Елена Гарбузова
За пределами трепета
XVI
Поэзия детства испарилась. Иллюзию вседозволенности сменила беспомощность. 90-тые годы накрыли с головой своей шумной, беспринципной наглостью. Наивность стала считаться изъяном, доброта – дефектом воспитания. Все перевернулось, смешалось в ликующую волну освобождения. Смыслы утратили свою значимость, светлые идеи ушли в небытие.
Юность обычно смягчает пороки гнусных времен. Подростковый возраст с его гормональными сбоями, циничным восприятием, протестом против всего скучного и душного был своеобразным альтер эго этого переломного десятилетия. Отчаянное сопротивление отжившему миру полностью отражало бунт мятежной плоти. Бутоны отрочества вспухали, сочились яростью, лопались в кровавом неприятии. Это был не просто бунт нового поколения – это была война миров и идеологий. Война, которая закончилась общим поражением. Победителей не существовало, но ценности изменились.
Деньги стали единственной мерой добра и зла. Накопления людей обесценились. Началась денежная реформа, которую в истории потом назвали «конфискационной». Буквально за одну ночь люди потеряли все нажитое непосильным трудом. Недостаток товаров в советской стране способствовал устойчивому накоплению капитала. Граждане не имели возможности потратить заработанное, так как полки магазинов обычно пустовали. В доступе был только скромный ассортимент продуктов и изделий. Дефицитные товары выбрасывались изредка как исключительное чудо. Эти эпизодические всплески торгового торжества неизменно порождали огромные очереди. Люди выстаивали в них сутками, чтобы приобрести венгерские сапоги, французские духи, зеленые бананы. Размер обуви был неизвестен заранее, как и аромат приобретенной парфюмерии. Вкус незрелых бананов и вовсе оставлял желать лучшего. Но покупателей это не смущало. Запретный плод всегда можно было продать или обменять на что-то более необходимое. Отец Лили, порой ездивший в командировки в Москву, привозил из столицы домой сумки, набитые сластями, косметикой, колбасой. Колбасу ели еще очень долго, край ее становился скользким и немного зеленел. Но в ту пору привередничать не имело смысла. Край обрезался, как и отметались слабые попытки протеста против просроченного трофея. Ведь провинция не обладала возможностями крупных городов. Она была обречена на аскетизм.
Президент СССР Михаил Горбачев, повинуясь внешней силе, издал указ о прекращении приема к платежу денежных знаков Госбанка. Он же подписал ограничение о выдаче наличных денег с вкладов граждан. Это сообщение стало шоком для всех жителей огромной, неизменно стабильной страны в прошлом. Государство, где цены всегда были настолько постоянными, что выбивались даже на нержавеющей стали, опустилось на дно отчаяния.
Реформа готовилась тайно. После выпуска новостей оставалось всего три часа, чтобы не потерять накопления. Вокзалы были запружены. Скупали целые вагоны, чтобы назавтра иметь возможность сдать билеты и частично сберечь деньги. Это была общая, болезненная судорога, паника, крик отчаяния. Люди были недовольны, что пропали все деньги, заработанные честным непосильным трудом. Ведь они рассчитывали купить в будущем квартиры для своих детей, построить дома, улучшить условия своей жизни. Все те бесчисленные вклады, которые люди скрупулезно хранили на черный день в 80-е годы, вылились в случайный ширпотреб, имитацию благополучия, полное банкротство. Деньги на книжках сохранились, но запредельная инфляция нескончаемым потоком уничтожила все сбережения граждан.
Деньги родителей Лили тоже пропали. Спокойствие и уверенность в завтрашнем дне улетучились, будущее заглядывало в глаза неизвестностью. Утро переломного периода накрылось пеленой тумана, в тусклых недрах которого таились когти голода. Предприятия разорялись, люди перестали получать зарплаты, настоящее крошилось острым стеклом безысходности.
Евгения Александровна лишилась дохода. Выплаты бюджетникам задерживали на долгие месяцы и не гарантировали в будущем. Она уволилась и пошла в лабораторию на завод. Там зарплату выдавали колбасой, макаронами, водкой. Отец Лили, работая инженером, приносил домой сумму, которая равнялась плате за коммунальные услуги. И подобное положение семьи в то время еще являлось показателем стабильного достатка. Они не выживали по меркам 90-тых, а процветали. Макароны варились нескончаемым пресным потоком, душили углеводной неизбежностью. Однообразие меню и вовсе притупило их вкус. Когда Коля в школе опрометчиво пожаловался одноклассникам на то, что видеть уже не может постылые рожки, дети искоса посмотрели на него, как на зарвавшегося буржуя. Вымя заменило мясо, горькие зеленые орехи из ближайшего заброшенного сада – сладости. Хозяйки творили буквально из пыли и стружек чудеса кулинарии. Голод – изобретательный субъект. Он преподает разуму горькую науку с особым искусством, мотивируя на творчество из пепла.
На смену выдержанной монохромности телевидения пришли яркие всполохи кричащей рекламы и низкопробных сериалов. Они словно оглушали тот тихий, вдумчивый прежний мир своей нарочитой беззастенчивостью. Отсутствие социальной помощи и глубокий кризис превращали экран телевизора в единственную отдушину, мечту о далеком зарубежном рае. Западные страны в их непознанной красоте сияли как что-то недостижимое, элегантное, благородное. Контраст нищих дворов, пустых полок магазинов, талонов, выделенных на социально значимые продукты, с картинкой на светящемся экране был очевидный. Люди слепо подражали телевизионным героям, которые уже жили в мире их грез. Все это не могло не повлиять на культурные особенности и на лексикон граждан. Уровень мышления стал неуклонно скатываться вниз и деградировать. Он базировался не на сфере интеллектуальных достижений, а обладал оскалом меркантильного желания получить все и сразу. Но разве это не было задумано изначально правительством, изменившим ход истории? Великая держава за короткий промежуток времени была осквернена в грубой форме и продана за тридцать сребреников.
Опороченная земля мгновенно пропиталась развратом и криминалом, словно кто-то ловко совершил жертвенное кровопускание. И вся та лишняя накипь, зараженная жижа, бурлящая в чреве первого этапа капитализма, хлынула всей мерзостью прорвавшегося нарыва.
Проституция уже не являлась чем-то выходящим за рамки привычной морали. Она была источником спасения, пропуском в лучший мир. Мир, где всегда есть ужин, импортная одежда, гарантированное жилье. Сегодня эскорт – дело не почетное, но доходное и вполне добровольное. В лихие 90-е ночные жрицы были поставлены в совершенно иное бесправное положение. Они превращались в запуганных сексуальных рабынь без права на побег. Молодые девушки являлись в лучшем случае выгодным товаром, в худшем – одноразовой игрушкой со смертельным исходом. В сексуально рабство даже отдавались дети, не имеющие никакой возможности защитить себя в то безумное время. Некоторых рабынь оставляли для использования в российских борделях, остальных продавали за рубеж. Девушек и детей похищали прямо на улицах. Газовый баллончик, казалось, навсегда поселился в сумке Лили и пугал ладонь, постоянно засунутую в приоткрытый замок, своей стальной прохладой. Игры во дворе в темное время суток стали попросту опасны. Сколько юных надежд, непрожитых судеб было уничтожено в то время? Сколько понятий извращено, сколько фальшивых соблазнов целенаправленно создано? Ад перестал существовать на страницах книг, он спустился на землю и воспламенился в распутном величии.
Денег не было почти ни у кого, кроме первых зарвавшихся нуворишей, подмявших под себя народные ресурсы, и чиновников высокого ранга. Пенсионеры дрожащими тенями искали бутылки на улицах, чтобы позже сдать их в пункты скупки вторсырья и заработать копейку. Они экономили на еде, лекарствах, лишившись прочного запаса накоплений за все советское время, который они с грустной ностальгией величали «гробовые». Бюджетники вынужденно уходили торговать на улицу, ездили в Польшу на заработки. Среди новоявленных челноков можно было встретить преподавателей ВУЗов, инженеров, врачей. Это перестало удивлять. В душах поселился постоянный страх, что завтра на столе может не оказаться привычного куска хлеба. Если у кого-то были родственники в деревне, то такой человек считался любимцем фортуны, так как имел гарантированную возможность выжить.
Романтика не жила в 90-е. Точнее она имела тлетворный криминальный привкус. Анархия и бессилие породили мощную волну разгула преступности. Аморальная сила стала иконой, кумиром, идеалом для подражания. Органы правопорядка не просто бездействовали, они находились в одной цельной спайке с процветающим бандитизмом. Игровые комплексы во дворах лишились цепей. Металл стал орудием преступления, а не поддерживающей опорой. Качели больше не начинали разбег в апреле, они застыли в растерянности. Разборки, расстрелы, нападения, изнасилования стали нормой. Двор наполнялся слухами. Рэкетиры приходили к нищим должникам прямо в квартиры. Они глумились над женщинами, убивали кормильцев семьи, переламывали позвоночники младенцам голыми руками. Все садистские наклонности, греховные фантазии и затаенные извращения выползли наружу как ядовитые змеи. Они культивировались обманом нового киноискусства, старательно взращивались правительством, обрекая страну на целенаправленную агонию.
Государство бездействовало. Оно не просто утратило значение, оно позабыло свое собственное имя. Власти, пребывая в избыточном материальном блаженстве, допустили полный провал на международной арене и сдали все позиции, завоеванные СССР. Собственность страны продавалась за копейки, армия никого не защищала, МВД стало отдельной преступной группировкой. Социальные обязанности были позабыты: зарплаты, и пенсии не были гарантированы, образование и медицина трепыхались в предсмертных конвульсиях. Лиля по инерции приобретала качественные знания только благодаря остаткам «старой гвардии» в образовательных учреждениях. Ей несказанно повезло, ведь, как известно, остатки сладки.
Народ отвечал государству тем же пренебрежением. Понятие чести было забыто. Все, что было не прибито гвоздями, раскрадывалось, а что прибито – исчезало вместе с гвоздями. Мать Лили напрасно вязала красивые рукодельные коврики для входа в квартиру. Их растаскивали в первую же ночь. Алексей Леонидович один раз даже приколотил коврик в порыве гнева. К утру его срезали ножницами.
Страна стояла на грани развала, раскалывалась на части, медленно умирала. Философия «один в поле не воин» перестала действовать. Каждый был сам за себя, позабыв про основы соучастия и гуманизма. Человечность и справедливость, по мнению всех новостных каналов и потока иностранных фильмов, хлынувших на экран, существовали только на западных, далеких берегах. Только в странах заходящего солнца царили покой и величие. Цветущий сад противопоставлялся диким джунглям, сияя призрачной недоступностью. Мечта о работе за рубежом стала спасительным маяком, брак с иностранцем рассматривался как подарок судьбы.
Первой на путь низкопоклонства стала элита страны. Она же, имея возможность выездов за пределы Родины, постепенно попала под очарование «настоящей цивилизованной среды». Восхищение ярко освещенными вечерними проспектами, богатым выбором торговых сетей, отсутствием дефицита прочно поселилось в советских сердцах. Раскрепощенный воздух проникал куда-то глубоко внутрь, лаская пороки игривой прелестью.
Горбачев буквально продал свое отечество по цене гамбургера. Особняк в Лондоне и пожизненный высокий уровень жизни, вероятно, имели в его глазах куда более высокую стоимость, чем страдания всей страны после предательства. Люди спивались от безнадежности, умирали от наркотиков, сгорали в огне отчаяния без надежды на будущее. Уровень суицидов взлетел на рекордную отметку. Государство забралось на самый высокий пик равнодушия и пренебрежения. И только ласковый голос первого всенародно избранного президента нежно шипел из мерцающего в темноте экрана телевизора: «Господи, благослови Америку».
XVII
Спасение принимает разные облики. Иногда средства избавления от мук настоящего имеют фальшивую подоплеку, но самым непостижимым образом, чисты в основе своей. Люди 90-тых, опираясь только на свой собственный инстинкт самосохранения, искали способ защиты от внутренней боли. Они неуклонно гребли к спасительному берегу, теряя остаток терпения и твердости. Никто не требовал гарантий, их попросту не было.
Государство пыталось завуалировать всепоглощающий сумрак нищеты обходными маневрами. Оно предлагало красивый мираж в пустыне отчаяния, который отвлекал и временно убаюкивал. Поток низкопробных сериалов рос с каждым днем, но картинку следовало подкрепить некой спасительной философией. И все новое оказалось давно забытым старым. Так возродилась религия.
«Религия – опиум для народа» – был неизменный лозунг советского времени. Благодаря Карлу Марксу, отрицание христианства превратилось в его гонение. Атеизм стал базисом новой религии – коммунизма. Жесточайшие гонения на служителей разных конфессий, отделение церкви от государства и системы образования, лишение всех форм собственности стали обыденностью. Законодательные инициативы вылились в настоящий кровавый террор и варварское разрушение храмов. Культурная, нравственная и историческая ценность архитектурных святилищ была забыта. Редко кто думал о потаенном шепоте духа, громкие призывы заглушали голос совести.
Почти каждый советский гражданин знал изречение Иосифа Сталина о том, что «Марксизм – истинная религия нового класса». Но редко кто догадывался о том, что вождь, будучи еще совсем юным, обучался не только в Тифлисской духовной семинарии, но и в Александропольском колледже иезуитов. Это учебное заведение было своеобразной кузницей богоборцев, осиным гнездом для поклонников темных оккультных практик. Елена Блаватская, известный религиозный философ теософского направления, тоже проходила там обучение. Сталин был посвящен в адепты Вавилона. Возрождение города, способного уничтожить все прежние церковные каноны, объединить мир в борьбе с навязанными правилами и обрести безграничную власть – эти цели не давали покоя иезуитам на протяжении всей истории существования их ордена. После кровавой борьбы при построении нового государства, унесшей около двадцати миллионов людей, Сталин пытался воссоздать своеобразную сатанинскую матрицу нового эзотерического учения. Тело Ленина на красной площади было размещено в символическом зиккурате, имитирующем символ власти и могущества богов. Темная энергия сердца нового Вавилона направляла страну на своеобразный путь мистического рабства и послушания.
Мужской монашеский орден Римско-католической церкви был упразднен в России еще в начале XIX века. Император Александр I запретил деятельность иезуитов на территории Российской империи, а всех его членов велел выслать за пределы страны. Иезуиты сыграли значительную роль в Контрреформации, активно занимались образованием, наукой и миссионерской деятельностью. Еще в далеком Средневековье они на постоянной основе использовали казуистику, извлекая из нее приемы для трактовки вещей в выгодном для себя свете. Подобная мораль привела к тому, что постепенно слово «иезуит» стало синонимом двуличного, хитрого человека.
После первого раздела Речи Посполитой Екатерина II приютила несколько сотен членов этого ордена, бежавших с польских и литовских территорий, и взяла над ними покровительство. Царица ввела запрет на католическое влияние в пределах собственной страны. Члены ордена тайно вели пропаганду в высшем обществе, вербуя последователей, активно внедрялись в помыслы подрастающего поколения, привлекая обширными знаниями и богатством накопленного интеллектуального опыта. Мистический свет знания всегда будоражил воображение человечества. Желание приоткрыть непознанную сторону жизни, приблизиться к магическим истокам привлекало неисчислимое множество заинтересованных лиц. Все мечтали сорвать плод с древа познания и прозреть.
К сожалению, высокие идеи всегда прикрывали исключительно корыстный контекст. Это была не просто невинная группа людей, призывающая к духовной эволюции человечества и способствующая ее воплощению. Скрытый смысл подводных течений был всегда одинаков – обрести безграничную власть и подмять под себя все ресурсы страны. Сильные мира сего не заботились о спасении человечества, они просто производили очередной передел мира тайными, изысканными тропами. Прикрываясь всеобщим гуманизмом, состраданием к простому люду, они целенаправленно использовало невежественное стадо.
Сатана не является творцом, но он необычайно искусный имитатор. Создатели нового советского Вавилона тоже не обрекали себя на мучительные поиски. Они взяли оккультную пятиконечную звезду, как печать власти над миром, и использовали ее в новой интерпретации, объединяя доверчивые души. Образ Венеры или утренней звезды, тесно связанной с Люцифером, полностью соответствовал идее падшего ангела, отколовшегося от общей системы мятежника. Еще в древности пентаграмма звезды трактовалась двояко. С одной стороны она оберегала от внешнего зла и служила своеобразным амулетом. Но с другой – была могущественным знаком власти над всем земным миром, мистическим закабалением всего сущего тайными владыками. Сила ее распространялась еще с древних шумерских цивилизаций.
Серп и молот как знак победы над пространством и временем вместо привычного значения простых орудий труда, яблоневые сады Москвы, так горячо любимые Сталиным, и их райское, мятежное значение приобретения знания украдкой и вопреки – все горело символизмом, скрытым от непосвященных. Так и осталось загадкой, что на самом деле преследовала советская власть: идею создания совершенного, свободного общества или тайное грехопадение через объединение ослепшего разума.
Однако приверженность традициям оказалась в народе слишком сильна. Даже молодое поколение советских граждан, тщательно воспитанное в идеологической среде строителей новой религии, оказалось подвержено соблазнам «опиума». Сквозь стальное неприятие тонких христианских смыслов прорастали тщедушные ростки православия. Алексей Леонидович был крещеным человеком. Его бабушка еще в младенчестве способствовала тихому таинству в ближайшей к деревне церкви. Она же, узнав, что Евгения Александровна была атеисткой, рожденной в семье врачей, бодро отрицающих религию, печально вздохнула и молвила:
– Дитятко мое, покрестись, Христа ради. Ведь защиты у тебя нет, открыта ты всем злым ветрам. Не ровен час – дьявол тебя погубит. Сними все грехи с души и обретешь покой.
Мать Лили лишь равнодушно отмахнулась от такого робкого совета. Ее круглый мир катился по склону жизни так гладко и целенаправленно, что избыточные терзания о духе скорее казались помехой. Колея была ровная, ритм колес завораживал. Кто нуждается в знании, порождающем скорбь? А ведь именно нетипичные размышления порождают уныние. Советская же власть же призывала к действию, а не к пыткам разума.
90-те годы изменили все. Евгения Александровна почувствовала, что земля под ногами рушится. Ее привычная гармония дала трещину, стабильность иссякла. Женщина нуждалась в надежной опоре. И та пришла в моде того времени – религии. Именно в моде, ведь православие стало трендом. Люди приходили туда, не только исходя из болезненного ощущения надлома внутри, они пытались популяризировать свою привычную активность. Влиться в массы по инерции прошлого. Индивидуализм больно ранил своим непривычным холодом, нуждался в броне причастности к общей идее. Храм служил спасительным прибежищем для растерянных душ.
Лиля стояла ранним июньским утром возле деревянной церкви и терпеливо ожидала своей очереди для крещения. Ветер заигрывал с концами платка на голове, на шее непривычной тяжестью покоился стальной крест. Сменился символ подвески, но вес предмета остался прежним. Ключи уже не отпирали двери, само здание прошлого было разрушено до основания. Мама с Колей находились рядом, слившись с шумным гулом людей, ожидающих таинства. Время томительно тянулось под небом, затянутым перистыми облаками. Редкие капли срывались с высоты и оседали на щеках почти невесомой влажной пылью. Утро хмурилось, сомневалось в истинной вере пришедших, оплакивало равнодушие случайной моды.
Лиля запомнила непрерывный поток согнутых спин рядом, долгое отсутствие батюшки по причине болезни, его неуверенную замену хилым, трясущимся дьячком, золотистые оклады икон, округлую массивность купели. Священник суетливо путался в словах, и свеча в его руках вихрилась взволнованным пламенем. Крещение самой девочки и ее брата прошло неприметно, но Евгения Александровна в момент ритуала вдруг услышала неожиданную фразу:
– Дочь моя, снимай колготки для миропомазания.
Строгая, почти целомудренная аккуратность наряда всегда была сильной стороной женщины. Ни одной неровной строчки, ни единого взъерошенного волоска. Приказ служителя церкви в таком людном месте смутил ее, выбил из колеи, застал врасплох. Тесное пространство церкви ограничивало движения, любопытные взгляды рядом превратили ее в неловкую юную девушку на первом свидании. Вся непоколебимость исчезла. Она не просто снимала дрожащими руками нижнее белье – она обнажала душу. Как мы не чувствуем пульс времени, хотя он и оглушает вселенную, так незримо для телесного взора и духовное возрождение.
XVIII
Каникулы вновь вступали в свои нерушимые права. В воздухе стояло какое-то странное цветочное благоухание с примесью молочной, отчетливо летней томности. Яркая нежность шиповника сменилась чем-то непривычным, окутавшим россыпью белоснежных соцветий на незнакомом кустарнике. Лиля вдохнула чарующее дуновение ветра и спросила мать:
– Мам, что это за белый куст? Тот, который так приятно пахнет? Я никогда его раньше не видела.
Евгения Александровна равнодушно бросила взгляд на сияющий дым насаждений и тихо процедила:
– Понятия не имею, Лиля. Я тебе не ботаник-профессионал. Вот рядом куст с розовыми цветами – точно шиповник. А это что-то странное. Может, волчья ягода какая. Не лезь к цветам – они могут быть ядовитыми. Ты уже один раз довела меня почти до кондрашки своим экстравагантным поеданием растений. Надеюсь, что это не повторится. Еще дуба дашь со своими дегустационными изысками.
Девочка затихла, припомнив недавний печальный опыт с красными сальвиями. Лиля с друзьями пробовала на зуб все подряд. Отсутствие реальных сладостей порождало неизменные поиски аналога. Тягучая смола с деревьев, битум с ближайшей стройки служили достойным заменителем недоступной жвачки. Лепестки сальвии и вовсе оказались сахаристым чудом в самой глубине своих алых лепестков. Сочная сладость затаенного белого кончика напоминала вкус почти забытых конфет. Дети примечали красные цветы на каждой клумбе, рыскали в тенистых палисадниках в поисках природного манящего леденца. В конечном итоге лихорадочные трапезы закончились тошнотой и головокружением. Уже в кабинете врача родители Лили выяснили, что сальвия является психоактивным галлюциногеном. Она даже называлась цветком предсказателей. Концентрация ядовитого вещества в организме была невелика, и девочка скоро поправилась, но с тех пор мать неустанно журила ее, и выходка детей служила постоянным предметом для шуток в семье.
– Ты посмотри на себя! Только закончила начальную школу, а уже идешь по пути маститых наркош! На сладенькое потянуло? Ты совсем испортилась, Лиля, вот что я тебе скажу. Сначала вместе с пацанами разбиваешь тачкой соседнюю машину, заигравшись в «такси-такси-вези-вези», а сейчас еще и торчком хочешь стать. Любопытство тебя погубит в один прекрасный день. Что за поколение растет, ни стыда – ни совести! Мальчики мечтают стали бандитами и бизнесменами, девочки – моделями и путанами. Мир перевернулся. Одна надежда на воскресную школу. Я надеюсь, здесь тебя приведут в чувство.
Хоть Евгения Александровна и подтрунивала над своим ребенком, бравировала нервным оптимизмом на грани отчаяния, но в глубине душе она ощущала тайную печаль. Мать понимала, что не может так легко, как прежде, купить своему ребенку даже простых конфет. Вспоминалась недавняя ярмарка в городе. Баранки и сушки висели нарядными цепями над прилавками, круглясь своей румяной привлекательностью. Дети не смели попросить родителей о простом лакомстве, они уже понимали, что безденежье страны обрекает на вежливую скромность. Слезы матери после работы стали ранящей обыденностью. Евгения Александровна открыла кошелек, с грустью оглядела свои скудные запасы и купила одну маленькую сушку, а после разломала ее и протянула детям половинки. Нервный спазм свел ее горло и, не выдержав, женщина разрыдалась, уткнувшись лицом в ладони. Праздник был безнадежно испорчен.
Крыльцо старого кирпичного домика, утопающего в цветочном дыме, испуганно заскрипело под ногами матери. Окна были невелики, толщина отсыревших стен таила защитную уверенность. Время словно застыло в этом чисто выбеленном, внутреннем пространстве с рядами раскладывающихся стульев. Постепенно зал наполнялся пришедшими детьми. Кого-то в первый раз привели родители. Таких новичков выдавал растерянный вид и неуклюжесть движений. Некоторые дети спокойно и уверенно заходили в огромную дверь, занимая свободные места, и сонно зевали в своих неуютных твердых гнездышках. Родители легкомысленно отправились по своим взрослым делам, и, спустя несколько минут, в помещение зашел приятный седой мужчина средних лет. Откашлявшись в скудную бородку и сияя голубыми глазами, он поприветствовал присутствующих детей и начал свою речь:
– Милые дети, вы находитесь в месте, где, я надеюсь, с Божьей помощью, мы посеем в вас зерна добра, мудрости и прилежания. Наша православная школа растолкует вам Евангелие, научит молитвам, которые всегда помогут вам на жизненном пути. Сейчас очень сложное время перелома в стране. Нарушены заповеди, сбиты курсы и ориентиры. Многие люди используют бранные слова, творят дела, которые искренне огорчают нашего создателя. Наркомания и разврат становятся современной моралью. Наша школа будет служить вам островком спасения в бушующем океане, тихой пристанью для души.
Когда вы заходили в школу, то могли заметить цветущие кустарники рядом. Присмотритесь к ним внимательно, они не так просты, как кажутся на первый взгляд. Шиповник – это терновый венец Иисуса Христа, а из такой белоснежной в начале лета бузины, возможно, был сделан крест, на котором его распяли. Бузина – очень опасное, колдовское растение, символизирующее грехопадение и нижний мир. Даже растения поют нам о греховности сущего, окружающего нас, о его несовершенстве. Надо прикладывать много усилий, чтобы обрести спасение и выйти на правильную дорогу.
Душа каждого ребенка – чистое полотно для живописи. Мы же будем художниками вашего сердца, поможем вам выйти на тропу милосердия и справедливости. Будьте прилежными и чистыми, как и завещано в Священном писании. Ведь каждого отрока можно узнать по занятиям его, чисто или правильно его поведение. Будьте богоугодны в деяниях своих: почитайте родителей, творите, храните невинность голубиную. Ведь Иисус наказал нам всю жизнь пребывать в прозрачном состоянии детства. Сохраняйте свой чистый свет и берегите его. В добрый путь!
Лиля поначалу с недоверием относилась к словам этого седовласого и щуплого человека. Она уже научилась смотреть на мир с подозрением, обжегшись на раскаленном песке двусмысленности. Цинизм, выросший на зараженной лицемерием почве, не позволял сердцу принять все открыто и радостно как прежде. Невинность была практически утрачена в тумане раскрепощающих лозунгов современности. Но постепенно душа ее вновь открылась навстречу истокам. Ведь невинность была изначальным состоянием рода человеческого.
Девочке и в этот раз повезло. Школа не являлась одной из случайных сект, так щедро расплодившихся в то страшное время, она действительно представляла Русскую православную церковь. В те годы возникло немало общин языческого толка, порой даже близких к сатанизму, поскольку в основе их мировоззрения было неприятие христианства. Население, ощущавшее болезненный духовный голод, доверчиво ринулось в многочисленные капканы оккультных организаций, теряло имущество, рассудок, жизнь. Но Лилю хранило само небо. Несмотря на небрежность случайного выбора школы, постоянную занятость и усталость родителей, их нежелание вникнуть в истинную суть заведения. Возвращение к состоянию праведности проходило сквозь богословские дисциплины, творчество, таинства церкви, архитектуру храмов, притчи, песни, основы психологии и философии и, конечно, спасительные молитвы. Воскресная школа мягкой рукой направляла неокрепший детский дух в радостный путь познания и доброты. Что-то иррациональное было в этих встречах, стирающее изъяны окружающего мира снаружи. Это действительно был независимый остров. Обитель спасения для неокрепшего сердца изменила судьбу Лили. Духовные наставники обнаружили у нее талант к рисованию. Это послужило причиной того, что родители девочки отдали ее в художественную школу.
XIX
Художественная школа являлась своеобразным пережитком давно утраченного времени. Она лежала на берегу жизни как красивая раковина, почти незаметная под безобразными водорослями и слоем тины. Память лучшей версии страны была глубоко и надежно спрятана в ее недрах. И только случайные фрагменты прошлого напоминали о чем-то уже почти недоступном. В блестящем потоке мишуры трудно было различить прежнее величие. Дух медленно стагнировал, к нему уже прикасались корыстные мотивы и медленно пятнали, забывая о тонкой неприступности.
Все изменилось. Прежняя свобода начальной школы отошла на задний план. Дни были забиты муштрой, строгими правилами, полным отсутствием времени для досуга. Школа хранила в себе идею давно забытого института благородных девиц, позиционируя себя хранителем культурных и нравственных идей. И если, благодаря учителям, которые еще не до конца забыли профессиональные основы советских стандартов, первая миссия учебного заведения неукоснительно выполнялась, то со вторым целеполаганием начинали формироваться проблемы. Облик морали, надтреснутый и искривленный, стремительно деградировал в тумане новых течений. Гуманность изжила себя, постепенно приходило время капиталистических канонов. Учителя не были исключением. Они начинали видеть детей скорее как инструмент для достижения своих личных целей. Благодаря ученикам, преподаватели старательно карабкались по карьерной лестнице и зарабатывали деньги через серые схемы продаж работ школьников. Наставники выживали в эпоху отсутствия выплат за рабочее время всеми мыслимыми и немыслимыми путями. Кто мог судить человека, которому нечем было кормить семью?