Дмитрий Николаевич Таганов
Русское воскрешение Мэрилин Монро
Я не стал дожидаться, когда он начнет что-нибудь соображать. Я сильно ударил ему в солнечное сплетение, и сразу той же правой повторил удар. Тот только шумно выдохнул из себя. И тогда я ударил левой, в то место, где у него под черной рубашкой должна была быть большая розовая печень. «Боров» уронил слегка от этого удара голову влево, – а он был немного выше, – и его подбородок встал как раз под мою правую. Я со всей силы, вспоминая свою боксерскую юность, и с большим удовольствием ударил ему правой под подбородок. Зубы у него щелкнули, и он сразу выпал а кому. Грузное его тело глухо ударилось об асфальт, щека упала в лужицу с радужными бензиновыми переливами, и несколько капель из нее брызнули мне на туфли.
Я посмотрел на «Мерседес». В полуметре от меня, за темными тонированными стеклами, сидел Ребров. Я не мог увидеть его лица и понять его чувства, но его дверь так и не открылась. Но если бы он и вышел, то только с пистолетом в руке. Иначе, с лицом явно больного и ослабленного человека, он выйти бы ко мне не решился. Но и устраивать тут стрельбу, защищая своего водилу, на виду у десятков, заинтересованных бесплатным зрелищем из окон застрявших на дороге машин, решился бы только идиот.
Я посмотрел вниз. «Боров» так и лежал с закрытыми глазами. Я слегка тронул его ногой в бок, но тот никак не среагировал. Я пнул его ногой сильнее, и бензиновая радуга под его щекой рассыпалась. «Боров» приоткрыл глаза, и снова их закрыл.
– Передай своему хозяину, что я могу с ним встретиться в любое удобное ему время.
«Боров» опять не среагировал, пришлось пнуть еще. Только тогда он, не открывая глаз, покивал мне, пустив по луже радужные волны.
Я вышел на забитую машинами проезжую часть, намереваясь остановить какого-нибудь частника – мне показалось, что прошло много времени. Но прошло не больше полминуты, и первым я здесь увидал двигавшуюся с той же черепашьей скоростью, и встававшую через каждые пять метров, одну из машин нашей кавалькады. За рулем сидел примелькавшийся мне дружинник. Забежав чуть вперед, я махнул ему рукой. Тот меня тоже узнал, кивнул головой и тормознул.
Я распахнул заднюю дверь, – здесь у окна сидел двухметровый дипломат-американец. Уже по одним его глазам я понял, что он наблюдал из окна сцену на авто-заправке. Теперь он был изумлен, что я собирался еще и сесть рядом с ним в одну автомашину.
Я сказал ему холодно «Извините», и тот подвинулся.
16. В банке
Президент банка «Стрэйт-Кредит» господин Левко сидел в своем кабинете перед четырьмя мониторами и крутил на пальце медную цепочку от ключей. Было уже около шести вечера последнего рабочего дня недели. Левко никуда не торопился. Он поджидал начальника службы безопасности банка, который встречал утром в аэропорту Владимира Ильича, и до позднего вечера ездил с ним по мероприятиям. Недавно Ребров позвонил и сказал, что уже едет, но повсюду на дорогах пятничные заторы, а его шофер внезапно заболел, и приходится вести машину самому.
Левко находился в отличном настроении, лучшим за все последние месяцы. Он не только крутил на пальце цепочку, но еще и напевал отрывки из опер. Он пел: «Уж полночь близится, а Германа все нет…». Именно эту оперу он старался слушать в разных театрах страны и за рубежом не реже раза в год. Его, как врожденного игрока, завораживала не только музыка, но и сам сюжет. Он мог бы напеть из «Пиковой дамы» почти все слова, особенно из арии в игорном доме, – «Тройка, семерка, туз…. ах, пиковая дама!».
Левко сегодня с самого утра не отходил от мониторов. Он с восторгом наблюдал, что на его глазах стало твориться с таблицами и графиками с мировых бирж когда на бегущих информационных лентах появились новости о прилете в Москву человека, поразительно похожего на того, кто овеянный легендами, спал вечным сном на Красной площади.
Краем глаза Левко с утра следил и за двумя телеэкранами, включенными на разные новостные каналы. Когда американский «Си-эн-эн» стал показывать в прямом эфире толпы встречающих в аэропорту, как все они повалились на колени, потом крупным планом их лица, – тогда цена российского рубля на биржах Лондона, Франкфурта и Москвы резко клюнула вниз. Комментаторы еще терялись в догадках, никто ничего не понимал, что происходило в Москве, но работавшие в эти часы биржи всего мира стали давать за рубль все меньше и меньше. Даже акции «Газпрома», нашего национального достояния, неожиданно споткнулись и покатились неудержимо вниз.
Левко запел из другой оперы: «Фигаро здесь, Фигаро там, Фигаро-о-о…». Он продал «в короткую» российские рубли еще позавчера и вчера утром, и сразу на такую сумму, что когда впечатывал на компьютере эти цифры, сердце у него замирало. Никогда таких больших денег ему еще не приходилось вводить в свою биржевую игру. Пересчитав дважды в окошке монитора многие нули, он задержал дыхание и нажал клавишу «Ввод».
Когда секретарша доложила, что пришел Ребров, Левко выскочил из-за стола и бросился встречать партнера к двери. Как только тот открыл дверь, Левко уже не сдерживал более эмоции и закричал:
– Ваня, дорогой, мы с тобой снова богаты! Опять миллионеры! Больше никаких проблем! Ты понимаешь меня? Никаких! Посмотри только, что делается на биржах! – Он схватил Реброва за руку и буквально потащил его за собой к большому монитору на стене.
Ребров не любил ни графиков, ни таблиц, и не понимал их, у него был совсем иной склад ума. Он только мрачно поглядел на эти цветастые и зубастые горки.
– Ваня, ты видал что творится в уличных обменниках! Рубль не стоит и половины от утренней цены. Половины! А что делается с российскими акциями и облигациями! – уже не сдерживаясь, громко кричал Левко. – У нас же кроме этого навара, еще и долги были в рублях, так они вообще теперь – семечки! Ха-ха-ха…
На биржах всего мира началось что-то невообразимое около часа дня. На всех телеканалах наконец-то появились политологи и комментаторы. Все одинаково возбужденные, они по-разному понимали происходящее в Москве, но все сходились в одном: на предстоящих скоро выборах победят большевики. То есть коммунисты и левые самых разных партий и толков, которые наплодились в Москве. А через полгода выберут и президента. Тоже только коммуниста. Для финансовых рынков этого было достаточно. Любая неопределенность вызывает всегда у биржевиков легкую панику и распродажи. В Москве же появилась неопределенность сразу с большим знаком «минус». Поэтому все, у кого были рубли, – банки, фирмы, – а за ними и спекулянты, начали от них избавляться. А заодно и от всего, что имело отношение к России.
Ребров перевел взгляд на телеэкран. Здесь канал «Си-эн-эн» в режиме нон-стоп повторял утренние репортажи из московского аэропорта: море людей, красные флаги и громкие песни, на грузовике у микрофонов толпятся коммунисты.
– Слушай, Левко, – мрачно сказал Ребров, не отрываясь от экрана и всматриваясь в лица на грузовике. – Если тебе пофартило и ты отыгрался, то лучше завязывай.
– Ты что, Иван! Главное еще впереди!
– Я тебе говорю, завязывай. Ничего впереди хорошего нет.
– Да мы ж с тобой обговорили все!
– Не все. Он нашел сумасшедшего?
– Не знаю. Опять ты со мной про мокрые дела!
– Лучше бы он нашел.
– Ты видел этого сыщика, что Фомин нашел?
Ребров кивнул:
– Я сказал, лучше бы он нашел сумасшедшего. Так вернее.
– Ладно, не хочу об этом и слушать. Ты погляди, как тут красиво на мониторах!
– Завязывай ты с этим, пока не поздно, нажимай скорее свои кнопки и забирай что дают. Хорош! Иначе отберут.
– Нет, Ваня. Будем работать, как наметили, и никаких пока «хорош». Теперь не отберут. Нервы, нервы у тебя, Ваня.
– Ни хрена не нервы!
– Слушай, биржи через несколько часов закроются, и до понедельника. Все, мы отработали. Потерпи пару дней. Ты что, не хочешь, чтобы журнал «Форбс» включил тебя в список миллиардеров?
– Нет.
– А я хочу. Дурачок, такой шанс выпадает раз в сто лет… нет, в тысячу! И ты думаешь, я его упущу?
– Картежник ты. Каким был, таким и остался. Никакой ты не банкир, – сказал Ребров спокойно, без зла, ему было уже все равно, у него сильно болел правый бок.
– Обижаешь, Ваня. На чьи денежки домик себе построил? На чьи красиво живешь?
– Я эти денежки вот этой своей рукой взял. Или ты забыл? – сказал Ребров уже злее. – А ты потом их роздал на мелкие кредиты всякой шелупони. Они и отдавать эти деньги никогда не собирались! Печатал свои «Кредит за полчаса» в газетах, рядом с телефонами проституток. Банкир хренов!
– Кризис, Ваня. Мировой кризис помешал.
– Знаешь, Левко, ты со своими – как хочешь. Но те, что я кровью заработал, ты не трогай.
– Так не получится, Ваня. У нас общий банк, напополам. Потерпи два дня. И не обижайся.
Ребров снова всмотрелся в телеэкран. Теперь там мелькали криминальные новости из чужих городов. Это было ему интереснее. Так и он заработал свою половину банка двенадцать лет тому назад.
Тогда никто из тех наглых торгашей даже не подумал отдавать долги Левко. Ребров сам разговаривал с ними по телефону. На их беду, за его деревенским северным говорком, они не поняли, с кем имеют дело. У них тогда сразу как-то выделился главный, кто разруливал все их долги, и которого они очень уважали. Был такой Хребтов, бывший комсомольский деятель, ставший вскорости банкиром средней руки. Сам, – как бык, мастер по какому-то виду, и дружок со своей бандитской крышей. Так этот Хребтов просто выругался в ухо Реброву и повесил трубку.
Двумя днями позже Ребров несколько вечеров просидел на детской площадке во дворе его дома. Он уже выяснил, что тот по вечерам ездит плавать в бассейн, теперь надо было только узнать, когда, с кем и как он возвращается. Выяснить это оказалось очень просто.
Еще через день, за пятнадцать минут до его возвращения Ребров встал в подъезде около почтовых ящиков, взломал один из них, отвернулся к лифту и стал ждать. Когда у него за спиной скрипнула дверная пружина, Ребров, не оборачиваясь, вытряхнул на пол из одного почтового ящика ворох рекламок и бумажек. Если бы тогда в подъезд вошел не Хребтов, – он бы собрал бумажки и положил их обратно до следующего раза.
Но в дверь подъезда вошел Хребтов. Когда тот стал подниматься по лестнице, Ребров, не оборачиваясь и продолжая собирать с пола мелкие бумажки, попятился назад, так, что тому пришлось бочком, бочком, проходить, у самой стенки. Наконец тот прошел, встал лицом к лифту, нажал кнопку и стал ждать. Ребров, не выпуская из левой руки ворох бумажек, и даже специально шурша ими, вынул из кармана пистолет «ТТ» китайского производства, протянул руку к затылку стоявшего у лифта, и дважды выстрелил.
Когда Ребров на следующее утро позвонил первому из списка должников, то он только вежливо спросил:
– Когда я смогу получить деньги?
Эти деньги он получил в тот же день. С остальными тоже проблем больше не было.
– Ну, как тебе понравился Владимир Ильич? – спросил Левко, только чтобы прервать напряженное молчание. – Похож?
– Как два лаптя, – был ответ.
Левко не интересовал ни Ленин, ни его политика. Куда интереснее была его сестра. Он даже как-то ездил на чай к Фомину, только чтобы с ней познакомиться. Та была актрисой и звездой первой величины, и Левко было бы очень лестно заполучить ее в свою любовную коллекцию. Но скоро выяснилось, он не в ее вкусе, и она его быстренько отшила. Левко не сильно расстроился: он списал свою неудачу на чары Сергея Есенина, тоже пившего с ними за столом чай.
– Ладно, я поеду, – сказал Ребров, оторвавшись от телевизора. – Только теперь знай: если что – за мои деньги головой ответишь.
Левко только кивнул. Он не пошел провожать партнера до двери. Как только тот вышел, Левко позвонил секретарше:
– Сооруди-ка мне поужинать. С тортиком.
Левко никуда не торопился. Ему предстоял длинный вечер у мониторов. Он должен был дождаться, когда начнет закрываться на выходные дни нью-йоркская биржа – в полночь по московскому времени. Тогда он и сделает самые главные ставки в своей жизни.
За тот вечер на американских биржах русские рубли, а также все наши облигации и акции провалились еще ниже. Но ближе к полуночи наступило насыщение, и кто-то начал даже покупать по дешевке все русское, и цены медленно поползли вверх. Полдвенадцатого Левко не выдержал и стал покупать тоже. Но если американские спекулянты покупали осторожно и понемногу, потому что те ничего не знали, то Левко начал покупать смело и по-крупному. Потому что он знал все. Он впечатывал на свой монитор даже не миллионы, а – и впервые в своей жизни, – миллиарды долларов. Он путался в нулях и по несколько раз их пересчитывал.
Это были, разумеется, не его миллиарды, он их получил под залог своих вырученных в течение удачного дня миллионов. Это был кредит биржевой системы, с плечом один к ста. Теперь один рубль или доллар выигрыша, как у осторожных биржевиков, – для рисковых игроков, как Левко, означал выигрыш в сто раз больший: сто рублей или сто долларов. Левко так рисковал потому, что он был единственным в этот вечер человеком на финансовых рынках всего мира, кто знал будущее. Он знал, что случится в воскресенье.
17. Любовь в субботу утром
Я выехал в семь утра. Субботние дороги были забиты даже хуже, чем вчера, но теперь я был на «Харлее» и резал пробки, как хотел. Мне предстояло провести день с Ильичем, и я поймал себя на мысли, что сделаю это с радостью. Но эта радость смешивалась слегка с жалостью к этому доброму, не от мира сего человеку.
Как я и предполагал еще вчера, после речи в аэропорту Фомин начал жестко контролировать Ильича. Уже на встрече с московским пролетариатом, – рабочими завода «Серп и молот», – все микрофоны на трибуне по невыясненной причине не работали. Из-за изменений в графике мероприятий и пятничных пробок приехали мы туда не в обеденный перерыв, как планировали, а только к концу рабочего дня. Но рабочие его ждали, и громадный цех, где установили трибуну, был забит людьми до предела. Когда поднялись на трибуну, и выяснилось, что микрофоны отключены, Фомин заторопил Ильича:
– Начинайте, начинайте, рабочие ждут! У настоящего Ильича никогда не было микрофона. Вот вам это, держите.
– Что это?
– Рабочая кепка. Зажмите ее в кулак и размахивайте над головой. Так всегда делал настоящий Ильич.
Как только Ленин произнес первые слова, громадный гулкий цех вдруг сразу затих. Тысячи лиц, задрав головы из-за станков и машин, смотрели на трибуну.
– Товарищи! Рабочие! – начал Ленин, взмахнув кепкой. – Вас обманывают. Вас обрекли на жалкое, бедное существование. У вас отобрали счастье!
В этот миг Фомин, а за ним и члены политбюро на трибуне, зааплодировали. И сразу волнами, – от стоящих рядом и слышавших ленинские слова, до тех, которые стояли далеко и которые совсем не разбирали его слов, – прокатились громовые, с многократным эхом, аплодисменты. В точности, как в кинофильме «Ленин в восемнадцатом году».
– Но кто в этом виноват? Только вы сами! Вы должны бороться! – опять слова Ленина утонули в громе аплодисментов. – Но бороться с самими собой. Ваша беда в том, что вы не верите в Бога! Только в этом! Вы сами оттолкнули от себя эту радость. Вы блуждаете в темном лесу. Так выйдите, наконец, на свет Божий, откройте себя Богу. Я помогу вам, я выведу вас к нему, идите все за мной, я знаю путь в Царство божие…
Цех продолжал шуметь и аплодировать, никто ничего не слышал и не понимал, что говорил им вождь: они следили только за его кепкой в руке, как за палочкой дирижера. Я смотрел на членов политбюро и с трудом верил своим глазам: они тоже гремели в ладоши, как весь цех, и даже потрясали кулаками, каждый над своей головой. Встреча с рабочими проходила успешно. Конечно, Фомин благоразумно позаботился, чтобы микрофоны были отключены.
Субботним утром у коттеджного поселка вся дорога была забита автомашинами: в них, и в палатках у леска за обочиной, ночевали те, кто не мог расстаться с Лениным ни на один час. Еще привлекла мое внимание компания молодых людей обоего пола в желтых и оранжевых одеждах – кришнаиты, российские последователи индийского бога Кришны. Обритые наголо, они кружились в танцах, пели тихие гимны и мелодично звенели колокольчиками на руках и ногах. Они пели: «Хари Кришна, хари, хари. Хари Рама…»
Первым в коттедже я увидал Фомина.
– Где вас, Николай, носит! Сейчас выезжаем. Товарищ Ленин вчера сорвал себе на митинге голос. Погода слишком холодная. Словом – сегодня никаких для него выступлений!
– Куда едем?
– План перемещений Ленина – закрытая информация. Так вы меня поняли? Не давать Ильичу говорить ни слова с трибуны. У нас еще много митингов, но ему – ни слова! Нужно поберечь его горло до завтра. Завтра для нас – главный день. Мы с нетерпением ждем его завтрашней главной речи на стадионе.
Наверху скрипнула ступень деревянной лестницы: спускался Владимир Ильич под руку с сестрой Мэрилин. На Владимире Ильиче был, как и вчера, строгий темный костюм. Но Мэрилин была одета по-домашнему – в короткий облегающий халатик. Ленин поздоровался со мной даже не как со знакомым, а просто как с родным для него человеком. Безусловно, у Владимира Ильича была потрясающая харизма, он был настоящий волшебник. Я уже был готов за него и в огонь и в воду.
Когда все выходили из дверей, я шел последним и вдруг почувствовал прикосновение, – то была рука Мэрилин.
– Вы не можете задержаться на десять минуток? Мне очень нужно с вами поговорить.
Я невольно взглянул во двор, – все уже рассаживались по машинам. Но ее голая нежная рука уже колечком обвилась вокруг моей.
– Пожалуйста, Николай! Я доверяю только вам. Это о Сереже Есенине. Вы их всех потом догоните, я знаю, куда они поехали. Пожалуйста.
Я отвернулся от двери и послушно пошел за ней. Не отпуская мою руку, она повела меня вверх по лестнице, открыла на втором этаже дверь и потянула меня за собой. Это была ее спальня.
– Я вам сейчас кое-что покажу… А вы пока садитесь.
Садиться тут, кроме как на кровать, было негде, и я остался стоять.
– Мне девочки показали тот листок, который оставил перед смертью Сережа… Но это не его стихи!
Мэрилин рылась в тумбочке около кровати, спиной ко мне, а я молчал и только следил за ее пышными бедрами, обтянутые халатиком. Халатик был очень короток, и открывал мне весьма заманчивые места.
– Вот, читайте! Это его настоящие стихи, он их печатал в книжке.– Она протянула мне тонкую книжицу, с раскрытой пальцами странице.
Я прочитал четверостишье:
Я в сон ночной уйду, любя,
Лечу к Тебе, встречай меня.
– Теперь вы догадались? Первая строчка на листке кем-то придумана и подставлена. И стало звучать, как будто самоубийца написал: «Я ухожу из сентября». А на самом деле… Его убили, я знаю!
Я сразу вспомнил темное окно на фотографии, которую мне показывал Фомин. Подумал, что такой отблеск от фотовспышки в окне мог получиться только поздно вечером или ночью, а не утром, в девять, когда партийцы приходят на работу. А ведь то фото снимал сам Фомин. Значит, он соврал мне. И я сказал:
– Пожалуй, так.
– Господи! Теперь они и меня убьют. Защитите меня, Николай!
Я не успел слова сказать, чтобы успокоить ее или заверить, что обязательно защищу ее. Она вдруг бросилась ко мне, обняла, прижалась телом и стала целовать в губы.
Я не сопротивлялся. Она попятилась к кровати, потянула меня за собой и мы упали на мягкие подушки.
Мы занимались с ней любовью не пять минут, а полчаса. Меня хватило на четыре раза. Хватило бы и на большее, после передышки, но мне очень нужно было к Ленину.
Я встал и начал одеваться.
– Куда они поехали? – спросил я.
– В Мавзолей Ленина, на Красной площади. Ты знаешь, где это находится? – спросила она меня на полном серьезе. – Я ужасно боюсь покойников, поэтому не поехала. Ты рад, что я осталась?
18. Живой и мертвый
Я помчался на своем «Харлее» на Красную площадь. Никто за сто лет так не опаздывал в Мавзолей, где вечным сном спал Владимир Ильич Ленин, как я в это утро. Я бросил мотоцикл у Манежа, кинулся в Александровский сад и тут увидал хвост очереди в Мавзолей. Такой очереди в это место я не видал уже двадцать лет, с тех самых пор, как в Кремле спустили красный флаг с серпом и молотом, а подняли тот, который настоящие коммунисты зовут только «власовским». Очередь была толщиной в пятерых, заворачивала с Красной площади у Исторического музея и тянулась по всей аллее сада. Я побежал трусцой вдоль нее.
Не успевая разглядывать эти сотни лиц, я искал только голого йога Пурбу: его бы я не пропустил. Но йога нигде тут не оказалось. Так я добежал до Мавзолея – и не увидел никого из знакомых. Узнал только, и то по оранжевым одеждам, компанию кришнаитов. Их уже сторожил тут полицейский, – видно, они и тут пробовали кружиться и звенеть колокольчиками, да их быстро приструнили. Я побежал обратно, размышляя отчаянно, где их искать, и вдруг:
– Соколов, где вы там! – услыхал я раздраженный голос Фомина, во второй раз за это утро.
Тут стояли они все: и Ленин, и политбюро, и дружинники. Даже йог Пурба. Но йога я с трудом узнал даже сейчас, поэтому и пробежал мимо: он был в розовом женском пальто. Чтобы полицейские не вывели его из очереди, или даже не арестовали за неподобающее поведение в общественном месте, его убедили надеть пальто, любезно предложенное Мячевой. Но та была выше йога на две головы, ее пальто было ему до пят. Не были видны даже его голые ноги, а только блестящие узкие туфли.
Оба, Ленин и Пурба, мне радостно улыбались, и только члены политбюро неодобрительно поглядывали на меня. Но наша очередь уже подходила к Мавзолею, и как только началось ограждение из красного плюшевого каната, так все сразу посерьезнели и углубились в себя.
Я не был в Мавзолее Ленина с тех самых пор, как нас привела сюда пионервожатая во втором классе школы. Тут все осталось, как было, и даже вспомнилось далекое детское чувство, когда мы стали в гробовой тишине спускаться в священный склеп.
Внизу тоже ничего не изменилось. Только через столько-то лет мне показалось, что Ленин стал много моложе. Но, на самом деле, это я стал много старше. Невольно я взглянул на живого Ленина рядом со мной. Тот проходил мимо своего подлинника и оригинала с непроницаемым и спокойным лицом.
Вдруг рядом с ним мелькнуло что-то розовое и повисло на его локте. Неожиданно резкое в таком месте движение заставило заметивших это вздрогнуть. То был розовый рукав пальто Пурбы.
Я шел чуть сзади, но все видел и слышал. Пурба вдруг очень громко для этого места заговорил с живым Лениным на языке хинди и стал показывать ему свои ладони. Йог их поднимал к своему лицу: левую с прямыми пальцами, но правую с пальцами, согнутыми в фалангах, как в полукулаке. Владимир Ильич взглянул на эти ладони, и сразу перевел взгляд на стеклянный гроб. Я проследил его взгляд: живой Ленин смотрел на сложенные на груди руки мертвого Ленина, и лицо первого стало вытягиваться, в глазах мелькнул ужас. Я посмотрел туда же: левая ладонь мертвого была выпрямлена, но у правой пыльцы были согнуты в такой же полукулак.
Ленин с Пурбой так и застряли около стеклянного гроба. Из-за этого в медленной процессии вышла неприятная заминка. Но нашлась Мячева: толкнув меня, она протиснулась вперед, обеими руками обхватила щуплого йога, и как наседка крыльями, без слов, повлекла обоих мимо гроба.
Мы поднялись наверх. Все в задумчивости побрели вдоль стены Кремля. В древней кирпичной стене были вмурованы урны с прахом виднейших советских деятелей. Ленин шел медленно вдоль стены и читал все бронзовые таблички с именами. Он многих тут знал лично – вернее их маленьких клонов, с которыми дружил в детстве. Вдруг Ленин остановился у таблички с именем «Горький». Маленький клон этого пролетарского писателя был его лучшим другом на берегу Индийского океана, но умер так рано. Ленин склонил голову перед этим именем, и пошел дальше, не глядя больше на стену. Однако у могилы Иосифа Сталина он вновь остановился. Сталин когда-то лежал в Мавзолее рядом с Лениным, в отдельном хрустальном гробу, но после очередного политческого ухаба был вынесен из Мавзолея, как недостойный высокого соседства, и захоронен здесь в земле. Ленин внимательно рассмотрел каменное лицо на памятнике Сталина – ведь это он сменил когда-то настоящего Ленина у руля большевистского государства и загубил потом в лагерях Гулага миллионы невинных. Больше Ленин уже нигде не останавливался и шел дальше со склоненной головой.
Когда мы отошли от Кремлевской стены, я почувствовал, что в нашей группе что-то резко изменилось. Когда пересекли площадь и подошли к Лобному месту, на котором в древности рубили головы и зачитывали указы царей, Фомин, Ленин, и все политбюро, собрались тут тесной кучкой и начали что-то горячо обсуждать. Я стоял чуть поодаль, вместе с Пурбой, но видел обеспокоенное лицо Ильича, и как он потом замахал руками.
– Что случилось? – спросил я Пурбу по-английски и даже взял его за руку.
– Страшно, страшно! – по-английски Пурба говорил вполне сносно, потому что в Индии это тоже был государственный язык.
– Что страшно?
Пурба поднял к моему лицу свои ладони, левую распрямил, а правую согнул в пальцах.
– Это очень плохой знак! Ты видел руки у мертвого?
– Кому знак? Кому, плохой?
– Всем, кто его видит. Этот мертвый человек был йогом. Он подал вам знак. Он предупреждает.
– Не был этот Ленин йогом!
– Был, был, я знаю. Если йог в момент своей смерти складывает так ладони, он подает знак. Йог в последний миг своей жизни знает все. Он видит будущее. Его уже встречает бог Кришна, и он подает знак своим близким…
– Знак о чем?
– О большом несчастье. О горе. В тот последний миг великий йог знает все и обо всех. Но сказать уже не может, только показать вот так, – и Пурба опять сложил свои ладони, как мертвый Ленин. – Йог любит своих близких, он предупреждает их.
– Что делать тем, кто видит знак?
– Отвернуться. Потом предать тело огню. И действовать очень быстро, – вы все в опасности! Когда умер тот Ленин?
– Сто лет назад.
– И с тех пор он так лежит? И мимо него течет ваш народ? Господи, великий Кришна, как же вы еще живы! Вы великая страна, великий народ!
Я оглянулся на Лобное место, – собравшиеся там наши партийцы понуро потянулись через площадь. Мы с Пуробой догнали их.
– Мы все едем обратно, – сказал мне резко Фомин. – Не отставайте больше. График опять изменился.
– Что стряслось? – я хотел услыхать его интерпретацию произошедшего события.
– Ничего особенного. Обыкновенное мракобесье. Владимир Ильич чего-то испугался. На него плохо подействовал Мавзолей. Ему надо немного отдохнуть. Завтра, не забывайте, – у нас стадион.
Обратно в коттедж ехали порознь. Но я на мотоцикле гнал быстрее и в пробках не стоял, поэтому приехал много раньше.
Первых, кого я увидал в коттедже, были Мэрилин и Джеймс Форд. Я увидал их на лестнице. Они спускались с нее, обнявшись, и Форд свободной рукой заправлял рубашку в брюки. Завидев меня у двери, они беззаботно и одинаково шаловливо мне улыбнулись, а Мэрилин даже подняла голую руку и помахала мне, приветствуя.
– Привет, – сказала она, спустившись вниз. – Как прошла встреча живого с мертвым?
– Успешно, – сказал я с мрачным лицом. – Наладился даже контакт.
– Ты очень рано вернулся. А почему один. Ты не заболел? – она перешла с русского на более понятный Форду английский язык, в котором «ты» и «вы» неразличимы.
Я не ответил. Меня раздражало, что они при мне и не подумали даже выпустить друг друга из объятий.
– У тебя очень плохое настроение, а утром был такой веселый. Ты не хочешь к нам присоединиться?
– Третьим?
– Можно и третьим, – сказала Мэрилин и хихикнула.
Это было последней каплей. Мне было уже плевать на эту девку, меня оскорбляло другое. Этот Джеймс взял, пока я отъзжал, мое, – что бы оно ни было, и чего бы ни стоило. И теперь еще нагло улыбался. Этого стерпеть я не мог. Я шагнул к Форду и крепко сжал ему локоть, потом сказал:
– Пардон, Джеймс Бонд…
Тот резко стряхнул мою руку и ледяным голосом ответил:
– Я Джеймс Форд. Форд – моя фамилия.
– Какая разница, если вы играете в агента 007? Так вот, Джеймс Бонд, мы не братья Кеннеди, чтобы нам делить одну Мэрилин Монро. – Как американский дипломат, он должен был понять, каких братьев я имел в виду. – Yes, sir, that’s my baby! – добавил я по-английски, полушутливо – полусерьезно. Это были слова из американской песенной классики тех времен, когда блистала настоящая Мэрилин Монро, и каждый взрослый американец знал их. Означало примерно: Да, сэр, это моя девочка. Но Форд ответил мне словами из другого куплета той же песни:
– No sir, that’s my baby now! – это звучало уже иначе: Нет, сэр, теперь это моя девочка.
После этого я как-то смешался и поглядел на Мэрилин. Она с испуганной, и, одновременно, обворожительной улыбкой перебегала с одного лица на другое, ничем не выдавая своего окончательного выбора. Поэтому непроизвольно я снова очень вежливо взял Форда под локоть.
– Get off me, or I’ll beat shit out of you! – неожиданно грубо сказал мне тот.
Форд сказал мне плохие слова, по смыслу они означали: отвали или я вышибу из тебя все дерьмо. Меня это не устраивало. Но говорить еще какие-нибудь слова, да еще по-английски, – тоже. Я очень обиделся и схватил его по-русски за грудки, вернее, за ворот рубашки, и она затрещала у него на шее. Схватил я его только от обиды, бить я его не хотел, тем более, что так не начинают серьезную драку. Но американец не знал русских манер, ему было отвратительно любое чужое прикосновение в этой стране. Я почувствовал короткий удар в живот, – мой многострадальный, еще не совсем отошедший за три дня, живот, – и сразу в челюсть. То была «двойка», тоже любимая мной когда-то в молодости и часто практикуемая.
Этот двухметровый Джеймс был настоящий Бонд: я перевернулся от его удара, почти оторвался от земли, и рухнул ко входной двери. О’кей, это был классный нокдаун. Но вместо рефери, отсчитывающего секунды всей пятерней, ко мне с визгом бросилась Мэрилин.
– Коленька, милый, за что он тебя! – визгнула она по-русски. – Тебе очень больно?
Я встал на ноги без ее помощи. Считал секунды тоже самостоятельно: их было только семь. Поэтому наш первый раунд, раз уж он начался, мог теперь, по всем правилам бокса, продолжаться дальше. Теперь до нокаута.
Я плюнул розовым на ковер и встал в боксерскую стойку. Взглянув на меня, Форд сначала ухмыльнулся, а потом даже громко хохотнул. Я сказал по-английски, и опять вместо рефери на ринге, – «box», и сделал нетвердый шаг вперед.
Но сил у меня хватило только повиснуть у него на плечах в тесном клинче. И в самое ухо я услыхал, пополам со смехом, – брейк, брейк, – теперь Форд играл в рефери.
Я резко откинулся от него, не желая получить вдогонку что-нибудь тяжелое. И правильно сделал, его кулак только скользнул по моему лицу, тому захотелось поскорее закончить со мной. Но этим он выдал очень важное: он и не подумал защищать свое лицо, он не ставил меня после нокдауна – ни в грош, ни в цент.
