую лампу Люся обменяла на гречу.
Буржуйка оказалась всеядной. Ела и газеты, и мебель, и картины, и ящики из чулана. Но грела плоховато. Плюсовой температуры в квартире достичь не получалось. Спали в одежде. Только в самой близи печка щедро делилась жаром, но поднявшийся ветер в любой момент мог погнать в жилище удушливый дым, поэтому грелись настороже. Люся исправно ходила за хлебом, спешила обратно, боялась, что мама уснёт и не проснётся. Приносила новости, делилась только фронтовыми успехами. Не сообщала, что в их подъезде они остались совсем одни. Что на клочке бумаге она продолжает писать новые цифры: плюсует околевших от голода и холода. Что тела соседей до сих пор не захоронены. Подводы и машины с Пискарёвки не справляются с количеством умерших и погибших…
А маме становилось всё хуже. Она почти не вставала.
Люся законопатила щели в окнах и дверях. Регулярно поправляла тряпьё, если промерзало, добавляла новое. Носила для буржуйки со двора и заброшенных квартир доски и воду из реки.
Поход к Неве страшное испытание для девочки. Люся не поднимала взгляд, смотрела только под ноги. Она боялась смотреть по сторонам, видеть недошедших, которые с каждым днём всё больше вмерзали в сугробы.
Есть как будто и не хотелось. Внутри ныла пустота, словно вместо желудка образовалась бездонная пропасть. Люся заставляла себя двигаться. Приказывала: надо встать, надо принести воды, надо топить, надо, надо… В подъезде все ступени посчитаны. Каждые четыре надо постоять, иначе день и ночь, словно в чехарду запрыгают, а в ушах зашумит так, как будто голова паровым котлом паровоза сделается.
Ленинградцы все как один попали под пресс станка юдоли горести. Люди будто носили пергаментные маски: на каждом от мала до велика оттиск старости и глубокий взгляд… Взгляд обращённый внутрь себя.
И вот настал тот час, когда мама не смогла встать и окончательно слегла. Тревоги по-прежнему звали в укрытие. Надо идти в бомбоубежище. Но мама не дойдёт. И Люся оставалась дома. Сидела с неподвижным родным человеком, сжимаясь от страха, слушала жуткий вой бомб и дробный грохот зениток.
– Пить… Пить… – в бреду горячки попросила мама.
Вода закончилась.
– Я сейчас. Снег принесу, растоплю, – пообещала Люся.
Она поцеловала маму, вышла в коридор, открыла дверь… Громыхнула бомба. Дом пошатнулся. Грохот. Из подъезда повалила пыль. Люся захлопнула дверь. Назад. К маме. А ей как будто всё равно. Дышит. Ещё взрыв. Дом колыхнулся, устоял. Стихло. Люся переждала. Прислушалась. Бомбят где-то там далеко за Невой. Вода.
Люся взяла ведро, выглянула в подъезд. Идти можно. Нужна вода. Мама просила пить. Бежать, а в глазах мелькают чёрные мушки, всё кружится, слепят цветастые всполохи, мерцают призрачные зубчатые огненные звёзды, блестят растопыренные ступицы, как если бы кто-то крутил невидимые колеса прямо перед носом.
Люся падала и падала, скатывалась пролёт за пролётом. Двор. Снег. Нагребла. Обратно. Рывком первый пролёт вверх. Упала. Откуда-то доносится голос папы: «Зарница, моя Зарница. Ты сильная девочка. Вставай. Ну, вставай же…».
Надо наверх. Люся очнулась у двери квартиры. Как дошла, не помнит.
– Сейчас, сейчас! Мамочка, сейчас вода будет!
Девочка добавила дров в буржуйку, поставила кружку со снегом. Согрела руки. Подошла к маме. Прильнула к груди. Биение сердца?! Где стук! Хоть слабый! Его нет! Люся обняла маму и заскулила.
Она завернула маму в простыню. Подкопила сил, сходила к входной двери, поправила цифру в записке, вернулась и легла. Привычное «надо» уже не способно заставить девочку подняться. Она лежала, лежала, лежала… Потом пришли комсомольцы-дружинники. Проверяли квартиры, искали живых. Они приняли Люсю за мёртвую, но девочка открыла глаза. Её отвезли в больницу. Подлечили и отправили в детский дом.
