Елена Прудникова
Катынь. Ложь, ставшая историей
Как готовилась катынская сенсация
…В начале марта 1943 года немецкие власти отобрали в лагере № 126, находившемся в Смоленске, 500 наиболее здоровых военнопленных, якобы на окопные работы. Никто из них больше в лагерь не вернулся, хотя обычно взятые для работ люди возвращались. Чекисты превзошли в занудстве самих себя: даже этот факт устанавливают не менее десятка свидетелей.
Куда же делись эти пятьсот человек?
Александра Московская, 1922 г. р., во время оккупации работала на кухне немецкой воинской части. 5 октября 1943 г. она по своей инициативе обратилась к представителям ЧГК и рассказала, что в марте 1943 года утром, перед тем, как отправиться на работу, пошла в сарай за дровами и обнаружила там бежавшего военнопленного.
Из показаний А.М. Московской.
«Его фамилия Егоров, зовут Николай, ленинградец. С конца 1941 года он все время содержался в лагере для военнопленных № 126 в городе Смоленске. В начале марта 1943 года он с колонной военнопленных в несколько сот человек был направлен из лагеря в Катынский лес. Там их… заставляли раскапывать могилы, в которых были трупы в форме польских офицеров, вытаскивать эти трупы из ям и выбирать из их карманов документы, письма, фотокарточки и все другие вещи. Со стороны немцев был строжайший приказ, чтобы в карманах трупов ничего не оставлять. Два военнопленных был расстреляны за то, что после того, как они обыскали трупы, немецкий офицер обнаружил у трупов какие-то бумаги.
Извлеченные из одежды, в которую были одеты трупы, вещи, документы и письма просматривали немецкие офицеры, затем заставляли пленных часть бумаг класть обратно в карманы трупов, остальные бросали в кучу изъятых таким образом вещей и документов.
Кроме того, в карманы трупов польских офицеров немцы заставляли вкладывать какие-то бумаги, которые они доставали из привезенных с собой ящиков или чемоданов…
Часть военнопленных была занята тем, что откуда-то по ночам возила сотни трупов, которые складывались в могилы вместе с ранее выкопанными трупами. Для этой цели ямы расширялись.
Все военнопленные жили на территории Катынского леса в ужасных условиях, под открытым небом и усиленно охранялись. Кормили плохо.
Егоров говорил о своих переживаниях, об ужасных ощущениях, когда возишься с трупами, дышишь их запахом. Он с ужасом думал, что не выдержит и сойдет с ума, и твердо решил при первом удобном случае бежать, о чем договорился с другими военнопленными, близкими товарищами по лагерю. Их было вместе с ним пять человек. Они тщательно присматривались к обстановке, пытаясь найти возможность использовать какой-нибудь промах охраны и бежать. Однако это не удавалось.
Лишь в самую последнюю, в самую страшную ночь он бежал один. Дело было так:
В начале апреля месяца 1943 года все работы, намеченные немцами, видимо, были закончены, так как три дня никого из военнопленных не заставляли работать. Обессиленные, изголодавшиеся, они лежали группами на земле возле того места, которое было отведено им в Катынском лесу “для отдыха”.
Вдруг ночью их всех без исключения подняли и куда-то повели. Охрана была усилена. Егоров заподозрил что-то неладное и стал с особым вниманием следить за всем тем, что происходило. Шли они часа 3—4 в неизвестном направлении. Остановились в лесу на какой-то полянке у ямы. Он увидел, как группу военнопленных отделили от общей массы, погнали к яме, а затем стали расстреливать.
Создалась крайне напряженная обстановка, военнопленные заволновались, зашумели, задвигались. Недалеко от Егорова несколько человек военнопленных набросились на охрану, другие охранники побежали к этому месту. Егоров воспользовался этим моментом замешательства и бросился бежать в темноту леса, слыша за собой крики и выстрелы. Напрягая силы, ему удалось скрыться от преследования.
Два или три дня Егоров скрывался в лесу. Видел неподалеку деревню, но не решился туда зайти, учитывая, что в окрестных селениях его будут особенно усиленно разыскивать. Потом ночью вышел из леса и пробрался в Смоленск.
После этого страшного рассказа, который врезался в мою память на всю жизнь, мне Егорова стало очень жаль, и я просила его зайти ко мне в комнату отогреться и скрываться у меня до тех пор, пока он не наберется сил. Но Егоров не согласился, сказав, что ему нельзя задерживаться и что он не хочет подвергать меня опасности, так как немцы, обнаружив его у меня на квартире, могут меня также расстрелять. Он сказал, что во что бы то ни стало сегодня ночью уйдет и постарается пробраться через линию фронта к частям Красной Армии или уйти к партизанам.
На прощанье Егоров сказал, что никогда не забудет меня и после войны, если будет жив, обязательно приедет в гости.
Но в этот вечер Егоров не ушел. Наутро, когда я пришла проверить, он оказался в сарае. Как выяснилось, ночью он пытался уйти, но после того, как прошел шагов пятьдесят, почувствовал такую слабость, что вынужден был возвратиться. Видимо, сказалась длительная голодовка в лагере и голод последних дней. Мы решили, что он еще день-два побудет у меня с тем, чтобы окрепнуть.
Накормив Егорова, я ушла на работу.
Когда вечером я возвратилась домой, мои соседи… сообщили мне, что днем во время облавы немецкими полицейскими в моем сарае был обнаружен пленный красноармеец, которого они увели с собой».
По этому поводу девушку тоже забрали в гестапо, но ей удалось отбиться от обвинений, утверждая, что она ничего не знала о пленном. Тот ее тоже не выдал, и Московскую выпустили.
Существуют и другие показания о том, что немцы возили по Смоленской области трупы. П.Ф. Сухачев, 1912 г. р., – инженер, бывший военнопленный лагеря №126. Как специалист, он был направлен немцами на работу – механиком на Смоленскую городскую мельницу. Он тоже обратился в Комиссию по своей инициативе 8 октября 1943 года.
Из показаний П.Ф. Сухачева.
«Как-то раз на мельнице во 2-й половине марта месяца 1943 года я заговорил с немецким шофером, слабо владевшим русским языком. Выяснив у него, что он везет муку в деревню Савенки для воинской части и на другой день возвращается в Смоленск, я попросил его захватить меня с собой, дабы иметь возможность купить в деревне жировые продукты. При этом я учитывал, что проезд на немецкой машине для меня исключал риск быть задержанным на пропускном пункте. Немецкий шофер согласился за плату. В тот же день, в десятом часу вечера мы выехали на шоссе Смоленск – Витебск. Нас в машине было двое – я и немец-шофер. Ночь была светлая, лунная, однако устилавший дорогу туман несколько снижал видимость. Примерно на 22—23 километре от Смоленска, у разрушенного мостика на шоссе, был устроен объезд с довольно крутым спуском. Мы стали уже спускаться с шоссе на объезд, как нам навстречу из тумана внезапно показалась грузовая машина. То ли оттого, что тормоза у нашей машины были не в порядке, то ли от неопытности шофера, но мы не сумели затормозить нашу машину и вследствие того, что объезд был довольно узкий, столкнулись с шедшей навстречу машиной. Столкновение было не сильным, так как шофер встречной машины успел взять в сторону, вследствие чего произошел скользящий удар боковых сторон машин. Однако встречная машина, попав правым колесом в канаву, скатилась одним боком на косогор. Наша машина осталась на колесах, я и шофер немедленно выскочили из кабины и подошли к свалившейся машине. Еще не доходя до нее, меня поразил сильный трупный запах, очевидно, шедший от машины. Подойдя ближе, я увидел, что машина была заполнена грузом, покрытым сверху брезентом, затянутым веревками. От удара веревки лопнули и часть груза вывалилась на косогор. Это был страшный груз. То были трупы людей, одетых в военную форму. Трупы были, видимо, основательно разложившимися, так как они издавали, как я уже сказал, сильный специфический запах.
Около машины находилось, насколько я помню, человек 6—7, из них один немец-шофер, два вооруженных автоматами немца, а остальные были русскими военнопленными, так как говорили по-русски и одеты были соответствующим образом.
Немцы с руганью набросились на моего шофера, затем предприняли попытку поставить машину на колеса. Минуты через две к месту аварии подъехали еще две грузовых машины и остановились. С этих машин к нам подошла группа немцев и русских военнопленных, всего человек 10, общими усилиями все стали поднимать машину. Воспользовавшись удобным моментом, я тихо спросил одного из русских военнопленных: “Что это такое?” Тот так же тихо мне ответил: “Которую уж ночь возим трупы в Катынский лес”.
Свалившаяся машина еще не была поднята, как ко мне и моему шоферу подошел немецкий унтер-офицер и отдал приказание нам немедленно ехать дальше. Так как на нашей машине никаких серьезных повреждений не было, то шофер, отведя ее немного в сторону, выбрался на шоссе, и мы поехали дальше.
Проезжая мимо подошедших позднее двух машин, крытых брезентом, я также почувствовал страшный трупный запах».
Бывший полицейский Егоров также показал, что, неся охрану моста на перекрестке дорог Москва – Минск и Смоленск – Витебск, он в конце марта и начале апреля несколько раз видел, как к Смоленску проезжали большие крытые грузовики, от которых шел сильный трупный запах.
Из допроса Специальной комиссией полицейского Егорова.
«Потемкин: На какой трассе вы работали полицейским?
Егоров: На 11-м участке. Этот участок располагался на шоссе Москва – Минск и Москва – Смоленск. Моя служба заключалась в том, чтобы охранять мосты, дороги и казармы. Было это числа 27—29 марта 1943 года. Я дежурил на шоссе по направлению к Минску. Отойдя от моста метров 350—400, я увидел, как со стороны Минска шли машины. Когда они проходили мимо меня, я почувствовал сильный трупный запах. Это было около 3-х часов ночи.
Толстой: Сколько было машин?
Егоров: Три машины.
Толстой: Машины были закрытые?
Егоров: Машины были закрыты брезентом. Я посмотрел, куда пойдут эти машины. Они пошли в сторону Смоленска.
Числа 31 марта я шел по Витебскому шоссе в сторону Смоленска. Время было два часа ночи, когда я дошел до большого моста и остановился. Смотрю, от Минска идут машины.
Потемкин: Сколько машин?
Егоров: Пять штук. Эти машины также шли по направлению к Смоленску. Когда машины проходили мимо меня, я почувствовал опять сильный трупный запах. Машины были такие же – крытые брезентом.
Третий раз видел машины, когда шел по Витебскому шоссе. Только отошел от моста, вижу, со сторону Минска идут машины. Они стали сворачивать на Витебское шоссе в сторону Смоленска. Я подошел к повороту, машины прошли мимо меня, обдав меня трупным запахом. Машин было две».
То же самое видел и начальник Катынского полицейского участка Яковлев-Соколов.
Это, в общем-то, не так уж и важно – возили откуда-то трупы или же нет. Уже одни странности почерка показывают, что тела вытаскивали из могил, что-то с ними проделывали, а потом укладывали обратно. Применение военнопленных для секретных работ с последующим расстрелом – тоже обычная немецкая практика. Можно даже назвать время, когда этим занимались, – примерно начиная со второй недели марта, когда из лесу ушли доктор Бутц, его ассистенты и крестьяне, переносившие избу, и до 29 марта, когда начались раскопки. Доктор, естественно, всего этого не видел и в отчет не включил.
Что увидели «экскурсанты»
Раскопав могилы, немцы решили показать их миру и начали устраивать экскурсии в Катынский лес. Главными тут были, конечно, заграничные делегации из других оккупированных и союзных стран, но и жителей Смоленска тоже водили на место «большевистских зверств».
Сотрудников немецких учреждений возили на эти экскурсии в обязательном порядке. Их доставляли на автомашине или же везли на поезде до станции Гнёздово. Сперва показывали импровизированный «музей», где были выставлены документы – письма, фотографии – а также польские деньги, ордена и медали. Все это, по словам устроителей выставки, было найдено в одежде расстрелянных в Катынском лесу. Затем, построив в колонны по 3—4 человека, показывали сами могилы. Сопровождающий «экскурсию» немецкий офицер через переводчика разъяснял, что в ямах лежат «замученные большевиками польские офицеры».
В общем-то, нормальный человек не склонен разглядывать трупы. Однако люди бывают разные, и побуждения тоже разные. Находились такие, что рассматривали и многое замечали, а опытный судмедэксперт, разбирающийся в покойниках, способен вытянуть из такого свидетеля много подробностей.
Из показаний заведующего Смоленской водопроводной сетью И.З. Купева.
«Сначала нас привезли к небольшому деревянному домику в Красном Бору, где немцами была организована выставка. На выставке были показаны якобы вырытые из катынских могил польский военный мундир, разные документы, письма, деньги, погоны, кресты, медали, фотокарточки и другие мелкие вещи. Даже при беглом осмотре, так как долго задерживаться у витрин, где под стеклом лежали вещи и документы, нам не давали, было видно, что все это очень хорошо сохранилось. Мундир был совершенно цел и только в отдельных местах был покрыт плесенью. На погонах были отчетливо видны полностью сохранившиеся знаки различия.
Уже при осмотре этих вещей ряд ходивших вместе со мной людей начали высказывать удивление состоянием их и брать под сомнение немецкие утверждения о том, что вещи пролежали в массовых могилах три года.
После осмотра выставки нас на машинах доставили в Катынский лес и на шоссе. Высадив из машин под наблюдением немцев, повели к могилам. Когда я подошел поближе, то увидел две больших раскопанных ямы, в которых лежало много трупов.
Так как и тут долго останавливаться не разрешали, то хорошо рассмотреть, во что именно были одеты эти трупы, я не смог. Те же трупы, которые были извлечены из могил и лежали на поверхности, были одеты в польское военное обмундирование.
Все трупы и одежда на них были в очень хорошем состоянии. У трупов сохранилась даже кожа на открытых частях тела (лицо, руки).
Этот осмотр еще больше убедил меня в том, что трупы пролежали в земле значительно меньше того срока, о котором писали и говорили немцы.
О том, что расстрелы польских офицеров произведены самими немцами, подтверждало то обстоятельство, что у некоторых трупов руки были связаны немецкой бумажной бечевкой, имевшей совершенно новый вид. Такие бумажные бечевки я лично видел у немцев в Смоленске. Немцами они употреблялись для упаковки и завязывания мешков».
Так что это было – бумажные бечевки или гардинный шнур, как утверждает д-р Бутц? Вообще-то гардинный шнур – вещь достаточно дорогая. Но, как бы то ни было, данная криминалистическая пустота начинает заполняться.
Из показаний Е.Н. Ветровой, учительницы школы в поселке Катынь.
«После того, как был открыт доступ к могилам, я в группе колхозников дер. Барсуки… возвращаясь из гор. Смоленска, куда я ездила на базар, посетила место раскопок.
В 15 километрах от гор. Смоленска по шоссе Смоленск – Витебск расположен лесной участок под названием Козьи Горы. Слева от шоссе, в 120—150 метрах от него по лесной дорожке, находилось несколько ям. Две из них были засыпаны землей, с крестами и с дощечками с какими-то надписями на немецком языке. Невдалеке от этих двух ям была третья яма, раскрытая, где штабелями были уложены трупы людей. Судя по одежде, там находились не только офицеры, но и солдаты польской армии. Большинство трупов сохранило довольно свежий вид. А именно сохранился кожный покров, волосы, тела сохранили нормальную форму, то же самое и лица. Трупы никак не походили, как утверждала фашистская пропаганда, на людей, расстрелянных три – три с половиной года назад…
Звезды на погонах некоторых лежавших в верхнем ряду трупов поблескивали, хотя, казалось бы, от времени они должны были покрыться толстым слоем ржавчины. Веревки, которыми были повязаны руки, имели вид новых, хотя, согласно немецкой версии, они должны были истлеть. Обувь на ногах трупов сохранилась полностью. Кроме того, мне бросилось в глаза, что у многих расстрелянных полностью сохранились гамаши, изготовленные из темно-зеленой материи. По обуви и одежде нетрудно было заключить, что в штабелях лежали не только офицеры, но и солдаты. Солдаты, в отличие от офицеров, были обуты в грубые башмаки. Все вышеизложенное, как на меня лично, так и на сопровождающих меня лиц, произвело впечатление грубой фальшивки».
Из показаний телефонистки Смоленского отделения Н.Г. Щедровой.
«Нас построили в ряд и повели к раскопанным ямам. Я осмотрела две ямы. Причем немцы долго останавливаться не разрешали, а можно было смотреть трупы, проходя мимо ям. Трупы лежали в ямах рядами, на земле около ям и на стоявших неподалеку от ям столах. Я обратила внимание на то, что трупы хорошо сохранились. Одежда на них была военная, шинели, сапоги или ботинки, которые также хорошо сохранились и имели довольно прочный вид. Пуговицы и пряжки от ремней были слегка поржавевшие, однако сохраняли блеск. У некоторых трупов руки были перевязаны веревкой, но какой, я рассмотреть не успела. После осмотра трупов у меня создалось твердое убеждение в том, что немцы сами расстреляли поляков и с целью опорочить советскую власть и скрыть свои преступления начали демонстрировать “катынские раскопки”».
Конечно, все эти люди не являются специалистами по покойникам, и едва ли можно полагаться на их выводы – но отличить крепкую материю и обувь от сгнившей, разглядеть, сохранилась ли на трупах кожа и блестят ли звездочки на погонах, они были вполне способны.
Впрочем, среди экскурсантов оказался и настоящий специалист.
Из показаний К.Н. Зубкова, 1908 г. р., судмедэксперта города Смоленска, врача-патологоанатома.
«Лежащие около ям на земле трупы были частично раздеты, без шинелей, в гимнастерках, брюках и в обуви. Одежда трупов, особенно шинели, сапоги и ремни, были довольно хорошо сохранившейся, и даже местами серо-зеленый цвет шинели был отчетливым. В отдельных случаях сапоги, голенища которых были в виде лакированных, сохранили свой блеск. Металлические части одежды, пряжки ремней, пуговицы, крючки, шипы на ботинках, котелки и прочее имели не резко выраженную ржавчину и в некоторых случаях местами сохраняли блеск металла.
Веревки, которыми были связаны руки, сохранились хорошо, были витые светло-желтого цвета. Распустившийся конец одной из таких веревок давал повод считать, что веревка сделана из бумаги, по-видимому, немецкого происхождения, так как бумажные веревки в Советском Союзе не делаются.
Ткани тела трупов, доступные осмотру, лица, шеи, рук имели преимущественно грязно-зеленоватый цвет, в отдельных случаях грязно-коричневый, но полного разрушения тканей гниением не было. В отдельных случаях был видны обнаженные сухожилия белесоватого цвета в части мышц. В ряде случаев в головах трупов в области затылка или лба были видны круглые отверстия, сходные с отверстиями пулевых ран, и в тех случаях гниение тканей головы было выражено сильнее.
Во время моего пребывания на раскопках на дне большой ямы работали люди по разборке и извлечению трупов. Для этого они применяли лопаты или другие инструменты, а также брали трупы руками, перетаскивая их за руки, за ноги и одежду с места на место. Притом они действовали довольно грубо и решительно, но ни в одном случае не приходилось наблюдать, чтобы трупы распадались или отрывались их отдельные части, это указывало на сохранность и прочность тканей тела и одежды. Учитывая все вышеизложенное, я пришел к выводу, что давность пребывания трупов в земле не три года, как то утверждали немцы, а значительно меньше. Зная, что в массовых могилах гниение протекает быстрее, чем в одиночных, и тем более без гробов, что одежда и металлические части в таких случаях тоже менее устойчивы, и сопоставляя “выставленный” немцами срок давности события три года с тем, что удалось обнаружить на месте раскопок, я пришел к выводу, что массовый расстрел был произведен около полутора лет тому назад и может относиться к периоду осени 1941 года или весны 1942 года.
В результате посещения раскопок я укрепил мое убеждение, что совершенное массовое злодеяние – дело рук немцев».
Немцев в этом вопросе подвели два момента. Первый фактор – климат. Формально, по календарю, весну 1940 года отделяет от весны 1943-го три года, а осень 1941-го – полтора. То есть вроде бы можно и перепутать. Но это формально, а фактически зимой у нас холодно, и на разложении тел это тоже сказывается, даже при том, что на глубине пяти – десяти метров зимой теплее, чем на поверхности (но какие зимы-то были!), а летом прохладнее. А если считать теплые сезоны, то получается, соответственно, три и один, а это уже большая разница. Даже в январе 1944 года, когда проводила исследование группа советских судмедэкспертов, разница была четыре и два сезона, то есть вдвое больше, а не на 25 %, как было бы по календарю.
А во-вторых, германцев подвела расовая теория, недооценившая интеллектуальный уровень и характер «унтерменшей». Чего стоит хотя бы фраза, вырвавшаяся на допросе: «Если германский офицер говорит, что это так – значит, так оно и есть». Подвели нацистские теоретики со своими рассуждениями о «женственной природе славянской души», которая в своей глубине желает подчиниться мужскому германскому началу, их рекомендации о том, что с русскими надо разговаривать языком приказов, не вдаваясь в рассуждения и убеждения, и тогда они будут подчиняться и верить. Вот и поговорили…
В общем, население убедить не удалось – причем конкретно так не удалось. Лучше бы русских туда и не водили, ограничившись привозными делегациями. (Вообще, ведомство Геббельса, неплохо работая на Запад, при соприкосновении с русской аудиторией поражало каким-то клиническим идиотизмом. Вроде бразильского сериала, где героини говорят всегда обратное тому, что сказала бы на их месте нормальная женщина.) По городу и окрестным деревням поползли слухи. Тогда немцы перешли к пресечению «антинемецкой агитации».
Из показаний бывшего начальника полиции Катынского участка Ф.М. Яковлева-Соколова, 1896 г. р.
«…Посещение леса окружающими крестьянами дало не ожидавшийся немцами обратный результат (тут лучше всего это “не ожидавшийся”. – Авт.). Русские крестьяне выражали явное недоверие к сообщениям немцев и высказывали уверенность в провокации со стороны германских властей.
В связи с этим создалась обстановка, вызвавшая серьезную тревогу в немецкой комендатуре… Полицейским аппаратам срочно были даны указания: во что бы то ни стало пресечь все вредные разговоры и репрессировать всех лиц, высказывавших недоверие к сообщениям немецкой печати по “катынскому” делу…
Я созвал инструктивное совещание полицейских своего участка, на котором предложил задерживать и доставлять в полицию каждого высказывающего неверие и сомневающегося в правдоподобии сообщений немцев о расстреле большевиками польских военнопленных».
При этом и сам Яковлев-Соколов был уверен, что это дело – немецкая провокация, особенно после того, как побывал на раскопках.
Тех, кто позволял себе вслух усомниться, что расстрел поляков – дело рук большевиков, увольняли со службы, арестовывали, угрожали расстрелом. Два раза эти угрозы даже были приведены в исполнение: в отношении немецкого полицейского Загайнова и А.М. Егорова, работавшего на раскопках могил. Естественно, народ замолчал – пока не пришла Красная армия. Ну а потом заговорил…
Летом 1943 года, выжав из могил все возможное, или же из-за жары, немцы их закрыли. А отступая, они предприняли ряд очень интересных шагов. Например, дотла сожгли дачу НКВД, где осенью 1941 года размещался «штаб 537-го строительного батальона». (Впрочем, отступая, они вообще старались напакостить как можно больше, что заставляет всерьез задуматься об истинных целях той войны – но это уже совсем другая история…) Что более интересно – они увели с собой троих свидетелей и разыскивали остальных, как реальных, так и неудавшихся. В первую очередь, конечно, Киселёва, но тот заблаговременно ушел в лес вместе со всей семьей – немцы со злости сожгли его дом, однако то была уже бессильная злость. Кроме Киселёва и Захарова искали бывшего начальника станции Гнёздово Иванова и других железнодорожников, отказавшихся в свое время быть свидетелями, профессоров Базилевского и Ефимова. Но все эти люди также заранее скрылись – кто куда мог, в основном тоже в лес, чтобы дождаться Красной армии. НКВД они явно не боялись…
А что самое интересное – немцы послали людей в деревню Борок, чтобы захватить трех работавших в 1941 году на даче девушек, которые тоже вовремя сообразили, что к чему, и были к тому времени уже в лесу. И вот это совершенно непонятно. Что крамольного могли они видеть в работе обыкновенных немецких связистов, которым готовили еду осенью 1941 года?
