Дмитрий Николаевич Таганов
Русское воскрешение Мэрилин Монро
13. В небесах
Салон «Боинга» рейса Мумбай – Дели – Москва был почти пустым. Несколько деловых людей сонно щелкали пальцами по клавишам компьютеров на коленях. Из небольшой группы уставших от впечатлений туристов, одни со скукой поглядывали на экран с беззвучным боевиком, другие крепко спали, раскинувшись на свободных местах. Только двое, сидевшие отдельно, резко отличались от остальных, и невольно привлекали своим необычным видом внимание. Они сидели очень прямо в своих креслах и не спускали немигающего взора с расстилающейся за окном, под крылом самолета, пелены облаков.
Владимир Ильич давно отвык от любой одежды, кроме набедренной повязки. Любая другая казалась в его храме и ашраме просто неуместной. Тем более, на нем, – признанном и уважаемом всеми мудрецами, гуру, имевшем множество собственных учеников и адептов, ловящих каждое сказанное им слово. Только в аэропорту и в салоне самолета он позволил себе надеть футболку со словами «Hi, let’s get Friends!», что означало «Привет, давай дружить!», и белые шорты.
В салон самолета он принес объемистый сверток. В нем были костюм и туфли, которые купил ему, перед тем как улететь обратно в Москву, тот загадочный гость. Владимир Ильич так и не встретился с ним, о чем очень жалел. Ведь он умел, как йог высокой степени, читать по глазам мысли и все скрытые чувства людей.
Этот теплый костюм следовало одеть перед посадкой самолета в московском аэропорту. В Москве было прохладно даже в сентябре, люди ходили только одетыми. Но Владимир Ильич, конечно, понимал, что от него ожидали быть при встрече как можно более похожим на его знаменитый прообраз, и его шорты поэтому были неуместны. Он был всегда добрым со всеми людьми, он старался быть с ними покладистым и всегда им понятным, поэтому он вынул из свертка костюм и стал ладонями расправлять слегка смявшуюся темную толстую ткань.
Но Владимир Ильич летел в Москву не один. Рядом с ним сидел его неразлучный друг и верный последователь его учения молодой йог Пурба. На Пурбе не было даже шортов, была лишь одна повязка, и у него не было свертка с костюмом. Но Пурба был настоящим йогом, и он умел, сосредоточив только мысль на своей коже, защитить себя от любого холода. Укрывать же свое тело от взора Всевышнего, или даже от людей, по любой иной причине, он считал для себя позором.
Оба летели в далекую страну с радостным чувством, не покидавшим их ни на секунду. Прикрыв глаза, Владимир Ильич про себя благодарил Всевышнего, за открывшуюся возможность обратиться к великому северному народу, отчасти родному ему, на языке которого говорил и сам, не забывал, хотя в последние десять лет практики уже почти не было. Глубоко в своей душе он знал, что это сам Бог прислал за ним московского гостя, и впереди его ждала великая миссия. Что бы ни ожидали от него, как от клона, встречающие в Москве, он расскажет им о своем, об открывшихся ему в горах тайнах. Расскажет о Боге, в которого он не только верил, а просто знал его, как любой человек может знать близкого друга или брата, и любил его, как каждый человек может любить отца или мать, или, опять же, – брата, сестру, жену… Он беседовал с ним в своем храме каждый день.
Его беспокоило только, что от него могут сначала ожидать совсем иного: призывов к революционной борьбе, угроз политическим соперникам, проклятий в адрес классовых врагов. Ведь он хорошо знал, что врагов ни у кого нет. Нет и зла на земле, есть только добро. Добро от общего единого для всех Бога, у которого нет ни имени, ни места, ни времени. Бог повсюду, в каждом живом существе, он ближе, чем сердце. И Владимир Ильич это всем объяснит, сделает десятки миллионов счастливыми, вне всяких сомнений, – как он умел это хорошо делать у себя дома, в горном, высеченном в скале, храме.
Перед самой посадкой, когда стюардесса попросила пристегнуть ремни, Владимир Ильич попробовал надеть туфли. Он не носил туфли никогда в жизни, он их видел только в кино. Но он помнил, что к ним должны прилагаться еще и носки. Но этих носков в его свертке не оказалось, московский гость просто забыл о носках. Засунув свои, никогда еще не ведавшие притеснений, голые ступни в туфли, и поморщившись, он их снял, чтобы никогда больше в своей жизни не надеть снова. Потом поглядел на Пурбу и, с поклоном, понятным каждому йогу, передал туфли ему. Пурба прижал черные блестящие туфли к груди, – ведь это был подарок его кумира, и они были так прекрасны. Он сразу надел их на голые мозолистые ноги, с нескрываемой радостью.
Немолодой офицер-пограничник в стеклянной будке паспортного контроля в аэропорту Домодедово взглянул на фотографию в паспорте и привычно вскинул глаза на лицо за толстым стеклом. Заметно было, как глаза офицера, натасканного еще в училище на физиогномике, сразу округлились, и он снова пристально вчитался в имя и фамилию, латинскими буквами четко прописанные в индийском загранпаспорте.
– Как ваша фамилия… Владимир Ильич? – спросил он, в упор и с холодком на спине всматриваясь в неправдоподобно похожее на портреты и памятники лицо с высоким лбом и ухоженной бородкой.
– Ленин.
14. Прибытие
Площадь перед зданием аэропорта «Домодедово» была с утра запружена народом. Милиция безуспешно старалась освободить ко крайне мере узкие проезды для пребывающих и убывающих пассажиров. Но назревал явный коллапс транспортной системы. Подобного администрация аэропорта еще не помнила. Бывало, встречали тысячами наших спортсменов после их зарубежной победы, но то были тысячи. Здесь же колыхались с утра десятки, если не сотня, тысяч.
Еще утром предыдущего дня генсек Фомин принял решение об оглашении великого события, ожидавшего его страну через день. До этого он колебался, держать ли все это в строжайшей тайне, – опасаясь реакции властей, которых он всегда называл оккупационными, и даже прямого покушения на жизнь Ленина. Но вспомнив историю своей партии, помня как встречали Владимира Ильича на площади Финляндского вокзала в Петербурге почти сто лет назад, когда тот возвратился из-за границы, он принял решение об оглашении события. Но не пассивного, а наоборот, – громового, с использованием всех средств массовой информации. И не жалея денег спонсора, он буквально наличными оплатил по сумасшедшим, по его мнению, тарифам, рекламное время на телевидении. Так телезрители всей страны еще сутки назад услыхали забытые ими песни и марши революционных лет, песни о Ленине, о партии, о коммунизме. Увидели не нынешнюю сфабрикованную тележурналистами фотопропоганду о жестоких революционерах, а правдивую «фотолетопись», которую все помнили, но не видели уже два десятка лет. И все услыхали: «Завтра приедет Ленин», «Вся власть великому Ленину!», «Слава КПСС!»… Поминутно звучали забытые песни со словами: «Ленин, всегда живой, Ленин всегда с тобой»…
Последнюю каплю для принятия такого решения добавил Фомину позавчерашний американский дипломат, буквально ворвавшийся в их партийный офис. Сначала Фомин хотел скрутить его силами дружинников и сдать милиции. Но потом, подумав, решил, наоборот, его поприветствовать и через него начать готовить общественное мнение международного сообщества: полдня ничего уже не меняло. Тем более это был бесплатный и всемирный выброс информации о грядущем событии. И Фомин дал ему первое в своей жизни подробное и откровенное интервью. Уже через час ленты информационных агентств буквально взорвались от новостей. Фомин пошел еще дальше, он пригласил этого Джеймса Форда в субботу на историческую встречу, прямо в президиум, – ведь ожидался грандиозный митинг на площади перед аэропортом. Этот американский дипломат встанет плечо к плечу с Лениным, – это будет очень полезно для картинки на телеэкране. Форд был в восторге.
Площадь перед аэровокзалом колыхалась и бурлила в ожидании чуда. Из арендованных Фоминым машин с громкоговорителями неслись непрерывным и оглушающим потоком песни о счастье: «Ленин в твоей весне, В каждом счастливом дне, Ленин в тебе и во мне!». Свежий ветерок со взлетного поля трепал красные кумачовые полотнища со словами «Ленин жил, жив и будет жить!», «Ленин и теперь живее всех живых!». Все это была классика советских времен, эти слова знал и помнил каждый, рожденный в стране социализма.
Когда объявили, что самолет рейсом из Индии приземлился, Фомин с несколькими членами своего политбюро и увязавшейся за ними Мэрилин, бросился в зал встречающих. Добравшись сквозь толпу к ограждению, они все развернули одинаковые картонные таблички с одним словом «ЛЕНИН», и протиснулись в ряд агентов туристических фирм, встречавших своих гостей, каждый со своей фирменной табличкой. Картонки «Ленин» были совершенно необходимы в общей сумятице и толчее, где ко всем прилетавшим сразу назойливо приставали со всех сторон таксисты. Ленин запросто мог, ошарашенный всем этим, затеряться в аэропорту, он не узнал бы тут ни одного лица, кроме своей сестры. Конечно, они его не пропустят, даже подумать такое страшно, но на всякий случай… Ведь первыми увидеть и встретить этого великого человека на родной земле выпало на долю только этим нескольким избранным товарищам, во главе с Фоминым.
Эти ярые коммунисты-ленинцы давно уже сумели вытеснить из своего несколько измененного в последние дни сознания, что прилетает не тот великий Ленин, тело которого лежит десятки лет на Красной площади, а только его «факсимильный» клон. Этого факта никто из них не хотел ни помнить, ни произносить, тем более, вслух, а теперь даже и признавать. Прилетал великий Ленин, и точка. А те десятки тысяч, которые стояли перед аэровокзалом, и те, что будут заполнять улицы Москвы следующие дни, даже слова такого многие не слышали – клон, и знать его не хотели. Прилетает Ленин! Живее всех живых!
Единственное, что немного омрачало праздничное, как «первомайское», настроение Фомина, была тревожащая его последние часы мысль, что старик Седов так и не поговорил надлежащим образом со своим сыном, когда они расставались месяц назад. Разумеется, Фомин сам придумал и написал Ленину речь, которую тот должен будет произнести, взойдя на трибуну перед аэровокзалом. Он, Фомин, наверное, немного лучше знал текущий политический момент в этой стране, поэтому ничего зазорного не было в том, чтобы он написал, а Ленин это озвучил «по бумажке». Его речь скоро войдет в историю, ее будут изучать школьники и студенты. Краткая программа компартии ленинцев, которая в ней изложена, останется в памяти историков, как великие «Сентябрьские тезисы» настоящего Ленина.
Фомин гнал от себя прочь тревожную мысль, что Ленин не окажется истинным Лениным. Его же с детства воспитывали, как настоящего Ленина! Да, он вырос в семье коммунистов! Его готовили быть только Лениным! Но что он делал все эти годы в том «мракобесном» храме? Почему он йог? Эта мысль начала сверлить его еще в самолете, когда он возвращался из Индии. Он гнал ее от себя с тех самых пор. Гнал эти мысли и тревогу, но он кое-что и делал. В тайне даже от ближайших соратников по партии он серьезно готовился.
Когда пошли скорым шагом по огороженному барьером проходу прилетевшие рейсом из Индии пассажиры, все встречающие притихли и начали пожирать их глазами. Но несмотря на это, – стыдно будет им потом вспоминать, – Ленина все пропустили. Первыми шли те, кто прилетел без багажа и не оставшиеся у транспортера дожидаться разгрузки из самолета, и все они шли мимо очень быстро. Ленина все ждали как-то иначе. Но когда в дверях таможенного прохода появился совершенно голый смуглый человек, в одной лишь набедренной повязке, – все взоры встречающих приковались к нему. Да так во время и не оторвались.
Фомин глядел на голого йога так же, как остальные, а затем еще пристальней, потому что обнаженный человек вдруг замедлил перед ним шаг и остановился, глядя ему прямо в глаза. Фомин, в недоумении и даже в смущении приподнял еще выше табличку над головой, как свой удостоверяющий документ, и вдруг увидал в полуметре от себя, рядом с остановившимся йогом, мужчину в темном, знакомом ему костюме. У обоих индийцев, стоявших перед ним, в руках были только тряпичные маленькие узелки. Вдруг позади раздался пронзительный крик Мэрилин – «Ленин!», и расталкивая агентов турфирм, та бросилась к брату, повисла у него на шее и разрыдалась.
Фомин еще не вышел из охватившего его оцепенения, – он так и не сдвинулся с места, не опустил свою табличку, – он, как в трансе, как завороженный, глядел на это живое, знакомое ему до мельчайших морщин у добрых глаз, лицо. Вдруг за его спиной раздался еще более пронзительный, и снова женский, крик: «Владимир Ильич!», и сильное крупное тело Мячевой, расталкивая по пути всех, протиснулось сзади и сходу бухнулось на колени перед Лениным. Стоя на коленях, Мячева в немом восторге и с горящими глазами, простерла вверх руки, как неистовая верующая. По всему залу аэропорта, как шум ветра перед бурей, понеслось: «Ленин, Ленин, Ленин…». И вдруг половина стоявших тут встречающих, кроме агентов с табличками, рухнула вслед за Мячевой тоже на колени, а их руки так же потянулись вверх. Только тогда Фомин обрел, наконец, дар речи.
– Владимир Ильич! Мы вас приветствуем на родной земле! Мы все, как один…
– Я так рад, я так рад! – был ответ.
Но в узком проходе напирали сзади прилетевшие пассажиры, и все невольно стали продвигаться к выходу. Но Мячева и остальные упавшие на колени, не поднялись с них, а так и последовали сзади, шаркая коленями и скрипя носками туфель по мраморному полу.
К тому, что люди, только завидев его, падали перед ним на колени, Владимир Ильич привык с малолетства. Поэтому ничто его в Москве пока не удивило. Может, только то, что на колени упали не все, многие оставались еще на ногах, – в глазах у этих было недоумение, а у некоторых даже ужас. Ленин правильно определил, что эти не верили в инкарнацию, а возможно даже, они ни во что не верили.
Мэрилин не отпускала брата, продолжая всхлипывать на его плече. Продвигаясь вместе с толпой к выходу, Фомин с хлынувшим вдруг на него отчаянием, подумал, что она может не удержаться и все выложит брату про бедного Сережу прямо сейчас. Но ведь она обещала ему помолчать об этом хоть первые полчаса, чтобы не омрачать встречу! Поэтому, чтобы отвлечь Ленина от назойливой сестры, Фомин крикнул вперед:
– Владимир Ильич, а где ваш багаж?
– Какой багаж? У нас все с собой, – и, не оборачиваясь, он поднял и потряс над головой тряпичным узелком. И еще он добавил: – А ведь вы еще не знакомы! Мой друг и брат – Пурба. Прошу любить.
Как только они появились из вращающегося стеклянного барабана выхода аэровокзала, десятки тысяч ожидавших на площади людей одновременно полушепотом выдохнули: «Ленин…». Все песни из громкоговорителей оборвались на полуслове, и над площадью повисла тишина.
Фомин вдруг почувствовал прилив непередаваемой словами энергии в своей груди, он рванул вперед, увлекая за собой свое политбюро и замявшихся, было, перед запруженной площадью индийских гостей. Одним прыжком он взлетел на платформу грузовика с откинутыми бортами, где были установлены микрофоны. Грузовик был трибуной, – как легендарный броневик, на котором в схожих обстоятельствах выступал перед рабочими и солдатами Владимир Ильич почти сто лет назад. Все, кто был сзади, – Ленин, Пурба, Мячева, остальные, – осторожно и неумело взбирались на грузовик, а страстный голос Фомина уже загремел над притихшей площадью. Когда все, кто считал себя вправе, вскарабкались в кузов грузовика, тут стало тесно. Все политбюро, плечо к плечу, служба безопасности из банка-спонсора, нанятый Фоминым частный сыщик, американский дипломат, Мэрилин, индийские гости…
– Товарищи! – гремел Фомин на всю площадь. – Братья и сестры, народы всего мира! К нам прилетел великий учитель, бессмертный Ленин! Вы стали свидетелями исторической минуты – его первых шагов по нашей московской земле. Ленин опять с нами, как сто лет назад! Опираясь на марксистско-ленинское учение, достигшая небывалых высот советская наука двадцать пять лет назад сделала возможным доселе невозможное. Эта тайна открылась только на днаях. Советская наука оживила великого Ленина. Воскресила того, кто сто лет пролежал бездыханным в Мавзолее на Красной площади. Она воскресила его из мельчайших крох его нетленного в веках тела. Теперь он стоит перед вами. Великий и бессмертный Владимир Ильич Ленин. Собственной персоной. Сейчас, после столетнего молчания, он обратится с первыми словами к вам и ко всем трудящимся мира. Встречайте его!
Площадь не шелохнулась, не издала ни звука. Десятки тысяч глаз с немым изумлением и религиозным ужасом смотрели на двух людей, стоявших в переднем ряду на грузовике. Один голый, в одной набедренной повязке, но в блестящих узких туфлях на голых ногах. Другой был в костюме, но босой. И на средних пальцах его обеих голых ступней блестели узкие, серебристого металла, кольца.
И вдруг над площадью прошелестело «А-а-а», и как от ветра тростник, сбивая с ног еще стоявших, все они повалились на колени.
Владимир Ильич кашлянул, прочищая на холодном московском воздухе горло, и взялся одной рукой за микрофон. В другую руку Фомин ему засовывал, сначала деликатно и незаметно, но потом уже открыто и настойчиво, толстую пачку бумаги с написанной им речью.
– Люди! – отчетливо сказал в микрофон Ленин, он так и не принял в руку чужих бумаг. – Мои дорогие и любимые люди! Я спустился сейчас с облаков, чтобы мир вошел в ваши души. Я пришел на вашу землю, чтобы рассказать вам о Боге, которого знаю. Я расскажу вам о счастье, которое всех вас скоро ждет. Вы хотели услышать от меня о революции? – но не услышите ни слова! Я ненавижу революцию! Она ведет к несчастьям и к горю. Революции – это насилие и кровь! Любовь – вот лучшая революция для всех людей на земле, мои дорогие! И самая лучшая любовь на свете – это любовь к Богу…
Фомин дергал за рукав Ленина, очень сильно, даже со стороны было видно, как тряслась у того правая рука. Но тот, как будто, этого не замечал.
– Повторяйте все громко за мной: Иисус Христос, Магомет, Будда, Кришна, все боги, – мы любим вас!
Молчавшая до сих пор площадь вдруг как очнулась, и сначала тихо, как будто про себя, но потом громче, во весь голос, и уже с криком, повторила за Лениным все эти имена. Но последние хоровые слоги вдруг утонули в грохоте с неба: взлетевший с поля самолет с ревом набирал высоту над их головами. В этот момент Ленин сильно вздрогнул. Он круто обернулся, поискал глазами стоявшую сзади сестру Мэрилин и громко, так что разнеслось по площади через микрофоны, крикнул ей:
– Где Есенин? Почему он не встретил меня?
15. На трибуне
Я не ходил встречать Ленина в здание аэровокзала, потому что Фомин поручил мне не отходить от микрофонов на грузовике и зорко следить за толпой. Он очень опасался любых провокаций.
Только вчера я нашел Фомина, чтобы серьезно поговорить с ним. Как только я увидал его в офисе, шагавшего мимо меня, поймал его за локоть и сказал:
– Надо было предупредить меня, что у вас тут бандиты, как у себя дома!
– Что вы имеете в виду? Я вас не понял.
– Вы прекрасно меня поняли! Повторяю, надо было обо всем меня предупредить! Потому, что я имею некоторый опыт общения с бандитами. Какие у вас еще сюрпризы для меня впереди? Что-нибудь еще скрываете от меня?
– Завтра прилетает Владимир Ильич Ленин.
– Кто это?
– Вы должны были слышать о нем с детского сада. Его гипсовый бюст стоит в соседней комнате. Сходите и поглядите.
Я был уверен, что Фомин меня теперь уволит, но мне было наплевать. Я не большой любитель политики с ее грязью, и легко найду клиента с более понятными проблемами. Но, к моему удивлению, Фомин взял меня за локоть, усадил в кресло, и потом у нас с ним начался длинный и путанный разговор, о котором мне теперь даже стыдно вспоминать. Я был непонятлив и смешлив, как дитя. Он – строг и серьезен, как взрослый. Фомин рассказал мне про маленьких клонов, потом про Ленина, Есенина, Мэрилин Монро… Все эти десять минут я вперемешку – то с трудом удерживался от смеха, то скорбно качал головой.
– Вы мне нужны, – сказал напоследок Фомин. – С завтрашнего дня вы мне по-настоящему и нужны. Я могу рассчитывать на вас?
– От кого я буду получать инструкции?
– Лично от меня. И только устно.
– А если вас рядом не будет?
– Тогда лично от Владимира Ильича.
– Он умеет говорить по-русски?
– Он умеет говорить даже со звездами, на их языке. К большому моему сожалению. Скоро вы узнаете его ближе. И, пожалуйста, держитесь подальше от службы безопасности нашего спонсора. Вы уже познакомились?
– К сожалению. К кому мне держаться поближе?
– К Владимиру Ильичу Ленину. Не отходите от него ни на шаг, войдите к нему в доверие, сделайтесь его другом!
На этом наш вчерашний разговор закончился. Все это выглядело очень и очень странно, но мне стало снова интересно.
В аэропорту я был с самого раннего утра. Когда начали стекаться сюда толпы возбужденных людей, меня стала охватывать тревога: случайная давка – это смерть для сотен. Потом начали съезжаться телевизионщики и репортеры. Протиснуться к грузовикам и установить тут свои камеры удалось не всем.
Когда объявили посадку самолета, Мэрилин и все политбюро с Фоминым во главе, убежали в аэропорт встречать. Со мной на грузовике остались дружинники, американский дипломат, и двое из службы безопасности спонсора, те самые. Эти как будто не замечали меня, как будто я был невидимкой или муравьем. Только раз один из них, «боров», который отбил мне позавчера потроха, остановил на мне скучающий взгляд и скривил толстые губы в усмешке. Я не отвел глаза, – а он этого не ожидал. Потом я ему даже улыбнулся и подмигнул. Усмешка у него сразу пропала, глаза похолодели. Значит, он принял мое послание: за мной не заржавеет, подожди чуток…
Я заметил их сразу, как только они все появились из вращающегося барабана выхода аэровокзала, и рассматривал, не отрываясь, пока они не подошли к трибуне. Взбираясь по шаткой лесенке на грузовик, Ленин покачнулся, и я подхватил его за руку.
Скажу откровенно, я ожидал много большего. Действительно, я знал Ильича с детства. Став семилетним пионером, я полюбил его светлый образ, услыхав на уроке, как он приехал в сочельник к детям на елку. Такое не забывается всю жизнь. Но тот человек, которого я слегка приподнял с лесенки и поставил на ноги в кузов грузовика, не был похож на мой детский образ, – не силач, не великан, не волшебник. Он даже смутился, когда я ему помогал, и что-то мне такое сказал, но из-за шума я даже не понял на каком языке. Он был сейчас похож просто на ожившую бронзовую или гипсовую скульптуру, – вот и все.
Много сильнее меня поразил тот, кто был с ним рядом и не отходил от него ни на шаг. Голый человек, йог, по всей видимости. Я не мог понять, зачем он голый. Даже в это ясное сентябрьское утро я был в куртке, и мне было в самый раз. Потом, стоя с ним рядом на грузовике, я поглядывал на его смуглую кожу, – на ней не было ни единой мурашки, ни следа «гусиной кожи». В руках он держал маленький узелок, и у меня все время вертелась мысль – «Что у йога в узелке?». Ну, первое, загранпаспорт, без него бы из аэропорта не выпустили. Еще, и обязательно, вторая набедренная повязка, как сменка. Но что там было еще? Но этот йог был много предусмотрительней Ильича, на нем были, по крайней мере, туфли. Ильич же встал перед микрофонами почти босым, – кожаные шлепки на одном пальце – не в счет.
Когда Фомин начал первым говорить в микрофон, я не мог оторвать глаз от босых ног Ильича, с блестящими колечками на пальцах. Я думал: почему у него колечки не на всех пальцах? Что-то ведь это означает… И еще: ведь эти красивые пальчики кто-нибудь сейчас отдавит в давке и тесноте. Да хоть тот же Фомин, что толчется рядом с ним с пачкой бумаг.
Потом меня отвлекло то, что американский дипломат, болтая негромко с Мэрилин Монро по-английски, вдруг хохотнул громче всех приличий и дружески обнял ее за плечи. Та весело, и в тон, что-то ему ответила и даже не попыталась скинуть его руку. Его рука спустилась медленно ниже и осталась лежать у нее на талии.
Актриса Мэрилин Монро была с юношества моим кумиром. Как некоторые смотрели по десятку раз фильм «Чапаев», – я смотрел фильм «В джазе только девушки» с ее участием. Поэтому во мне сразу повернулось и застряло мрачное ревнивое чувство.
Я сумел глубже вникнуть в ленинские слова, только когда услыхал перечисление богов, и вся площадь под нами стала громко, даже неистово, хором их повторять. В этот самый момент над головами загрохотал самолет, и Ленин обернулся. Он что-то спросил у своей сестры, но что – я из-за грохота самолета не понял. Он ее снова переспросил, и вдруг его лицо начало растягиваться, как резиновое, а брови полетели вверх на высокий лоб. Тогда Мэрилин бросилась к нему, повисла на шее и затряслась, как позавчера над гробом.
Перед микрофонами сразу возникло замешательство, Фомин кинулся отключать их, и я услыхал его слова, сказанные Ленину:
– Он сам! Утром мы пришли, а он… Никто ничего не понимает!
Лицо Ленина я не видал из-за кудряшек Мэрилин, но он начал что-то говорить Фомину, а тот отвечать, и так продолжалось с минуту. Потом Фомин опять врубил микрофоны, и над площадью загремел его голос:
– Товарищи! Владимир Ильич устал с дороги, дадим ему отдохнуть. Не будем торопиться, он теперь с нами! Навеки! Завтра все мы выйдем на улицы и площади Москвы, – приводите с собой семьи, друзей, сослуживцев. Ленин навсегда с нами!
График сегодняшних мероприятий начал кардинально меняться: поехали не на заводы к рабочим, а в какой-то Дом престарелых. Члены политбюро с озабоченными лицами поминутно поглядывали на свои часы. Когда начали рассаживаться по машинам, все политбюро с Лениным и Мэрилин, сели в просторную «Газель», но я не решился к ним присоединиться. Вдруг Фомин схватил меня за руку и со словами «Давай, давай, чего теряешься!» затолкнул туда и меня.
Когда наша кавалькада из пяти машин пробивалась сквозь толпу, на площади люди буквально кидались под колеса. Они что-то нам кричали, рыдали в окна, возносили руки к небу. Когда выбрались на кольцевую автодорогу, то здесь сразу застряли в нескончаемых пятничных пробках. Наконец, через час свернули в сторону области и поехали быстрее. Всю дорогу молчали, а Ленин, закрыв ладонями лицо, сидел, нахохлившись, как воробушек. Мэрилин гладила его по спине и шептала что-то в ухо.
Остановились через полчаса у какого-то полуразвалившегося деревянного строения с табличкой у ворот «Дом престарелых». Все машины въехали на грязный, размытый дождями двор и, обдав бока грязной водой из луж, остановились. Мне тогда подумалось, что все мы, человек двадцать, даже не поместимся в этом домишке. И все действительно остались сидеть в машинах. На ветхое крыльцо взошли только Ленин с сестрой, Фомин и я, – потому что Фомин снова вытянул меня за руку из машины.
В вестибюле, за столиком дежурный старикан начал записывать в журнал фамилии посетителей: зачитывал их ему Фомин. К моему изумлению, эти фамилии были: Ленин, Монро и Соколов. Даже Фомин не пошел с нами наверх.
Впереди пошла Мэрилин. Мы поднялись по шаткой деревянной лестнице, прошли по коридору с обсыпающейся штукатуркой на стенах и остановились около двери из покоробленной от сырости фанеры.
Я последним вошел в эту дверь, но как только закрыл ее за собой, сразу понял, что мне здесь не место. На кровати неподвижно лежал больной старик. Владимир Ильич шагнул сразу к нему, сел на кровать, и я услыхал слова: «Папа, дорогой, как ты без нас? Как же такое могло случиться! Сергей… как он мог!». Мэрилин подсела к старику с другой стороны. Я потоптался несколько секунд у двери и вышел вон.
В коридоре подошел к окну: внизу во дворе было тесно от наших машин и людей. Около партийного «БМВ» собралось политбюро и слушало Фомина. Позади них стояли и тоже внимательно слушали пятеро дружинников. Дипломат ходил по двору с видео камерой и что-то снимал. В «Мерседесе» службы безопасности на водительском месте, с открытой дверью, сидел и курил «боров». Его шеф, Ребров, стоял рядом, прислонившись спиной к крылу машины, и глядел вверх на деревья. Я отвернулся и присел на подоконник. Посмотрел на длинный пустой коридор, и мне стало стыдно перед Владимиром Ильичом за этот нищенский стариковский дом. Не так тот представлял себе сто лет назад торжество коммунизма…
Еще я подумал, как странно, что, имея своих охранников, дружинников-коммунистов, Фомин приставил к Ленину именно меня. Не коммуниста, а даже совсем наоборот. Что он такое задумал? Не он ли Сергея Есенина удавил со своими бандитами?
Дверь в комнату старика распахнулась, выбежала Мэрилин с платком у глаз. Заметив меня у окна, она сразу отвернулась и постучала каблучками по коридору по своим делам. Увидав ее в дверях, я непроизвольно привстал с подоконника и вытянулся. Через несколько минут я увидал ее снова. Она шла обратно по коридору, и я опять привстал. Она подошла к двери, слегка тронула ее рукой и вдруг решительно повернулась и направилась ко мне.
– Я вас хотела поблагодарить, – сказала она с легким акцентом.
Она стояла так близко, что я даже чувствовал легкий, – и как мне показалось, совершенно неземной, – аромат от ее кудрявых волос.
– Вы такой смелый…
Я только еще прямее вытянулся перед ней, не чувствуя под собой твердой земли. И вдруг она подняла свои тонкие руки, обняла меня за шею, и ее губы влажно прижались к моим. Я непроизвольно обнял ее легко, и очень нежно за спину, и тогда она крепко прижалась ко мне грудью и бедрами. Ее мягкий язык вдруг настойчиво и горячо стал искать путь внутрь, и я разжал свои зубы…
Она убежала и скрылась за дверью так же неожиданно. Я так и остался стоять у окна, чувствуя у себя на шее ее руки и вкус ее горячего языка во рту.
Обратно все отъезжали в спешке. Ленин с сестрой, Фомин и Мячева уехали первыми на «БМВ», за ними – «Мерседес» службы безопасности. Следующей перед воротами была «Газель», и я сел в нее. Сначала ехали очень скоро, но как только свернули на кольцевую автодорогу, так снова началась одна сплошная пробка.
Мы так и двигались нашей вереницей, бампер к бамперу. Но около одной авто-заправки мы вообще встали. Через несколько секунд «Мерседес» впереди нас вдруг подал назад, затем круто вывернул и съехал к авто-заправке. Меня как будто что-то толкнуло изнутри. Я кинул водителю: «Езжайте без меня, я догоню!», и распахнул дверь.
Служащий заправки уже вставил пистолет в бак «Мерседеса». «Боров» стоял у кассы, расплачивался, и я не стал мешать ему. Когда он вернулся, сильно хромая, к своей машине и встал около правой передней двери, поглядывая, как проходит заправка, я с широкой улыбкой подошел к нему.
