Дмитрий Всатен
Книга 1. Людомар из Чернолесья
– Она, привысокий, она…
– Не пугай его, Бод. Я сама такое завела здесь. Мне в радость кормить своих гостей. Что до Паки, то он стар уже, и мне его жаль. Он верно служит нам много лет и я не хочу, чтобы последние дни его проходили в тягости, – сказала Смана. Она протянула руку и нежно погладила Паки по голове.
– Никогда вас не понимал и не пойму, – указательный палец Бода переместился от жены Кина к нему самому. – Достойны друг друга. Один другого престраннее вы.
Кин улыбнулся его словам и снова с наслаждением опустился в мягкое кресло.
– Сколько ты еще проваляешься дома? – подступил к нему Бод.
– Сегодня Кодрагбар-диг призовет меня к себе. Олк сказал мне, что орид Кодрагбар ноне Хранитель Чинов и Наград и поздравил меня.
Бод вскинул брови и промолчал. Кин внимательно посмотрел на него. Не могло быть, что на такую фразу Бод отмолчался. Он обязательно должен был что-то сказать. К тому же, во фразе промелькнуло имя Олка, к которому у Бода был особый счет. Кин улыбнулся уголком рта: едва приехал домой, как в памяти всплыли былая дружбы и былые обиды. Им уже много-много лет, а память освежевывает воспоминания, как мясник потроха давно убиенной скотины.
– Расскажи нам, нашел ли ты ту, которая скрашивает твои ночи; ту, которая заботится о тебе и думает о тебе, когда ты не с ней, – заполнила паузу Смана.
Бод фыркнул с тем особым рыком, который отличал только его фырканье:
– Я плачу о том времени, когда родились вы, ты и Кин, я плачу, что не был рожден вместе с вами. Тогда еще существовали те, о ком ты мне постоянно напоминаешь. Но не сейчас.
Смана заулыбалась. Обычно после этой фразы Бод добавлял, что, если бы он родился тогда, то отбил бы ее у Кина и связал с ней свою жизнь. Но Бод промолчал.
– Мне пора идти, – поднялся Кин. – Подожди меня. Я скоро. Владия приучила меня быстро собираться и иметь то малое, что нужно воину.
Через короткое время он вернулся, и они вдвоем вышли на улицу, мощенную красно-синим камнем.
– Что ты утаил от меня при Смане? – спросил его спокойно Кин.
– Было заметно?
– Не для нее, для меня. Говори.
– Гимрагбар прислал меня к тебе. Дурные вести дошли к нему из Владии. Саарары разбиты в Холкунии. Отряд, посланный к Холведской гряде, бесследно исчез. Это он и просил передать. От себя хочу тебе сказать, что Кодрагбар-диг и впрямь дарует тебе «рагбар», но ты получишь не ронг, а пять ону и несколько энтору из дикарей.
Кин невольно замедлил шаг, а после и вовсе остановился. Полторы тысячи оридонских воинов да еще несколько шестисотголовых отрядов владян или красноземцев были тем даром, который мог зарубцевать шрамы на его сердце от многих лет унижений, которым его подвергал Цуррагбар. Но Кину слишком много лет, и он очень многое повидал и понял, чтобы не осознавать простую истину: когда много дают – многое и просят. И это в лучшем случае, потому как обычно в жизни получается хуже: немного дают, но очень многое просят. Что же могут попросить у него за такие щедрые дары?
Оридонец снова двинулся вперед, но шаги его уже не были прямыми и сильными. Было заметно, что все силы его ушли в голову.
– Исполни мою просьбу, – решился наконец Бод. Он даже покраснел, когда произносил эти слова.
– Говори, коли в силах я буду, то выполню.
– Прими меня к себе, – выдохнул Бод. – Прими, иначе ничего хорошего я не сделаю этому городу и империи. Зажат я здесь и некуда выйти мне отсюда. Ежели ты меня примешь, то относись, как к младшему по званию – на том порешим, чтобы не было…
– Хорошо. Но ты знаешь, что я не в силах изменить кое-что, – Кин повернул голову и посмотрел в глаза Бода.
– Я решусь, – сказал тот и заскрежетал зубами.
– Решись и иди со мной.
Чувства и мысли Кина были приведены в расстройство словами Бодрагбара. Размышления о том, что же ему предстоит свершить с войском, которое даст ему империя и сможет ли он выполнить это неизвестное, но заведомо сложное задание, мешались в его голове с саркастическими вспышками воспоминаний из прошлого о том, что Бод, несмотря на всю свою мужественность и злобу, никак не мог выбраться из Оридонии из-за своей матери, которая всякий раз умирала, едва он решался выехать за стены столицы.
– Разрешишь мне удалиться? – голос друга вывел Кина из самосозерцания. Они остановились у заднего входа в дом Кина. Врата его были распахнуты и два биггиса послушно стояли, удерживаемые служками-пасмасами, ожидая своих сидоков.
Биггисы были похожи на бегемотов, только морды их были намного меньше. Как правило, это были упитанные животные, спина которых покрывалась пышными накидками или оридонским седлом. Оридонцы передвигались на биггисах исключительно в городах и недалеко в пригороды. Лапки животных были слишком нежны для того, чтобы долгое время идти не по мостовой. Биггисы отличались чрезвычайной чистоплотностью и мягкостью движений. Удивительно было, как эти бочонки умудрялись двигаться с грациозностью кошки. Мягкость движений, в первую очередь, прельщала оридонцев. Они ехали на биггисах без тряски и могли даже спать, слегка покачиваясь на их спинах.
Для Кина все это было в прошлом. После службы во Владии он мог спать даже на скачущем галопом кеорхе или на идущей рысью саарарской лошади, и даже на груххе, несущемся в бой. В который раз Кин признался себе, насколько мягкотелым был до отплытия во Владию.
Слуга с поклоном передал ему биггиса и Кин взгромоздился на него всей своей тушей. Какой же маленький зверок, подивился он своим первым за многие годы ощущениям.
Железный чертог, где располагались военные казармы ориданского гарнизона, находился в другом конце города. Кин узнал об этом, когда приехал на прежнее место чертога и обнаружил там богато устроенные дома высшей знати. Когда же ему указали, куда ехать, он в который раз подумал, что 12 лет вне Оридана – это слишком много.
С удивлением он взирал на жизнь родного города, которая изменилась до неузнаваемости. Везде и всюду перед его глазами шнырями пасмасы, холкуны, мумы и даже несколько тааколов промелькнули между ног ходящих. Оридонцы все как один восседали на биггисах, изредка отвешивая оплеухи зазевавшимся слугам и рабам. Было довольно много краснокожих существ, походивших на реотвов, от которых их отличали очень грубые черты лица, какими бы формами они не выражались. Длинные волосы, заплетенные в косы или стянутые в хвосты, лоснились под лучами солнца, не то от масла, не то от грязи. Куча всевозможных животных и новых запахов вливалась в ноздри Кина со всех сторон.
Уже через несколько улиц он ощутил себя уставшим. Да, там, во Владии, он мог мчаться за беглецами дни напролет и не чувствовать усталости; драться с врагами часы под палящими лучами солнца или по пояс в снегу, или по колено в мерзопакостной осенней грязи – и не ощущать опустошения и дрожания в руках, но здесь, в Оридане, не прошло и часа, как он оказался разбит настолько, словно ему всыпали палицей прямо между глаз.
Железный чертог возник перед ним неожиданно. Вернее, он издалека увидел его стены, но и предположить не мог, что это изящное здание может оказаться Железным чертогом. В его времена этот чертог черной махиной возвышался над городом. В его времена – о, боги, он, кажется, слишком постарел, и город всякий раз напоминал ему об этом.
Кин въехал в широко распахнутые ворота, пораженный тем, что они открыты и охраняются всего лишь двумя стражами, прошел по вымощенному гладким камнем двору и вошел в помещение, более походившее на палату дворца, чем аскетичное – в его времена! – жилище воинов.
– Иди к нему, – кивнул Кину воин и пропустил в небольшую анфиладу, закончившуюся уютной комнаткой.
При его появлении от широкого стола отошла высокая сухопарая фигура, держащая в нижних руках непонятные предметы, а в верхних развернутую карту.
– Я Кин из рода Кин, энторун Цуррагбар-она из Владии.
– Он еще не подох? – спросила фигура без тени иронии.
– Нет, – растерялся Кин.
– Я надеялся, что он подох. Что ж, надо подождать. – Оридонец отошел в угол, и его фигура превратилась в едва различимый силуэт. Звук сказал Кину, что оридонец сел. – Проходи, Кин.
– Отдай честь, орид, или… – внезапно прорычали сбоку так, что Кин вздрогнул. Он не заметил говорящего.
– Ничего, – быстро прервал рычащего силуэт. – Мне так больше нравится. Ориды из Владии мне более по душе, чем все эти мамочкины сынки, трущиеся по углам моего дома. Ты знаешь, кто я?
– Да, орид. Твое имя Кодрагбар-диг, Хранитель Чинов и Наград.
– Нет. Я Суррагбар-диг, Глядящий Вперед, чашник императора, Хранитель печати и мыслей. Но ты молчишь. По тому, как не трепещешь, я хочу спросить тебя: давно ли не был ты в Оридане?
– Двенадцать лет.
– Вот все и прояснилось. Не стоит говорить тебе, как здесь все усложнилось, ты и сам это увидел, не так ли?
– Я увидел.
– Немногословен, – силуэт поднялся и снова превратился в фигуру. Когда она приблизилась к Кину, воин разглядел довольно молодое, но очень умное лицо. Еще он заметил жестокость и разврат на этом лице, а после нечто страшное дохнуло на него из глаз Суррагбар-дига. – Смотри же, Позраг, вот пример орида. Настоящего орида. – Кин невольно опустил глаза. Никогда не думал он о себе, как он настоящем воине. Сур, меж тем, продолжал: – Не трепещет пред слухами обо мне. Не боится, когда такой как я стоит перед ним. И смерти не боится, а?
– Про то не знаю.
– Встречал ли Типпура во Владии ты? Встречал, я знаю. Каков же лик его? В Оридане почти никто его не знает. Когда он является кому, то лик свой каждый отворачивает. То ведь не скромность, то страх. За это здесь я каждого и презираю. Чего молчишь?
– Не видел его лика, когда в глаза погибшим смотрел; когда рубил врагов Оридана его я также не видал, – ответил Кин. Его начинала пробирать мелкая дрожь. От Сура исходила опасность, огромная опасность и чутье Кина заставляло его держаться в напряжении.
– Не думал, иль не видел?
– Орид Суррагбар-диг, не в силах я говорить с тобой на таком языке и с таким пониманием. Я воин. Мне не пристало много и долго думать, – нашелся, наконец, Кин.
Чашник императора тут же отстал от него. Кин именно этого и хотел. Шестое чувство вновь не подвело. Единственное, что хотел от него Сур – признание своего превосходства. Он его получил. Для Кина это ничего не стоило, а мальчик удовлетворился. Он может сколь угодно много рассуждать о том, чему и сам подвержен, но про себя такое никогда не заметит. Кин едва не улыбнулся, победив проиграв.
– Хранителя Чинов и Наград сегодня здесь не увидишь, но не уходи. Я хотел поговорить с тобой. Он исполнял мою волю. – Суррагбар расправил пышные одежды и сел за стол. – Подойди. – Кин приблизился. – Взгляни на эту карту. Хорошо ли читаешь ты карты?
– Да. Могу понимать, – снова намеренно принизил себя Кин, попутно подумав о том, что Цур, что ни говори, преподал ему хороший урок уживчивости даже с самыми отъявленными негодяями.
– Это карта Красноземья. Дела у нас там идут не очень хорошо. Особенно в последнее время, когда эта… жаба встала во главе войск. Поз, подойти. У этой крепости побили нас, а здесь наши славные воины бежали сами – проклятье на их семьи!..
Суррагбар-диг продолжал говорить, и перед глазами Кина разворачивалась жизнь многих тысяч существ, прожитая за год. Еще до того, как Сур сказал об этом, Кин увидел огромный клин, которым войска красноземцев смяли левый фланг оридонских армий. По карте выходило, что вот уже несколько месяцев над войсками висит угроза быть отрезанными от побережья и оказаться в окружении.
– Если бы не действия головы армий и армий правой руки, все мы оказались бы отрезаны от побережья, и я бы не сидел и не говорил с вами, – продолжал чашник. Голос его задрожал от злобы. – Я призвал тебя вот сюда, – он ткнул пальцем в какую-то точку много выше клина врагов. – Это Ордарг. Твердыня, от которой идут они на нас по левую руку. Ее надо взять и порушить. Хорошо бы удержать, но я не… Не удержим мы ее. Силы не те. Но порушить надо. – Сур поднялся. – Теперь иди, а когда призову тебя, скажи мне, сколько воинов тебе нужно и сколько гуркенов. О чинах не имей беспокойства, хотя… по тебе вижу, что нет дела тебе до того.
***
Кин накинул на себя легкую накидку, опоясался, приторочив к бедру под накидкой небольшой меч, и вышел за ворота. Город неприветливо встретил его. Холодом дыхнуло в лицо. Солнце еще не взошло, и оттого было морозно. Как только светило взойдет над горизонтом, воздух тут же прогреется. Такая уж была погода в долине, где уютно примостился Оридан.
Дрожащими вовсе не от холода руками Кин вытащил из небольшого мешочка предмет, похожий на бусы и посмотрел на него. Это была лиамига: цепочка, состоявшая из шестигранных звеньев из особого мягкого камня, на которой оридонцы писали друг другу. Невероятными свойствами обладал этот камень – лиам – легко поддавался он давлению, на века запечатлевая на себе слова. Отчего-то в этот момент Кин вспомнил лиамигу своего отца. Смерть закрыла его глаза столь давно, что Кин даже и не пытался припомнить, когда же это произошло, однако его слова в камне всегда сопровождали оридонца. Об этом никто не знал и все принимали цепочку, висевшую у Кина на поясе за красивый резной ремешок, но нет – это были наставления отца, дорогая, но очень мудрая вещица, которая не раз спасала Кину жизнь. И первая фраза, открывавшая раздел «Война» была о том, что ему сейчас предстояло пройти: «Чем выше чин пред тобой, тем короче язык твой».
Кин, прозванный во Владии Хмурым, никак не соответствовал своему прозвищу за день до этого. Оридан изменил его. Он даже начал часто смеяться. Он обнимал жену и детей. Он целовал их и его грубые руки успели растерять все мозоли и ссадины. Его тело давно уж не знавало ран.
После того, как Суррагбар-диг объявил ему, что Кин задержится в Оридонии до следующей весны, а после направится в Красноземье с отрядом в два ронга – шесть тысяч воинов – и собственной дикарской порией, Хмурому показалась невыносимой мысль о бездействии. Безусловно, ему было приятно проводить время со Сманой и Уто-Кином, щекотать дочь, которую он прозвал «пимпочкой» за ее малый рост – многое из семейной жизни было радостным и доставляло удовольствие, но тогда его мысли все чаще возвращались во Владию. На ее сочно-зеленые с синим оттенком равнины, в ее угрюмые брездские предгорья и таинственный Черный лес. Там жизнь казалась ему огромной, широкой. Там жизнь для него размахнулась, насколько хватало глаз. Жизнь во Владии захватывала дух своей безмерностью и бесконечностью. Здесь же, в Оридане, он задыхался, зажатый промеж холмов. Он ежился и невольно сдвигал плечи, ибо ему казалось, что улицы, стиснутые промеж массивными многоэтажными домами, не дадут ему пройти. Шум и толчея большого города раздражали его. Раздражали до вчерашнего дня, когда в его руки попало это.
И с тех самых пор, с того самого мгновения, как лиамига с золотой окантовкой оказалась в его руке Кин вдруг остро почувствовал, как привык к Оридану, и что все его прежние чувства были лишь капризами, попыткой нрава, строгого и стойкого стержня в нем не растерять эти свои качества в разнежености города. Первые несколько минут Кин смотрел на воина, протянувшего ему лиамигу с недоумением, а после…
После Кин вмиг стал самим собой. Брови его заняли прежнее положение над переносицей.
– Боги, – едва слышно прошептала за его спиной Смана. Она невольно отступила на несколько шажков назад и возвела глаза кверху. Она все поняла.
Лиамига, на которую Кин внимательно смотрел, была пустой. Лишь самая первая шестигранная бусинка имела на себе четкие знаки. «Кинрагбар-ронг», гласила надпись. Надпись была начертана на черном фоне.
– Ты понял? – спросил его воин.
– Да.
– После третьей песни. – Орид развернулся и вышел. На улице он запахнулся в плащ и слился с толпой.
– Что ты сделал, Кин?! – едва сдерживая слезы, вскричала Смана. Самообладание покинуло ее.
– Ничего. Не это здесь.
– Но… это лиамига Высочайшего Конклава! К чему ты будешь?.. – она не выдержала и опустилась прямо на пол.
Кин бросился к ней и поднял на ноги. Усадив жену в свое старое мягкое ложе, он снова отошел к огню.
– Ночной Конклав, – проговорил он, глядя на черную краску на грани бусины. – Ночной, а это может быть только… – Он недоговорил.
– Что? Что это может быть?
– Я не знаю. Все что угодно.
Холодный ветер гонял по улицам ошметки мусора, за которыми весело гонялись мальчишки-пасмасы из городских чистильщиков. Они были приучены все делать тихо, поэтому даже кричали тихо, словно бы шипели. Но радость их была столько полнокровной, что Кин остановился и, глядя на них, набирался их оптимизма и энергии.
Старость только в Оридане настигла его. Едва прекратились ежедневные передряги; как только мягкая кровать оказалась под его боками вместо холодной по утрам сырой земли Владии, как хвори и расстройства накинулись на Кина подобно своре диких собак, какую можно увидеть только в предместьях холкунских городов. Заболела пораненная давным-давно нога; заныла рука неизвестно почему; что-то тянуло в животе. Хмурый поморщился – не нравилось ему понимать, что старость утягивает и его. Он всегда смотрел на Цура и про себя благодарил его старческие хвори, ибо тогда старость была ему союзницей. Она мстила Цуру за все унижения, которым тот подвергал Кина. Теперь же она пришла и за ним.
– Тебе не нужна помощь? – вывел его из раздумий голос незнакомого оридонца.
– Нет.
– Ограбили ли?
– Нет. Я решил пройтись.
– Пьян, что ли? Биггисы прекрасно возят. Но коли так говоришь… – И не договорив, незнакомец продолжил свой ход. Его биггис весело и мягко шел по улице.
Кин недолго смотрел ему вслед. Нынче все казалось ему новым здесь, неродным. Стены и крыши домов, запахи, звуки, – все это отныне и навсегда совсем другое, потому что он сам стал другим.
Хотя он не спал всю ночь; хотя тревоги этой ночи были настолько сильны, как никакие тревоги никогда не были сильны, Кин не чувствовал слабости или усталости.
Великий Конклав встретил его после третьей ночной молитвы густым полумраком. Не таким ему представлялся этот момент. Совсем не таким. Уже там, на входе в высокую залу Кин ощутил, что перегорел. Волнение схлынуло. Язык отлип от неба.
– Огляди поверх тебя, – донесся до него сильный молодой голос, – что ты видишь?
Кин поднял глаза и разглядел под потолком фигуры, стоящие и смотрящие на него.
– Я вижу Величайших, – ответил он чрезвычайно спокойно.
– Ты видишь Вечных, разве нет у тебя глаз?
– Прости меня, Предвечный, но я раг и плохо понимаю в этом.
– Мы наслышаны, кто ты, но прежде чем говорить с тобой, видеть мы хотим, что понимаешь ты, для чего здесь и почему ты должен говорить с нами в сердце своем.
Последних двух слов Кин никак не мог увязать с остальной фразой.
– Я буду говорить правду, Предвечный.
Со стороны говорившего донесся вздох разочарования.
– Он много лет пробыл средь дикарей, – тонкой чередой звуков влетело в уши Кина. Он узнал этот голос.
– Сколь долго был ты там, откуда прибыл? – спросил голос.
– Двенадцать лет.
Голос смягчился:
– Тогда все верно. Нам ты будешь нужен.
– Назови себя, – заговорил другой голос.
– Я Кинрагбар-ронг из рода Кин. Я род.
– Говори дальше.
– Его жена Смана. Есть и двое отпрысков: Уто-Кин и Пелла-Кин, – снова заговорил знакомый голос. – Ты узнаешь меня, Кин?
– Да, орид Суррагбар-диг, я узнал тебя.
– Предвечный кат, своей главой хочу я приложиться к плахе, что у ног твоих. Клянусь я в том, что не услышите от Кина слов лжи. За то клянусь!
– Хм… – заговорил из тьмы еще один голос. – Сур, ты никогда не клялся и мой тебе совет – никогда и не клянись даже и за себя, ибо каждый из вас не может знать себя. Ты думаешь, что исчерпал того, кто ночью этой здесь предстал пред нами? Отнюдь. Я разглядел в глазах его великое сомненье, какого не было, когда он вошел сюда. Отчего он проникло в глаза твои, Кин из рода Кинов?
– Не знаю я, как с вами говорить, Предвечные. Я никогда не говорил… не стоял у ног богов.
– Не боги мы. Не спутай нас с богами, – вмешался старческий голос. Надломлено, скрипуче звучал он под высокими сводами залы.
– Клянешься ли изречь нам только правду? – спросил Предвечный кат. В темноте тусклым отблеском сверкнуло лезвие меча.
– Клянусь, Предвечный… Предвечные.
– Приступим же, – проговорил голос более молодой. Кин понял, что он и будет задавать ему вопросы. – Сур, выступи вперед и рядом встань. Того, кого привел ты, ты будешь защищать. Не станем мы его щадить, коль не найдешь ему ты оправданья.
Сердце екнуло в груди Кина. Он был одновременно и удивлен и поражен тем, как изменилось все. Он представлял себе иное. Теперь же выходило, что он в чем-то повинен. Хмурый с удивлением посмотрел на подходящего к нему чашника. Тот улыбнулся ему и ободряюще кивнул.
– Приведи его и оставь над Жерлом Правдоречья, – приказали Суру. Чашник подтолкнул Кина к колодцу, прикрытому сверху решеткой. – Взгляни под свои стопы. Там разглядишь ты кости. Кости тех, кто врал Великому Конклаву. Вдохни их смрад. Так пахнет ложь. Прими сей вид в себя. Запомнил ты его?
– Запомнил, Предвечный.
Когда каждый занял причитающееся ему место, началось длительное священнодейство, из которого до Кина долетали лишь звуки, скрежет и слова на древнеоридонском.
– Не думай, что поймешь их, – прошептал ему Сур. – Что скажут они тебе, то и выполняй.
Наконец церемониальное барахтанье в темноте у дальней стены зала окончилось, к углам залы устремились несколько десятков фигур, укутанных в темные одежды, тихо заскрежетав петлями, закрылись дверцы и наступила гробовая тишина.
– Суррагбар-диг, взойди и все скажи, что знаешь ты о привысоком Кине из рода Кинов.
Сур взошел на небольшое каменное возвышение слева от Хмурого и надолго загнал тишину в дальние закоулки залы. Он говорил размеренно и столь много, что Кин удивился, откуда чашник смог узнать о нем все то, что выливалось сейчас в потоке слов, который вливался в уши Предвечных.
– Ответь нам, Кин из рода Кинов, познал ли ты владянских жен втайне от жены своей? – спросил голос ката.
Хмурый вздрогнул, но ответил правдиво.
Посыпались другие вопросы, которыми кат, казалось, хлестал его по щекам. Обида и унижение заставляли Кин скрежетать зубами и сжимать кулаки. Он обливался потом и хотел провалиться в колодец. Пусть лучше после кто-нибудь еще стоит над его костями, но унижения должны окончиться.
Когда почти уже не осталось сил, расспросы прекратились. Из темноты помещения донесся голос основного спрашивальщика.
– Цуррагбар-она, знал ли ты его?
– Да, Предвечный, – выдохнул Кин, поняв, что худшее, возможно, позади. Он был благодарен Конклаву за передышку.
– Кто он, как мыслишь ты?
– Он великий орид, но он не нравился мне.
Голос смягчился. В нем чувствовался смех:
– Теперь уж говори не так открыто и отвечай ровно на то, о чем тебя спросили.
– Да, приве… Предвечный.
– Знаешь ли, что она у Брездских гор теперь погребена навеки среди равнин владянских?
– Нет, – бодро ответил Кин, до конца не осознавая, какую весть принес ему Конклав.
Наступило молчание. Хмурому словно бы специально давали время понять то, чего он так сразу и не понял. Когда же Кин, в конце концов, осознал и по его лицу пробежала тень, Предвечный продолжил:
– Сур хочет, чтобы с ним ты шел на Красноземье, и говорит, что во Владии теперь нет места нам. Сур говорит, что Владию нам надобно оставить ей самой, ибо нет сил у нас владеть землею этой. Как видишь ты его слова?
– Отвечай как есть, – прошептал ему Сур. – Без оглядки на меня отвечай.
– Не можно нам оставить Владию, – заговорил Кин. Среди Конклава произошло шевеление. Кто-то зашептал нечто в невидимые уши. – Недоброе взрастает в ней. Нельзя. Хоть сил немного, но не можно нам ее бросать.
Суррагбар-диг недобро посмотрел на Кина. Его маленькие губки превратились в синюю точку.
– Сур, покинь нас, но жди, пока не призовем.
Эта фраза ударила чашника почти так же, как если бы ему на голову опустился тяжелый брездский щит. Оглушенный, он посмотрел на Кина и, приложив руки к глазам в знак наивеличайшего почтения, попятился назад.
– Ты тот, кто гнал людомара? – спросил совершенно незнакомый Кину голос. Он был груб, но силен. По всей видимости, принадлежал ориду.
– Да, Предвечный. Это я.
– Почему не догнал его?
Кин невольно закусил нижнюю губу. Прежний позор снова всплывал перед его глазами.
– Он слишком ловок и силен.
– Настолько ловок, что был быстрее груххов, быстрее коней, быстрее ветра? Он так силен, что даже и пория твоя, состоявшая из дикарей не могла состязаться с ним.
– Того не знаю, не довелось нагнать, но…
– Не довелось, иль не хотелось?
– Не дове…
– Иль знал ты о пророчестве…
– Примолкни здесь же, – оборвал говорившего Предвечного старческий голос. – Негоже им такое говорить. Держи язык привязанным к себе.
Снова произошло суетливое шевеление.
– Ты будешь вместе с Суром отправлен нами в Красноземье, – вдруг в один миг решилась судьба Кина. – Оставь себе, что прислано тебе пустым. Его заполним мы. Отныне будешь с ним ты неразлучен, пока заполнится оно, и не отпустим мы тебя.
После этих слов Сур был снова допущен в залу и тут же выпровожден вместе с Кином прочь.
– Что ты сказал им, пока я был за вратами? – спросил чашник Хмурого.
– Сказал, что прав ты, орид-диг, и что с тобою буду я, – соврал Кин. Внутренне он весь напрягся и каждой клеточкой своего тела осознавал, что отныне каждое слово, сказанное им, будет значить и для него, и для его семьи очень многое. А потому надо врать, чтобы уберечься.
– Ты изменил себе? Твои слова были другими.
– Не изменил, Суррагбар-диг. Что Владия важна для нас, то и теперь я думаю и знаю, но буду с тобой, что бы ни случилось.
Сур улыбнулся. Обманулся, понял Кин, и кулаки его, и напряженное тело его слегка обмякли.
– Мы отплывем, едва отпразднуем типпурины. Готовься к этому. – С тем Сур отвернул от него и скрылся за углом поворота прохода в громадном дворцовом комплексе.
Поднималось солнце. Его теплые лучи обласкали крыши высоких дворцов, заглядывали в каждую их щелочку, выискивая там сонливых обитателей, тормошили их и звали жить.
На улицах стали появляться оридонцы. В основном старые, как и он, Кин, ибо молодежь так рано никогда не вставала.
Кин медленно шел по улице, цепляясь невидящим взором то за один острый угол дома, то за другой. Его глаза скользили по грязноте каменных ступеней, которые только готовились принять мойку от домашних слуг, ежедневно очищавших их от блевотины, крови и иных испражнений; по обветренным выпуклым бокам колонн; по наличникам на оконных проемах да по понуро опускавшим ветви в ожидании жара садовым деревьям.
Кин ощущал себя букашкой, которая волею циклопов, обречена метаться средь их ног-столбов и думать лишь о том, как выжить. Понятную и простую жизнь его, пусть тяжкую, опасную, но простую, город проглотил без остатка и изрыгнул на него груз непереносимый, груз непередаваемо опасный и непонятный ему самому. Что он должен понести, куда, зачем, – этого Хмурый не знал и, как ему понималось, никогда и не узнает до конца.
Кин не понял, скорее почувствовал, как нечто громадное и очень опасное для него поднимается над горизонтом вместе со светилом. Оно набрасывает тень на будущее и, несмотря на яркий жаркий день, отныне и надолго глазам Кина дано различать лишь только темные тона на сером фоне.
***
Бурракаш уходил все выше и выше в горы. Его отчетливые следы запечатлевались в глубоком снегу рыхлыми, скошенными у снежного наста ямами. Древко копья, торчавшее в боку, оставляло за беглецом след, словно бы слепой мастер малевал линию красной краской. Зверь тяжело дышал. Сиплые выдохи вырывались из его пасти громадными клубами густого белого пара. Он оглядывался и смотрел на существо, которое следовало по его следам. Оно находилось в самом начале трудного пути, у подошвы горы.
Отяжелевшие от снега тучи, готовые вот-вот породить очередную страшную стихию, поглощавшую все живое, медленно покачивая боками, проплывали уже совсем близко от бурракаша.
Животное захлебнулось собственной слюной, схаркнуло ее и кашлянуло, изрыгнув из себя шмоток крови. Сил оставалось все меньше и меньше.
Бурракаш знал, что впереди него, уже совсем недалеко был перевал, а за перевалом тропа, которая поведет его вниз. Внизу же его ждут сочные заросли вуонов, мякоть которых быстро предаст сил.
Зверь закатил глаза и тихо зарычал. Тело его напряглось, выжало из себя еще пару движений и отказалось повиноваться.
Животное со вздохом опустило голову в снег и с наслаждением приняло его морозную свежеть. На минуту для него перестали существовать и погоня, и жгучая боль в боку. Стало хорошо и очень спокойно.
Уже темнело, когда Гом-e-нав добрался до лежавшего в снегу животного. Оно еще дышало и смотрело на охотника своим большим черным глазом. Пасть утыканная множеством клыков слегка приоткрылась, едва взор уловил страшный силуэт, но куснула воздух перед собой.
Коротким громким вдохом отреагировал зверь на удар второго копья себе под ребра. Гом-е-нав отер пот с шеи, снова закутал ее в шкуру и без сил опустился рядом с добычей.
Битва во тьме
Большие сине-черные глаза внимательно наблюдали за тем, как две тени неслышно скользили между стволами деревьев; чуткий нос улавливал удушающий смрад разлагающейся плоти, исходивший от них; тонкий слух воспринимал каждый шорох, каждое шевеление, порождаемое тенями. Для любого другого наблюдателя, движения двух силуэтов могли показаться бесшумными, неуловимыми, словно бы это легкий ветерок потревожил листву крон, и листья затрепетали, раскачивая ветви, и тени ветвей, налагаясь одна на другую, сливались в нечто удивительное, почти живое, перешептывавшееся шелестом листвы. Любому другому наблюдателю, но не людомару.
Сын Прыгуна замер, вцепившись в ветвь дерева и большей частью не смотрел, но слушал своих преследователей. Его ожидания оправдались: погоня не была умудрена опытом, ибо гналась за ним по следам Лоовы. Охотник разгадал их замысел и намеревался сыграть на выявленной слабости врага.
Трава и листья, которыми он отер тело спящей девушки, служили теперь хорошую службу. Они подвели наемника и странное существо рядом с ним прямо в засаду людомара. Они не были охотниками, и он смеялся над ними.
Запах Лоовы растекался по лесу ровно так, как это было нужно Сыну Прыгуна. Оказавшись позади погони, людомар осторожно последовал за ней.
След девушки вывел преследователей к реке, подле которой они остановились.
– Они переплыли реку, Слуга Танвера, – сказал тот, который был олюдем. – Нам придется плыть. Животное у его ног заскулило. – Ничего не поделаешь. Вода омоет нас. – И наемник ступил в реку. Но зверь наотрез отказался идти в воду. Тогда рипс, вошедший в воду по пояс, вернулся и попытался взгромоздить пса на себя. – Нет, Слуга, так не получится. Ты погубишь меня. – Он вздохнул. – Плыви сам. Ну же! – Но животное, вдруг, рыкнуло и клацнуло зубами.
