Елена Гарбузова
За пределами трепета
– Боже, о, Господи. Почему это произошло? Как случилось? Кто виноват?– неожиданно дважды за день нарушенный советский атеизм сменился жалобным всхлипом, заполнившим грудь Евгении Александровны, совсем как в далеком детстве,– что с нами будет? Быстро что-то придумать. Надо взять себя в руки. Как все это мерзко, противно, я – просто раскисшая неудачница. Как же не терплю этих слабостей и капризов. Просто дура. Так, не надо реветь, я приказываю тебе не реветь. Слезами горю не поможешь – это всегда надо помнить, не забывать,– женщина пыльным кулаком яростно вытерла глаза и вздернула гордую голову.– Так, сначала в сад, потом позвонить Леше. Затем бежать на вокзал, схватить билеты на поезд, если еще будут, и к тете. Да, я поеду с детьми к тете. Она всегда меня ждет, точно поймет и приютит. Вещи, брать ли вещи? Они ведь заражены… Куплю в Украине, на месте. Что он еще говорил? Ах, да, волосы. Нет, я лучше умру, но волосы оставлю при себе. Что скажет Леша? Лысое чудовище с опухшими глазами. Та еще красота! Но детей остричь обязательно, потом разберусь по приезду. Что с нами будет? Мы все умрем? Сколько осталось? Кто нам поможет?
Бег ускорялся, вихрился, сворачивался в скорые приготовления к отъезду. Хлопоты рвали воздух квартиры всплеском отчаяния. Закрытые окна породили духоту, свежее дыхание весны оказалось запретным и губительным. Кто знал, какой вздох станет последним? Ветер превратился в яд, дождь – в пламя. Все смешалось в вихре безысходности. Тревога стала биением сердца.
Они уехали ночью, по счастливой случайности схватив последние билеты в плацкартном вагоне возле туалета. Без чемоданов, подарков родне, надежд. Алексей Леонидович сутулым манекеном возвышался над толпой на перроне, одинокий, со страхом в глазах. Руки его вяло обвисли вдоль тела, растеряв всю возможную энергию для прощального жеста. Он прощался взглядом под зарослями ресниц. И в зарослях с тех пор навсегда поселилась тревога. Возможно, именно поэтому Лиля запомнила отца именно таким: с этими постоянно напряженными глазами. Глазами, провожающими поезд в бесконечную ночь.
Советское правительство объявило о катастрофе 28 апреля. Это была миниатюрная, невзрачная заметка в углу газетного листа. Она не привлекала внимания. Позже, когда новость разлетелась, проводились масштабные расследования, искали виновных. Выясняя, чем являлась авария: трагической ошибкой или спланированным терактом; была объявлена первая официальная причина происшествия. Но клубок фатального пренебрежения к собственному народу уплотнялся, ширился, полнился слухами. Люди говорили, что правительство все знало, но не отменило первомайскую демонстрацию. Городские автобусы были направлены на место катастрофы для эвакуации людей, а потом, как ни в чем не бывало, вновь возвращались на свои привычные маршруты. Начали выпадать волосы, оставляя в ваннах свои пугающие следы. Немедленно была привезена огромная партия югославского шампуня, и было объявлено, что это просто вина местных моющих средств, не соответствующих стандартам качества. Испуганные люди во многих местах, куда они переехали, превращались в жертв бойкота. Они были изгоями, «чумными». Были случаи, когда их дома поджигались. На работу брали в редких случаях, дети в школы не допускались. Все боялись радиоактивного фона, избегая пострадавших. Начало расти кладбище, врачам под страхом смерти запрещали сообщать о раке, смертях при родах, уродствах и иных последствиях. Приехавшие японцы выполнили диагностику пострадавшей территории и в ужасе умчались, отказавшись находиться в проклятом месте. Запрещали употреблять продукты, пользоваться дарами природы. Пошли слухи, что в день трагедии из пушек разгоняли радиационные облака, меняя их курс, не позволяя двигаться на Москву. Территория Белоруссии была принесена в жертву.
Человеческое жертвоприношение всегда играло огромную роль в истории человечества. Явное физическое насилие в культуре развитых современных стран все больше табуируется, а гипотезы, предполагающие неизбежность человеческого заклания, вытесняются на периферию научного мышления и изучения.
Тем не менее, 26 апреля – это был не просто обычный день. Стояла Лазарева суббота, светлый день накануне Вербного воскресенья. Воскрешение Лазаря – это последнее чудо Христа, одно из самых волшебных и знаковых чудес в христианстве, символ истинного величия веры перед ночью страстей. Это одно из самых важных деяний Иисуса за все время его земного пути. Это символ того, что Бог обладает властью над жизнью и смертью каждого человека. Образ того, что всех, почитающих законы Божьи, ждет исцеление и воскрешение. Чудо Лазаря – это значимое свидетельство того, что Бог любит каждого из нас. Вера в чудо превращается в веру в Господа. Но, только отключив разум и думая сердцем, можно познать чудо. Вера – универсальное орудие спасения человечества. Недаром в трагическую минуту все люди вдруг неожиданно вспомнили молитвы. Но у веры не должно быть строгих правил и догматов. Идти по часовой или против часовой стрелки вокруг храма – бессмысленная игра. Имеет значение только искренность и чистота веры. Именно они рождают истинное волшебство.
Уничтожить субботний символ веры в чудо было очень приятно противоположной силе в оккультном аспекте. Дестабилизация отношений между государствами внутри Советского Союза тоже была также очень выгодна внешней стороне. Став взрослой, Лиля постоянно искала истинную причину Чернобыльской аварии, ее критическое мышление не позволяло так просто принять официальную версию. Времена менялись и обнажали изъяны продавшихся остатков советской власти, их постепенное очарование материей, а не идеей. Детство всегда обрывается в том момент, когда ты осознаешь близкую возможность смерти. Но жизнь после смерти продолжалась.
XI
Что-то нежное, едва уловимое робкими касаниями щекотало лицо. Лиля открыла глаза. Белый снег плавно кружился в воздухе. Солнце щедро окружало водоворот лепестков. Девочка не сразу осознала спросонья, что снег – это танец цветущих садов. Они приехали в Украину. Мать несла ее на руках, отяжелевшую после поезда, и уже в тот миг, почти еще в бессознательном забытьи сна, Лиля полюбила этот край. Мамина любовь позже всегда приходила в мысли ребенка как образ цветущего сада, согретого солнцем. Чувством этим была сама весна.
Тетя Евгении Александровны с размаху открыла калитку в покосившемся заборе, раздался короткий жалобный скрип, тут же заглушенный плачем и громкими вскриками неизвестной родственницы. Она выхватила полными, горячими руками тело ребенка и, заплакав навзрыд, запричитала:
– Ой, моя ты зирочка ридненька, чаривня рыбка. Яке страшне горе. Будь вони прокляти, мерзотники.
Слезы душили пожилую женщину, они обливали лицо Лили жаркой влагой. Вздохи, всхлипывания, колебания сменили уютное спокойствие тела матери. Лиля окончательно проснулась, она ощутила новый, совершенно непривычный мир. Так она впервые узнала Украину. Эта страна всегда была похожа на бурлящий хаос, морской шторм, непокорную стихию.
Место, где родилась Лиля, было совсем иным. Люди были сотканы из покорности, раздумий, выдержки и компромиссов. Они редко торопились, еще реже действовали. Тишина бродила в воздухе. Выжидание было уделом многих, стремительная активность – только случайных безумцев. В то время, когда весь мир пытались научить науке толерантности и объявляли ее основой современного общества, белорусы представляли собой это науку как исконный образец, без примесей и червоточин. Многолетнее рабство, уничтожение и притеснение сыграло свою роль – люди научились принятию без возражений. Боль превратила их в солдат духа, как трудное детство зачастую формирует философов. «Не оцени», «не сравни», «не осуди» – звучали рефреном на протяжении жизни. А еще не критикуй, не возмущайся, не высовывайся, не формируй своего мнения. Когда человек вынужден есть несъедобное блюдо, организм всегда подает ему сигналы, что есть все подряд смертельно опасно, а рвотный рефлекс – это вынужденная мера, естественный инстинкт и защитная функция организма. Белорусы на протяжении долгих веков ели все. Они забыли о том, что приносит удовольствие. Смена удовольствия на полное согласие в конечном итоге притупила чувствительность и сформировала обреченную покорность. Никто не помнил о том, что теневая часть природы человека, вмещающая в себя отвращение, несогласие, критическое возражение, высокомерие, брезгливость формирует важные сигналы. Сигналы, с помощью которых человек узнает, что происходит что-то важное. Люди в Беларуси узнавали конфликт глубоко внутри себя при соприкосновении с реальностью, но постепенно соглашались с ним и принимали, не пытаясь бороться. Затем эта покорность переходила на новый уровень. Уровень экзистенциального смирения, фатальной неизбежности. Это не была ленивая, рабская покорность. Скорее это была попытка усмирить собственную гордыню, наступить на горло внутренней песне, пожертвовать своим собственным благополучием ради ближнего. Притеснение и страх трансформировались в полное уничтожение эго. Это была своеобразная духовная эволюция. Дух соперничества отмирал и постепенно, шаг за шагом, вырастал в цветок любви и милосердия. Ведь смирение стало поистине религиозным.
Украина была иной. Каждый украинец гордился своей особенной ролью вольного индивидуалиста, выставляя напоказ таланты, размахивая обостренным достоинством. Люди в этой стране редко обращали внимание на повседневные мелкие нужды. Тени и полутона – это удел слабаков и трусов. Только великое, только лучшее, только значимое. Эта порывистая и немного болезненная острота нравов всегда колола нарочитым надрывом. Словно зерно сразу перемололось в сталь вместо муки и этим произвело войну и голод вместо мирного спокойствия.
Что такое украинский характер? Ранящая пуля, колючий снег, крапива, обжигающая руку. Комфорт существовал только как накопление скарба по сундукам, он был временным и бездумным, он не писал планов. Отдаться на власть выгоды, объять красоту момента, безоговорочно поверить дающему, а потом погибнуть в горниле собственного сжигающего нетерпения. Украинец был рожден насладиться вспышкой мига, блистательного и истребляющего все на своем пути. Остальная сторона жизни была слишком скучна для врожденного огня. Мудрая черепаха может прожить сто лет, но разве это жизнь?
Природа Украины имела тот же исключительный национальный колорит. Создавалось впечатление, что сама почва производила людей, рождала их в тучном бархате чернозема, маслясь сытым величием. Мать Лили, чтобы вырастить помидоры в Беларуси, пестовала саженцы как маленьких детей. Она тряслась над ними, укрывала, пасынковала, подвязывала к палкам, опрыскивала от фитофторы и производила еще неисчислимое множество различных операций, чтобы получить приемлемый урожай. Томаты в Украине стелились прямо на земле щедрым изобилием, валяясь среди сорняков с ленивой небрежностью. Брошенное семя не требовало дополнительных усилий. Оно сразу замахивалось на самое великое и непременно получало то, что хотело. Чернозем не нуждался в удобрениях. Он сам по себе был подобен сытной колыбельной, родящей переизбыток без усилий и пота. Уверенность матери-земли дала своему народу эту же непоколебимый вызов. Они требовали, а не создавали в муках и трудах.
Труд был вторичен. Строгая и рациональная аккуратность белорусов здесь высмеивалась. Это выглядело бесталанным занудством. Тишина тоже обрекалась на изгнание. Вечер всегда был наполнен мелодией песен, головокружительными танцами, любительскими представлениями. Не проходило ни дня, чтобы совсем еще маленькую Лилю не привлекали к концертам самодеятельности. Она играла роль мухомора в лесу, красной шапочки, бочки с вареньем. Люди ставили в рассеянной тени лип ряды стульев и создавали повседневные чудеса, наполненные хохотом, музыкой и театральными сценками. Праздник был нормой жизни, повседневной молитвой, языческим ритуалом.
Сегодня праздники старательно продумывают маркетологи, чтобы заставить людей неуклонно следовать заведенным ритмам распродаж и поздравительных режимов. Все остальные, выпадая на обочину воинского призыва, вынуждены чувствовать себя одиноко. Иным было счастье праздника в советской Украине. Воздух искрился талантом и многозвучием, никто не был забыт, и время бежало кувырком, не различая сезонов и правил в небрежности экспромта. Елка наряжалась среди лета, дождик тянулся простоволосым блеском к весеннему ветру, стеклянные шары бойко подмигивали среди крупных соцветий каштанов, светящихся румяным озорством.
Потом все бежали под прикрытием ночного неба на берег озера. Звезды срывались с прозрачной высоты и превращались в песок под ногами, забыв о миллионах прошедших лет. Песчинки укладывались спать на влажных ступнях после купания, и каждые ноги уносили с собой песню времени, нарушая целостность окружающего мира. Дух трепетал над водой звонкой песней. Дух мятежный, неугомонный, доверчивый.
Позже все возвращались домой, и Лиля еще долго лежала прямо на полу в общей комнате, не замечая твердости пола, храпа соседей рядом, внезапно нахлынувшей темноты, полной скрытых вымыслов. Чудовища бродили вокруг и приподнимали край одеяла, топорщились рогами вешалки на стене, накидывали саван простыни, висящей на открытой двери в углу комнаты. Девочка всегда призывала утро, придающее вещам привычное звучание. И жизнь неизменно приносила рассвет нового дня после темной ночи.
XII
Кино – это лист акварельной бумаги, на котором остались лишь пятна краски. Вся долгая и кропотливая работа карандаша, затертые неудавшиеся штрихи, напряженный поток творчества, поиска и запретов остались в прошлом – искусство кино дышит в сияющем, словно небрежном вдохновении.
Помня фразу Ленина «Из всех искусств для нас важнейшим является кино», советские идеологи яростно творили шедевры пропаганды, выкристаллизовывая идеальное общество. Режиссеры обязаны были быть безупречными коммунистами и настоящими бойцами идеологического толка. Пока набирающий обороты кинематограф Голливуда развлекал в сиянии бурлеска и создавал удобное общество потребления, советские авторы уничтожали дореволюционную несправедливость, прославляли идеи социалистического общества, сгорали в призыве к светлому будущему.
Перекосы в форме и содержании кинематографа, запреты на и инакомыслие постепенно напрочь убивали критическое мышление в массах. Человеческий разум редко сопротивлялся, ведь до этого он находился в сонном состоянии невежества. Люди пришли в раннюю советскую реальность с сердцами детей; детей необразованных, диких, требующих справедливой отдачи за все обиды прошлого. Они обрели свободу и верили лидерам безоговорочно. Дети всегда требовательны, но их требовательность непременно обречена на доверчивость.
Советский кинематограф служил мягкой силой, бытовым оружием, формирующим мировоззрение каждого отдельного человека. Своей восторженностью и надрывом он воспитал поколение, способное перейти все мосты, сжечь за собой все сомнения, отдаться во имя Родины всем сердцем. Он служил победоносным факелом, формирующим человечность и верность без сомнений. Колебания невозможны, когда весь мир снаружи катится в ад. Отчий дом нуждался в спасении.
Послевоенное время еще долгие годы хранило эту восторженность и однозначность. Но нарастающая сила образования, первые восторги непривычного мирного неба способствовали зарождению новой линии в искусстве – линии мерцающего размышления. Ужасы войны сформировали непривычную до сих пор философию. Кино стало более тонким и осмысленным. Люди перестали нервно пульсировать и ходить по грани обреченного отречения. Они наконец-то обрели спокойствие и уверенность. Время для обучения, созерцания, постижения. Так возник первый критический взгляд на мир. И он не мог не отразиться в искусстве. Покой преобразил ярость зимы в нежную весну. И первые невинные цветы распустились. Цветы над могилами людей, отдавших свою жизнь во имя Родины.
Детство Лили прошло именно по такому июньскому полю послевоенного кинематографа. Она познала этот пленительный мир, вдыхая его лучшие ароматы, касаясь доверчивыми пальцами стеблей и соцветий самых высоких трав. Эти фильмы словно излучали серебристое, тихое сияние мудрости. Художники образа прорвались, успокоились и раскрылись всем своим просветленным сердцем. Искусство кино превратилось в медитацию: бесшумную и тонкую. Наивность стала почти религиозной, доброта была возведена в культ. Никто не знал, что существует цинизм, осмеяние, пошлость. Серьезность и нравственность, возможно, дошли даже до пределов отрицания смеха. Ведь Христос никогда не смеялся. Возможно, он обладал тонкой иронией и позволял себе сарказм, но шумное веселье было ему не присуще. Смех оскорблял события недавнего прошлого, он разрушал хрупкость заново построенного мира. Люди новой реальности уже не обладали зубоскальной мощью, они хранили свежую рану в душе. Ведь хохот оскверняет жертвенность.
Таинственное свечение фильмов формировало Лилю. Не меньше она была очарована разноцветными корешками книг, стоящими в недрах грузной немецкой стенки, уродливой как доисторическое чудовище. Добыта мебель была ценой невероятных усилий и слез. Первая попытка приобретения элемента интерьера закончилась крахом.
Евгения Александровна, вынашивая Лилю, получила бесплатную квартиру от государства и переехала от родителей мужа в свое собственное жилье. Подобная практика существовала как обыденная норма жизни, никого не удивляла такая щедрость, как не удивляло бесплатное качественное образование, медицина, льготный отдых на берегу моря. Люди становились в очередь и, по прошествии определенного времени, въезжали семьями в новостройки. Да, это не были роскошные условия проживания, но они давали возможность недавно созданным ячейкам общества обретать свой маленький, комфортный быт, не глядя в будущее со страхом. В наше время многие журналисты пытаются очернить гуманные достижения социализма, но они реально существовали. И не только для номенклатурной верхушки. Евгения Александровна с ее ключами от новостройки служила наглядным подтверждением этого общего правила.
Достать мебель для обустройства квартиры в эпоху тотального дефицита было практически невозможно. Если государство вполне обеспечивало население местом для жизни и заботилось о здоровье и уровне духовного воспитания, то избыточные надстройки быта оставались недостижимыми. Мещанство порицалось, но именно недоступность запретных плодов создавала жадное стремление к ним.
Однажды, когда мать Лили была на работе, ее срочно позвали к телефону. Трубка дымилась рвением свекрови, сбивчивым пылом ее нетерпения:
– Женя, срочно бросай все и беги к мебельной фабрике в Западном. Я все устроила, там тебя будет ждать высокий мужчина. Возьми восемьсот рублей, я договорилась, он вынесет тебе немецкую стенку.
Евгения Александровна быстро вскочила, забыв про тяжесть живота на поздних сроках и легкое головокружение. Она тут же отпросилась, побежала домой и, отсчитав многомесячные накопления, устремилась к забору фабрики, которая, к счастью, находилась неподалеку от ее дома. Ликование наполняло душу, женщина уже представляла, как размещает свой нехитрый скарб в монолитное величие мебели. Снаружи предприятия ждал высокий парень, затертая одежда которого втиралась в доверие доступностью образа. Честные глаза выискали силуэт беременной женщины, и первые же слова покорили запыхавшуюся Евгению Александровну уверенностью пролетарского напора:
– Быстро-быстро, дамочка. Не теряем времени даром – стенок в обрез. А стенка-то первый сорт, поди. Блестит как сопля под носом! Высший класс! – И мужчина цепко подмигнул своим лукавым глазом, распространяя дух победоносного авторитета. – Пошли в цех – покажу модель. Только давай в обход через лаз в заборе, а то зажопят, и останемся с носом. Не зевай.
И они стремительно вонзились в пыльный сумрак случайного здания, находящегося на территории фабрики. Со стучащим сердцем Евгения Александровна вспоминала, как крошащаяся неровность бетона и торчащая арматура царапали ей ноги, как дрожащие руки потом судорожно сбивали пыль с плиссированной юбки, как выбоины в асфальте намекали на преступное вторжение, норовя подвернуть лодыжку.
В подозрительном производственном храме она почти на ощупь различила помпезную глянцевитость новой мебели. Гротескность декора, апломб переусложненных вензелей и молдингов немного устрашали. Но времени для раздумий не было. Следовало хватать случайно подвернувшийся шанс. Вернувшись за территорию фабрики таким же осторожным, вороватым способом, женщина отвернула ворот промокшей от авантюры блузки, вытащила из теплого чрева бюстгальтера пачку банкнот и доверчиво протянула ее случайному добытчику. Тепло на рублях растаяло за считанные минуты. Так же быстро испарился след незнакомого авантюриста. Прошел час, второй. Лиля испуганно билась в животе матери, не понимая, почему такая уютная колыбель вдруг затряслась от рыданий. Трепет перешел в разочарование. Пролетариат вновь поборол интеллигенцию своим беспринципным задором. Ничего принципиально нового не было в такой устоявшейся схеме сосуществования.
Свекровь Евгении Александровны, помня свою ошибку, лично выделила средства для покупки новой мебели, достав ее через неисчислимое множество связей в военном ведомстве. Стенка была бежевая, современная, поражающая неизвестным способом проведения иностранного досуга. Она включала в себя не только закрытые шкафчики и полки для книг, но и обладала центральным сердцем своей новомодной значимости – баром с подсветкой. Когда гости приходили к родителям Лили, они первым делом устремлялись к этому достижению цивилизации и неустанно принимали тусклое свечение за свет в конце тоннеля, забрезживший рассвет в мистическом раю запада.
Милиция нашла обманщика спустя пару лет. Евгению Александровну вызвали в суд, зал был заполнен огромным количеством доверчивых любителей обновления интерьера. Каждое показание разнилось. Мошенник менял облики, локации преступления, времена года. Одно оставалось неизменным – его неуловимость. Спокойствие придавало шарм ему уверенному лицу, словно он продолжал играть свою новую роль и предельно наслаждался красотой процесса, а не освистанием после суда. Деньги не вернулись, но правосудие состоялось. Виновник торжества ни о чем не сожалел, вспоминая годы вольного авантюризма и процветания с ностальгией в преступном сердце. Раскаяние было уделом сомневающихся неудачников.
Постепенно утробу стенки заполняли книги. Моду на чтение незаметно сменило повальное увлечение накопительством красивых обложек. Шкаф, полный полихромного строя плотных корешков, свидетельствовал о достатке жильца, кричал о его преуспевании на сцене жизни. Книга стала декорацией, превратилась в антитезу истинного духовного голода. Она собирала пыль, склеивала собственные страницы в неприкосновенности, верно хранила аромат типографской краски в своих недрах. Редко кто интересовался определенным автором, коллекции классических томов существовали для привлечения внимания и антуража, а не для жадного изучения.
Лиле повезло. Ее семья читала книги. Родители не обладали утонченным вкусом, довольствуясь случайным выбором авторов. Ассортимент книжных сокровищ дома был довольно тривиален и включал в себя только скудный ассортимент советских книжных магазинов. Новинок, по неприхотливому велению судьбы выброшенных на полки. Но книги не были забыты. Они дышали воздухом любопытства, чихая шуршанием перевернутых страниц. Они загибались в уголках, истирались в краях, скользили своими магическими символами между детских пальцев.
Сначала это был просто набор алхимических знаков, таящих в себе философский камень непознанного. Между сложным кодом тайнописи настоящим волшебством произрастали картинки, волнуя детские мысли, направляя их в мир фантазий и чудес. Лиля просила маму почитать сказку, каждый раз замирая в голосе матери, отдаваясь во власть непознанных смыслов. Но Евгения Александровна, перегруженная работой и бытом, обычно прекращала чтение после пары страниц вербального фокуса, засыпая от усталости или вновь устремляясь к неизменным хозяйственным нуждам. Отец подобными глупостями не занимался, да Лиля и не обращалась к нему. Папу после работы нельзя было беспокоить. И Лиля листала книгу в полном одиночестве, рассматривая рисунки и придумывая свой собственный сюжет, отталкиваясь от первоначальной идеи.
Картинки и образы прочитанных историй продолжались ночью во сне, наслаивались, превращались в бурлящую фантасмагорию. Чудо-юдо перелазило через спинку кровати и волосатой лапой перебирало вставшие дыбом волосы. Золушка натирала ступни в неудобных хрустальных туфельках и требовала пластырь, которого не оказывалось в домашней аптечке. Мари вместе со Щелкунчиком кормила белоснежных лебедей, и они били крыльями по зеркальной глади озера, обдавая брызгами постельное белье. Вода обволакивала сны теплой тайной, и крик лебедя разрезал утренний полумрак спальни, постепенно превращаясь в голос матери:
– Лиля, ну что за безобразие? Ты опять надула в кровать! А ведь такая взрослая девочка! И Золушка опять вся мокрая. Снова стирай, как вы мне все надоели, руки уже отрываются!
И Евгения Александровна рывком выдергивала край мокрой простыни из-под ребенка, а кукла падала на пол так же быстро, как фальшивая принцесса бежала с бала, теряя на ходу башмачок из позолоченного пластика.
Позже, когда Лиля открыла магию самостоятельного чтения с помощью терпеливой доброты первой учительницы, она перестала тревожить мать, все больше замыкаясь в иллюзиях придуманных миров. Они были для нее даже более выпуклыми, явными и ощутимыми, чем сама реальность. Девочка с головой погрузилась в этот бездонный соблазн. Чтение служило самым приятным способом пренебрегать жизнью. Иногда, завидев хмурящееся небо в окне, Лиля молила неизвестного повелителя, чтобы пошел дождь и избавил ее от шумных игр во дворе. Ведь она уже попала в плен шуршащих страниц, еще не зная продолжения сюжета. А забавы во дворе оттягивали удовольствие узнавания.
Евгения Александровна злилась на дочь, на ее домашнюю замкнутость, на увядание ее живого задора раньше времени. Они силком выгоняла девочку на улицу, прятала книги, выключала свет, заставляя ребенка укладываться спать раньше времени. Мать раздражала эта тихая страсть, несвойственная детству. Сама Смирнова всегда была активным, спортивным, коммуникабельным человеком. Ее любовь к литературе ограничивалась планами на урок. Подобное уклонение от настоящего мира ее пугало. Она встретила в дочери то, чего старательно избегала сама – затхлость библиотек, тягу к познанию без границ, болезненную самодостаточность. Индивидуализм интроверта в Советском Союзе не приветствовался и был скорее пороком. Лиля постоянно слышала упреки:
– Сначала прочитай свою жизнь, а потом займись чужими выдумками. Хватить наблюдать, надо действовать. Посмотри, в кого ты уже превратилась. Горбыль, да еще слепой. А ну-ка расправь плечи и шагом марш на улицу! Девочка в третьем классе, а уже близорукая, как крот! Что с тебя вырастет?
Лиля пряталась в тусклом свечении настольной лампы и читала украдкой, портя глаза и не задумываясь об этом. Физический мир был не настолько важен, как фантастические, свежие идеи, которые вливались в нее незримым потоком истины. Сказки разных народов мира раскрывали тайны мироздания и скрытые знания, указывали на цикличность бытия и смену стихий, связывали с предками, наполняли на путь внутренних исканий и личностного роста. Это была духовная инициация, а она требовала жертвенности, социальной смерти. Лиля приоткрыла дверь в сверхчеловеческую реальность.
XIII
Маленький черный комок плоти лежал на земле возле дачного дома. Жизнь еще теплилась в чуть вздрагивающей надежде будущих крыльев. Лиля подняла с земли инопланетное, пугающее существо, съеживаясь от отвращения. Любопытство взяло верх, и девочка осторожно держала в руке нечто за пределами ее понимания. Создание с головой гуманоида тянуло головку к неизвестному теплу случайного спасителя. Оно было безобразным чудовищем, словно сотканным из всех ужасов сновидений, но размером не больше спичечного коробка. Лиля застыла в ужасе и разглядывала пришельца.
– Мамочка, мама! – закричала она. – Я встретила инопланетянина. Он упал с летающей тарелки и разбился рядом с нашим домом! Давай спросим его про то, с какой планеты он прилетел, и в чем смысл жизни?
– Глупости какие. – Евгения Александровна спокойно подошла, стянула перчатки с натруженных рук и взяла существо к себе на ладонь, пристально рассматривая.– Не придумывай, Лиля. Вечно ты фантазируешь. Это малыш летучей мыши. Наверняка, он обладал врожденным дефектом развития, и родители выбросили его из дома, понимая, что он обречен на скорую смерть.
– Как? Как выбросили? – Лиля внезапно задохнулась от жалости и, сбивчиво путаясь в словах, застрявших где-то глубоко внутри, в конце-концов собралась силами и, спросила. – Ты меня тоже выбросишь, если я заболею, да? Не пожалеешь?
– Лиля, не неси чушь. – Мать поправила выбившуюся прядь волос плечом. – Мир природы не знает жалости, он не живет по моральным законам. Побеждает сила, выносливость, крепкое здоровье. Животные заботятся только о выживаемости будущих поколений. Это своеобразная гуманность. Ведь оставляя немощную особь в гнезде – они обрекают ее на жизнь в последующих мучениях. Она все равно погибнет, так что проще избавить ее от страданий, пока тварь еще мало осознает окружающую действительность.
Лиля мало что поняла из строгого научного доклада матери. Евгения Александровна редко заботилась о простоте слога. Но девочка поняла всю боль миниатюрного создания на ладони, трепетавшего от несправедливо нанесенной обиды. Существо было предано с рождения, коварно изгнано близкими людьми и, несомненно, по мнению ребенка, нуждалось в защите.
– Мамочка, милая, родная, позволь мне оставить звереныша. Я назову его Гуманоидом и стану ему настоящим родителем. Посмотри, какой он несчастный и одинокий!
Евгения Александровна поначалу возмутилась, но, глядя в глаза ребенка, полные слез и жалости, вдруг неожиданно смягчилась.
– Ладно, забирай этого монстра. Но помни, что будешь сама лично кормить его. И, скорее всего, он все равно не выживет, потом не реви и не порти мне нервы.
Лилю накрыла волна восторга и нежности. Она нашла старую картонную коробку из-под обуви и наполнила ее самым чистым песком, набранным возле реки. Затем нарвала луговых цветов, зеленой травки и соорудила царское ложе своему первому питомцу.