Дмитрий Николаевич Таганов
Русское воскрешение Мэрилин Монро
28. В посольстве
Джеймс Форд был в понедельник с утра в исключительно хорошем настроении. Сидя у себя в кабинете и поглядывая на монитор компьютера, он иногда даже похохатывал, что было для него совершенно необычным. Причиной его прекрасного настроения были деньги.
На экране его компьютера были не дипломатические сводки или шифровки из управления, а графики и таблицы с азиатских бирж, открывшихся первыми после выходных. Там все российские ценные бумаги неудержимо росли на воскресных новостях с московского стадиона. Именно это Форда и веселило. Его старая и верная подруга в Нью-Йорке, которой он позвонил в четверг, когда та еще спала, и попросил продать российских рублей и акций на миллион долларов «в короткую», все точно так исполнила. Она заняла для бывшего любовника миллион, вложила от себя столько же, и на все эти деньги встала в «короткую» позицию. К вечеру пятницы рубль и российские акции упали в цене на всех биржах мира вдвое, поэтому два миллиона долларов Форда и его подруги превратились в четыре. Подруга, как опытный биржевик, не стала испытывать судьбу, полагаться на загадочную русскую душу и оставлять позиции на выходные. Она закрыла все русские дела за несколько часов до закрытия биржи в Нью-Йорке.
Она закрыла все позиции и облегченно откинулась на спинку кресла, подальше от компьютерных мониторов. Последние сутки ей стоили редкой нервотрепки, – он могла потерять все, накопленное годами, и даже залезть в большие долги. Но в результате она стала миллионершей. Миллионером стал и ее давний любовник Джеймс Форд. Она позвонила ему тотчас: в Москве был уже поздний вечер.
– Джеймс? Ты миллионер.
– А ты – прелесть. Я тебя люблю! – был ответ из Москвы.
Как раз в эти минуты на другой улице Москвы банкир Левко начинал скупать на бирже Нью-Йорка русские рубли и акции. Он тоже стал в этот день миллионером. Но теперь он хотел стать миллиардером. И напрасно.
В субботу рано утром Форд играл в спортивном клубе в теннис, о работе он не думал, и только каждую минуту чувствовал в своей груди приятное тепло от сознания, что он победил и теперь очень богат. В субботу днем он получил нокаут и несколько минут пролежал под лестницей без сознания. Но в воскресенье днем он снова был, как огурчик, и приехал, озабоченный, в посольство: события на московском стадионе угрожали интересам его страны.
В понедельник утром к нему снова вернулось радостное чувство победы. Оно даже усилилось, когда он увидал, что делалось утром с рублем и русскими акциями на азиатских биржах после воскресного убийства. Но его миллион был теперь навсегда в безопасности, в надежном американском банке. Как хорошо иметь деловых и умных друзей!
Его чудесному настроению слегка мешала боль в глубине скулы. Боль слабела, но не уходила и напоминала о его поражении в субботу. Он отгонял это неприятное воспоминание, думал о своем миллионе долларов, но ложка дегтя только лишь разбавлялась от этого, и смесь получалась с привкусом.
В субботу вечером, переживая за свой конфуз под лестницей, он вспомнил еще кое-что. Из далекого своего прошлого, когда молодым стажером ЦРУ он служил несколько месяцев в Афганистане, в стране, воющей в то время с русскими. Он не носил там никакого оружия, ни в кого не стрелял и никого не убивал, ни русских, ни коммунистов-афганцев. Но зато он учил бородатых моджахедов как это лучше и эффективнее делать. Джеймс Форд был там военным советником.
Как-то раз он был с ними в засаде на русских на горной дороге. Им повезло, ждать пришлось недолго: они услыхали в ущелье эхо от рева моторов, и вскоре мимо них поползли БТР и несколько грузовиков. Все было давно готово. Взрыв, потом крики и стоны, грохот падающих вниз камней и пламя бензовоза. На дороге горели мертвые и корчились раненные, они не успели сделать ни выстрела.
Вдруг из-под колеса горящего БТРа начал бить пулемет – откуда он только взялся! Не давал к ним подойти ни на шаг. Несколько бородачей сунулись, было, чтобы забрать кого-нибудь раненного для допроса в штабе. Так тот двоих из них сразу срезал. Форд хорошо видел этого пулеметчика в бинокль: молодой парнишка, младше него самого. Будь с ними снайпер, – сняли бы мигом, да не было.
Ударили по нему из гранатомета. Одна разорвалась рядом. Форд видел, как парнишку откинуло. Так тот снова к пулемету подполз. Раненный – Форд в бинокль видел, как по гимнастерке расплывались кровавые пятна, и рука волочилась.
Парнишка так и не дал бородачам подойти. Потом прилетел русский вертолет, начал бить ракетами по кустам, и пришлось убираться. Потащили они с собой оттуда двух бородачей… Такой вот под тем колесом лежал парнишка. И в субботу, после нокаута, Форду показалось – очень похожий на этого Николая Соколова.
Поэтому, придя в понедельник на работу и включив компьютер, он сразу зашел в кодированную информационную систему и посмотрел – кем же он был?
Справка ЦРУ:
«Соколов Николай, по последним данным – частный детектив. Военную службу проходил в Афганистане. Военная специальность – пулеметчик. Участвовал в военных действиях в последний год войны. Был тяжело ранен. Награжден.
Ближайшая политическая характеристика – антикоммунист. Владеет холодным оружием. Известны поражения метанием ножа. В юности – боксер-разрядник в среднем весе. В случае конфликта – опасен и непредсказуем.
Разведен. Взрослые дети живут во Владивостоке. Из увлечений: игра блюзов на губной гармонике, рыбалка, рисковая езда на мотоцикле.
Джеймс Форд перевел взгляд с монитора на окно и подумал: «Как этот мир тесен, просто фантастика… Точно – он.»
До обеденного перерыва он был занят составлением подробного отчета для управления о пятничных и воскресных событиях в Москве. К двум часам он закончил, закодировал и отправил, затем включил телевизор, чтобы просмотреть по кабельным каналам последние новости.
Форд увидал на экране телевизора усатое незнакомое лицо, прислушался к комментатору, и понял, что это про Россию. Он приник к телеэкрану, и не сразу смог поверить своим ушам. О Сталине он только читал в учебниках про Россию, лицо диктатора никогда бы самостоятельно не узнал, поэтому полагался только на слова комментатора. Усатое лицо вскоре исчезло с экрана, его место заняли политологи. Они говорили не столько про Сталина, сколько о загадочной русской душе. Они сами ничего не понимали, что происходит в Москве, но делали вид, что давно обо всем этом предупреждали. Россия – чужая цивилизация, она не сольется с ними никогда, как масло с водой, у нее свой путь, и не надо ей мешать уйти по этому пути как можно дальше от них.
Форд лихорадочно начал искать концы и собирать вновь расколовшийся образ непонятной страны: это была его основная работа, только за это ему и платили. Непредсказуемая страна с тысячами ядерных боеголовок, нацеленных на его Америку, да еще теперь со Сталиным в Кремле, – это была даже не опасность, это была катастрофа.
Первой Форд стал звонить Мэрилин Монро. Только она могла ему в двух словах сказать, сколько клонов было у нее в братьях, и каких еще сюрпризов от них ожидать. Но ее телефон не отвечал. Других звонков он сделать не успел.
Вбежала секретарша: полномочный посол на проводе. Лично! Форд про себя выругался, поправил галстук, и поднял трубку внутреннего телефона.
– Что происходит в этой стране? – услыхал Форд знакомый голос.
– Принимаю все меры, чтобы выяснить, сэр. Доброе утро.
– Он настоящий?
– Полагаю, серьезные телеканалы не стали бы шутить…
– Каналы – нет. А русские?
– Сэр, дайте мне один час, и я отвечу на ваш вопрос.
– Полчаса! – и посол повесил трубку.
Через полчаса ничего нового узнать Форду не удалось. Но он начал энергично действовать. Его следующий телефонный звонок был своему сотруднику, уже неделю мотавшемуся по южным соседним странам.
– Ты где?
– В аэропорту. Через полчаса вылетаю к вам.
– Ты в курсе?
– О чем?
– Тогда так: все отставить! Вылетай обратно в Тбилиси. Ищи родственников Сталина.
– Кого?
– Джугашвили, Иосифа Виссарионовича! Их там с десяток. Загляни в телевизор! На всех каналах – Сталин! Диктатор из могилы. Узнай кто он – клон это или не клон, ряженый или настоящий? – вот, что нам нужно. Найди этих родственников и ткни их тоже в телеэкран. Сунь им любые деньги за беспокойство. Пусть только скажут – это он или не он?
– Уже иду менять билет…
– Слушай дальше. Если они скажут, что это Сталин, и они чувствуют в нем свою кровь, то сразу молчок обо всем. Если скажут – не он, а самозванец, то сразу созывай журналистов. Сразу! Канал Си-эн-эн – в первых рядах. Любые вопросы! Но чтобы родственники совершенно определенно от него отказались, на весь мир, и никаких больше сомнений!
– Как нам лучше? Он или не он?
– Не он. И чтобы сразу на весь мир об этом! Если будут колебаться, – дай им доллары, любые, – пусть от него откажутся!
– Я все понял. Сроки?
– Их нет. Америка в опасности.
Форд убрал телефон, проверил «Берету» под пиджаком и накинул плащ. Через несколько минут он уже мчался на своем «Ягуаре» по улицам Москвы.
29. Ступор
Левко сидел в своем кабинете за столом, смотрел на экраны мониторов, но ничего там не видел. Прошло уже три часа с тех пор, как он закончил свой французский ланч и увидал на экране телевизора Иосифа Сталина. С тех пор он находился в состоянии ступора, – все видел и слышал, но его мозг отказывался впускать внешние сигналы. Это была нормальная защитная реакция здорового организма, иначе можно было сойти с ума.
За время, пока Левко ел суп a’ Paris, то есть за пять минут, он потерял миллиард долларов. Когда он перешел к десерту, то потерял еще полмиллиарда. Когда же он включил телевизор и увидал на экране Сталина, – он перестал быть даже миллионером, каким считал себя с пятницы. В эти минуты биржи Азии уже отыгрались, Америка еще не начинала, но европейские биржевики среагировали на усатое лицо в новостных каналах, слушая комментарии политологов, как на нож у горла. Генетическая память была не только у русских, она была у всех, и во всем мире. Все русские ценные бумаги – акции, облигации и рубли, – рухнули со страшным треском, вдвое по цене, против пятницы.
Левко сидел у разбитого корыта, – он попросил у золотой рыбки слишком многого. Как и в четверг, за день до прилета Владимира Ильича, он вновь был весь в долгах, и его банк окончательно разорен. Но в четверг были еще надежды на чудо, и которое действительно произошло. Теперь же у Левко не было ничего, ни денег, ни надежд.
Левко сидел у своих мониторов не только по привычке, и не оттого, что ему тут было лучше. Ему сейчас было бы повсюду отвратительно. Он сидел тут только потому, что ждал открытия Нью-йоркской бирже в пять тридцать по Москве. Потому, что именно там он заключал свои чудовищные сделки с «плечом» один к ста в пятницу около полуночи. И теперь только там он мог их закрыть.
Внешне Левко был спокоен, но глаза его, всегда быстрые и острые, теперь были мутными и неподвижными. Он так сидел уже несколько часов, и за это время ничего не предпринял, не нажал ни одной клавиши на компьютере. Можно было попытаться что-то еще спасти, потому, что биржевые цены – как пила, то выше, то ниже, – но то были бы копейки, по сравнению с пропавшими миллиардами. А действовать надо было немедленно, даже в его убийственной ситуации, и действовать решительно, потому что на бирже, если не бежишь, то сразу падаешь. До открытия Нью-йоркской биржи он так и оставался прикованным к своим чудовищным пятничным позициям, его захватил и не отпускал тяжелый ступор.
Левко было очень жалко себя. Если бы он умел, то горько заплакал, и ему стало бы легче. Но этого он не умел. Ему стало бы легче, если бы он мог кому-нибудь все рассказать, без утайки, как есть. Но не было ни любящей жены, ни друга, никого близкого, – он умел всегда обходиться без них. Поэтому всю боль он держал в себе, и она разрывала его изнутри.
Чтобы спрятаться куда-нибудь от этой боли, его ум метнулся в далекие детские воспоминания и уцепился за них. Левко вспомнил свою маму, себя очень маленького, за ручку с ней, где-то на даче, и чуть не заплакал. Но опять не получилось. Счастье было только позади, в одних воспоминаниях, только там было хорошо и безопасно. Левко глядел невидящими глазами в биржевые сводки, но видел там свое детство.
Как в старом альбоме мимо проходили черно-белые фотографии счастья. Полузабытые милые лица, все молодые и радостные, ни горестей, ни тревог, и вся жизнь впереди.
Левко стал думать, где он ошибся, – не в деньгах, эти мысли он уже прогнал, – где он ошибся со своей жизнью. Ведь он так хотел стать когда-то летчиком, артистом, потом певцом… Или он не ошибся, и все было правильно? Ошибок на мысленных фотографиях не было видно, тут был только трогательный карапуз, и все вокруг него были такие счастливые. Но его взрослый ум понимал, что всем хорошо было только в ту минуту, перед фотоаппаратом, а потом было так же, как всегда, как и теперь. И карапуз, наверное, делал все правильно, – другого он не хотел, поэтому и правильно.
Левко перенесся из своего детства обратно в кабинет. Путешествие во времени подействовало хорошо, немного успокоило, – ум крепко знал свое дело. Вернувшись из детства, Левко стал вспоминать самые насущные дела. Вспомнил одно, другое, и сразу опять чуть не скорчился от внутренней боли: Левко вспомнил о своем партнере, которого боялся, он вспомнил о Реброве.
Денег теперь не было не только у Левко, денег не было, ни копейки, и у Реброва. Если раньше он оправдывался перед ним разразившимся мировым кризисом, то теперь он просадил чужие деньги – его, Реброва деньги! – в обыкновенной азартной игре. Ребров был бандит, он знал и уважал лагерные законы, и Левко догадывался, как там наказывают за такие дела.
Левко попытался улететь мыслями обратно в детство, чтобы спастись, но это ему больше не удалось. Покачиваясь, он встал из-за стола и пошел к аудио-системе. Оперная музыка могла его тоже успокоить и приласкать, почти как далекое детство. Он нагнулся над полкой с дисками и начал выбирать. Рука сама выбрала, – ей подсказал корчившийся от боли ум. Опера, записанная на этом диске, называлась «Пиковая дама».
Левко поставил диск на вертушку, но не стал слушать его от начала. Он сразу выбрал знакомую дорожку со сценой в игорном доме. Левко нуждался в друге и в товарище по несчастью. Таким сейчас был для него проигравшийся в пух и прах за картежным столом гусар Герман.
Левко услыхал любимую музыку великой оперы и прикрыл глаза. До открытия торгов на Нью-йоркской бирже оставалось десять минут.
30. Боль
В понедельник Ребров проснулся со страшной, невыносимой болью в боку. Он пошел в туалет, и там его вывернуло на изнанку.
В спальне он проглотил горсть болеутоляющих таблеток и позвонил своему врачу. Врача, конечно еще не было в такую рань, но он записал на автоответчик просьбу срочно принять его, как можно раньше, и повторил несколько раз: «Доктор, я подыхаю. Придумайте что-нибудь. Я подыхаю!»
Только чтобы отвлечься от боли, он поехал на работу, послонялся там с час, сжимая зубы и ожидая назначенного врачом часа, потом зашел к Левко.
Это было еще утро, миллиарды оставались тогда на счетах, и Левко встретил Реброва со смехом.
– А ты не верил мне! – крикнул ему Левко радостно. – Готовь мешки, партнер. Затаривать доллары будешь! Или тебе лучше в Евро?
Реброву была противна чужая радость при его боли, и уже через полминуты он буркнул Левко: «Лучше заплати мне за печенку. Я скажу бухгалтеру куда перевести» и вышел, сжимая от боли зубы.
В кабинете врача медсестра сделала Реброву уколы, боль стала утихать, и только после этого врач посадил его перед собой.
– Доктор, готовь мне пересадку скорей. Сажай мне новую печень. Не могу я больше. Что хочешь делай, за любые деньги, – подыхаю я.
Долгие разговоры были им не нужны, врач только раз пощупал Реброву бок, покачал головой и начал писать за столом.
– Возьмите это, здесь банковские реквизиты, и переводите скорее эту сумму. Через неделю полетите. Пока держитесь. Бог даст – успеете.
От врача Ребров поехал сразу домой. Из машины он позвонил Главному бухгалтеру, продиктовал банковские реквизиты и сумму. В бухгалтерии обещали перечислить деньги в срочном порядке, – но подписывал крупные платежки только Левко, а он в эти минуты как раз обедал.
Дома Ребров принял еще лекарства, потом снотворное, и завалился спать. Проснулся он только в десять вечера. Выпил воды, еще лекарство и снова уснул, до утра.
Проснулся во вторник Ребров, как всегда, рано. Боль утихла, но голова после всех лекарств была ватной. Ребров посчитал дни, оставшиеся до вылета в германскую больницу на пересадку печени, и тяжело вздохнул. Было еще так долго, и если опять начнутся вчерашние боли, то он не дождется, а просто сдохнет.
Чтобы отвлечься от тягостных дум, Ребров включил телевизор, пощелкал пультом и остановился на новостях. Когда его внимание сосредоточилось, он узнал то, что весь мир уже знал почти сутки: в Москву вернулся великий вождь Иосиф Виссарионович Сталин.
Не отрываясь от телевизионного экрана, перескакивая с канала на канал, Ребров узнал все, что мог, о новом политическом чуде, произошедшем в его отсутствие. Эта новость буквально поразила его. Ребров вглядывался в живое усатое лицо Сталина, и мурашки бежали у него по спине. Ничего подобного у него не бывало с Владимиром Ильичом. Тот был для него просто клоном из Индии, уродцем. А это был сам Иосиф Виссарионович. Потому, что Ребров уважал Сталина. Ребров бы жизнь за Сталина положил!
На телеэкране рядом со Сталиным мелькали знакомые ему лица дружинников, генсека Фомина, – все что-то говорили Иосифу Сталину, но тот им почти не отвечал, сохраняя достоинство и гордую осанку. У Реброва все это время бежали, не останавливаясь, мурашки по спине, и очень часто колотилось сердце. Ему захотелось быть рядом с ними, дотронуться до этого великого человека, заглянуть ему в глаза, – ведь его место по праву было рядом, как недавно с Владимиром Ильичом. Но от возбуждения снова заныло в боку, и Ребров со стоном откинулся на спинку кресла.
Ехать на работу не было сил. Дождавшись девяти, он позвонил и предупредил, что заболел, и не приедет. В ответ он услыхал:
– А вы знаете, деньги бухгалтерия так и не перевела, как вы просили. Левко не подписал. На счетах банка пусто.
Не понимая, что происходит, Ребров стал звонить Левко. На работе того не было, домашний телефон и мобильный отключены.
Наконец, после обеда Левко появился на работе, и Ребров был первым, кто соединился с ним. Услыхал его голос и с трудом его узнал.
– Почему ты не перевел мои деньги? – крикнул Ребров в трубку вместо приветствия.
– Денег больше нет, Иван, – не сразу и глухо ответил Левко.
– Чего нет? – не расслышал Ребров.
– Ничего у нас с тобой больше нет.
– Ты это что… Мне сейчас нужно!
– Нет больше у нас денег, Ваня, – повторил так же глухо Левко.
– Мне плевать! Продай свою квартиру, машину, все продай! Ты понял меня?
– Я тебя понял. Это уже невозможно.
У Реброва еще сильнее заныл от возбуждения бок, и он больше не смог кричать в телефонную трубку.
– Я тебя убью, – сказал он тихо, держась рукой за печень. – Достань мне денег, ты слышишь!
– Есть только один вариант. Но это не по телефону.
– Говори по телефону, мне уже все равно! Приехать я не могу.
– Убей Сталина.
– Иосифа Виссарионовича?
– Убей. Это вздернет биржи, мы отыграемся…
– Ах ты, подонок… Я тебе первого убью, а не Сталина. Тебя! Только тронь Сталина, – я тебя прибью!
Ребров бросил телефонную трубку, сполз на пол и покатился от боли по ковру.
31. Биржевой робот против Левко
Во вторник после обеда Левко тихо и неподвижно сидел за столом в своем кабинете. Он только что разговаривал по телефону с Ребровым. Теперь все мониторы были погашены, тихо играла музыка. В руках у него была не старая, медная и приносящая счастье цепочка с ключами от «Порше», а блестящий никелированный револьвер «Смит-Вессон».
Он вынул этот револьвер из своего банковского сейфа еще в понедельник, да так и не вернул на место. Цепочка от ключей с тех пор ваялась в стороне, Левко играл теперь только этим револьвером.
Левко вынул револьвер из сейфа через пять минут после открытия в понедельник Нью-йоркской биржи в пять тридцать по Москве. Вынул спокойно и даже торжественно. Еще звучала запись оперы «Пиковая дама», диск которой он поставил на вертушку незадолго до открытия биржи, но пяти минут ему хватило, чтобы понять свое положение. Боль в его душе стала непереносимой, ничто другое помочь уже не могло. И он, звякнув тяжелыми ключами, распахнул сейф.
Он снова сел за стол и начал внимательно рассматривать револьвер. Потом проверил патроны в барабане и приложил ствол к виску.
Это было радикальное болеутоляющее. Но чтобы его принять внутрь, надо было принять и последнее решение. Но это Левко за пять минут еще не успел. Он только вынул лекарство и приготовил. Но оно и так на него хорошо подействовало.
Это был выход. Левко уходил от долгов, от боли в душе, и от Реброва. Уходил причем гордо. Мертвые, как известно, «позора неймут». Это его и успокаивало. Боль в душе заметно ослабевала от прикосновения пальцев к холодному металлу. Поэтому он не выпускал этот блестящий револьвер из рук.
То, что он увидал на экранах мониторов в момент открытия торгов на Нью-йоркской бирже, он бы мог представить себе и раньше. Но он отгонял от себя эти ужасные мысли, прятался от них всеми известными ему способами, надеясь на чудо. Чудеса случаются, – он видел их сам в последние дни, – теперь же он в них неистово верил. За минуту до открытия биржи за океаном Левко начал горячо молиться.
С неумелой молитвой на устах его и застало утро в Нью-Йорке и традиционный колокольчик при открытии биржи.
Банк, предоставляющий игрокам «плечо», то есть кредит под залог выставленных денег, страхуется тем, что имеет право принудительно закрыть позиции, при одних только намеках на убытки и вернуть свое, с процентами, оставив убытки клиенту. За этим следит «биржевой робот», и закрывает позиции сразу, как только начинает «пахнуть горелым», – потому что люди, с их жалобными мыслями и надеждами на чудо, могут не успеть, и тогда в пропасть ухнут миллионы.
«Биржевой робот» отлично знает свое дело, зарабатывает хозяевам баснословные проценты. Робот надежен и безжалостен, не в пример людям он может не выполнить свою работу только тогда, когда вообще отключен. А отключен он бывает только, когда торгов нет, и биржа закрыта. Но когда биржа откроется, а робот вновь заработает, он обязательно сделает все, что был должен, и ничто его не остановит.
Когда открылась биржа в Нью-Йорке, русские акции и рубли в один момент провалились втрое против закрытия в пятницу. Все русское упало не только до уровня цен на европейских биржах, оно провалилось сразу еще ниже. Никто не давал ни цента сверху. Промежуточных цен не было, – сразу втрое ниже. «Биржевой робот» сосчитал цену первой сделки по русскому рублю, заметил жуткие убытки и бездушно закрыл все позиции господина Левко.
Чудовищное «плечо», один к ста, утром в понедельник сделало Левко миллиардером, но к вечеру того же дня превратило его в крупного должника. Банк, предоставивший господину Левко «плечо» один к ста, спишет потом свои миллионные убытки на «форс мажор», на непредсказуемую «русскую душу», на Сталина и на «Архипелаг ГУЛАГ» – так и будет значиться в объяснительных документах. Но сам Левко ни на кого списать свои долги уже не сможет. В тысячную долю секунды, когда при открытии биржи на мониторах рисовались вертикально падающие красные свечи, его счет, из положительного с пятницы, был превращен бездушным роботом в отрицательный и многозначный. Робот всего лишь закрыл его убыточные при новых ценах пятничные сделки. Господин Левко в одну миллионную долю секунды, замеченную лишь этим роботом, проиграл пятничные миллионы и миллиарды утреннего понедельника, и превратился в должника банка на сумму более полумиллиарда долларов. Эти деньги Левко должен был теперь биржевому банку лично, не считая всех долгов, которые накопились у него раньше. И только потому, что биржа была в выходные закрыта, робот отключен, а цены упали втрое, и упали мгновенно.
Левко сосчитал количество цифр в сумме своего долга на мониторе, которые опять не умещались в окошке, но были теперь красного кровавого цвета, и зажмурил глаза. Через пять минут он открыл сейф и вынул из него «Смит-Вессон».
