Дмитрий Николаевич Таганов
Русское воскрешение Мэрилин Монро
25. Черный понедельник
Как умный политический деятель, генсек Фомин кое-что утаил от спонсора Левко, когда просил у него денег в ту последнюю памятную встречу, и то было самое важное. Первое – это было про Сергея Есенина. Клон великого поэта по прилете в Москву оказался не только поэтом, он был еще и наркоманом. Уже через день после прилета он начал искать вокруг их коттеджа, чем бы ему «ширнуться». Местных слов таких он, конечно, еще не знал, но поэту они были не нужны. С собой, естественно, он ничего не привез, предполагая серьезный «шмон» на таможне, поэтому сразу обратился к пригласившему их сюда Фомину. Генсек не был готов к такому обороту событий, и буквально остолбенел от неожиданности. Но проблемы с поэтом у него только начинались.
Не желая якшаться с наркоторговцами, и доставать поэту наркоту, Фомин, вспомнив историю его великого родственника, попытался притушить «ломку» алкоголем. Он привез из ближайшего магазина ящик самых разнообразных напитков и, остерегаясь огласки, сам же втащил его в комнату поэта.
Есенин, к своим тридцати годам никогда не пробовал алкоголя: в Индии, по религиозным и иным причинам действовал суровый «сухой» закон. Перед каждым въездом в его родной Мумбай стояли блокпосты, на которых могли проверить каждую въезжающую машину. Поэтому больше всего поэт любил простую «травку» – афганскую анашу. Именно под ее кайфом он написал свои лучшие стихи. Но, с возрастом, запросы начали меняться, поэтическая муза потребовала большего, и поэт сел на иглу. Деньги он зарабатывал переводами и песнями на свои стихи, исполняя их на многочисленных индийских праздниках.
Алкоголь поэту понравился, и первую неделю он почти не выходил из своей комнаты, общался только с сестрой и писал новые стихи. Но ко второй неделе ему стало скучно взаперти, он пожелал общества, деятельности и песен перед публикой. Фомин не мог допустить этого. Вскоре должен был прилететь Ленин, а любые и неминуемые скандалы вокруг его брата могли все испортить, бросить тень не только на него самого, но и на партию. Малейшие отрицательные эмоции, вызванные у миллионов избирателей братом-наркоманом, ставили на планах партии крест.
Фомину все-таки пришлось вывозить поэта в общество. Он возил его в офис партии, поручал кое-какую работу в предвыборной горячке: сочинять строки листовок, воззваний, будущих телевизионных агиток и тому подобное. Но делать этого вовсе не стоило: поэт начал вникать в суть их идеологии и политической программы. Они ему очень не понравились.
К концу месяца, за неделю перед прилетом Ленина, поэт стал неуправляем. Употребляя алкоголь вполне открыто, понемногу, но очень часто, из маленькой карманной бутылочки, он начал писать стихи и агитки – против самой партии ленинцев. Имея доступ в Интернет, он начал посылать свои антикоммунистические опусы в газеты. А в социальных сетях и на поэтических форумах он становился очень известным и популярным человеком. Он завел даже под своим именем, – знаменитым именем! – собственный блог. Этим он и подписал себе смертный приговор: провокатору было не место в рядах партии.
Второе, о чем умолчал генсек, было о его дальнейших планах. Эти планы были грандиозны, но знать их было пока рано даже ближайшим членам политбюро его партии. Генсек справедливо полагал, что его обязательства перед спонсором после встречи в аэропорту в пятницу, а уж тем более после выстрелов в воскресенье, не только полностью будут выполнены, а многократно перекрыты. Фомин не разбирался в чужих финансах, но догадывался, что такой пройдоха, как Левко, своего никогда не упустит и использует ситуацию по полной. Но на этом их дорожки должны разойтись навсегда. Им никогда не было по пути, но пока принуждали обстоятельства. Теперь это заканчивалось. Вскоре всех ожидает большой сюрприз. Но это будет уже совсем иная история, и Левко тут не причем. Выплывет этот жуликоватый банкир после этого, – повезло ему, а нет, – туда ему и дорога!
Когда во втором часу, в понедельник, миллиардер Левко сел, наконец, за обеденный стол и по стилю сервировки вспомнил, что сегодня ему готовил французский повар, он почувствовал, как устал за эти дни, и ему захотелось полностью расслабиться. Он заслужил и отдых, и полный покой. Хотя бы на час. Ничто уже не могло приключиться с его полутора миллиардами долларов, глаза и голова могли отдохнуть, а он – насладиться французской кухней: Ленин уже не воскреснет, а до выборов оставалось больше месяца. За время ланча его полтора миллиарда могли только прибавить еще несколько миллионов, и он не хотел им мешать. Левко встал из-за стола и сделал то, чего никогда не делал. Он подошел к висящим на противоположной стене двум мелькающим плазменным мониторам и выключил их. Так закончился второй, самый счастливый акт финансовой оперы господина Левко. После изысканного французского обеда и антракта ему предстоял третий акт, заключительный.
Закончив ланч, Левко не торопился обратно за стол, к мониторам. Он пребывал в состоянии полного блаженства. Даже мелкие неприятные мысли отступили перед искусством французского повара. Ему хотелось продлить как можно дольше состояние редкого безоблачного счастья. Поэтому, когда, расслабленный, он вернулся к своему столу и взглянул на мониторы, на таблицы и графики, которых не видел уже почти час, то ему потребовалось несколько секунд, чтобы вспомнить, что он должен был там увидеть.
Но и через несколько секунд, еще не отойдя полностью от счастья, ему показалось, что мониторы кто-то, ради шутки, перевернул сверху вниз. Графики показывали не подъем на горную вершину, как час назад, а крутой спуск в глубокую пропасть. Но шутить в его кабинете никто бы не мог. И Левко, так и не сев в свое кресло, упал грудью на стол, чтобы увидеть графики и таблицы вблизи.
Полутора миллиардов долларов у него больше не было. Не было и следа от них на мониторах. В окошках, где были многозначные цифры, теперь было пусто. Прошло еще несколько десятков секунд, а Левко так и не вошел в тему и не понял до конца, что же произошло. Его мозг сопротивлялся, не хотел покидать страну счастья и входить в юдоль боли.
Когда рассудок начал к нему возвращаться, он отскочил от стола и бросился к отключенным плазменным мониторам на стене. Ему не нужны были новые графики, ему нужны были только телевизионные новости. Он отщелкнул экраны в режим телевизионного приема, сразу на разные каналы, и, непроизвольно царапая себе ногтями щеки, чтобы отвлечься, стал ждать, когда появятся изображения. Он хотел знать, что случилось. В голове его лихорадочно проносились возможные ответы, и в том порядке, который предлагал ему сопротивлявшийся неминуемой боли мозг. Технические неполадки в системе, – это бывало. Или он заснул после сытного обеда, – слишком переел, и все это только кошмар. Если не то и не это, тогда началась война!
То, что он увидал на первом же телеканале, специализирующемся на новостях в режиме нон-стоп, еще хуже подействовало на его потерявший всякое равновесие ум. Он увидал на нем, крупным планом, да таким, что ему даже пришлось отступить от экрана, – незнакомое и одновременно очень знакомое лицо человека. Тот что-то говорил с сильным кавказским акцентом, но Левко не мог сейчас вникнуть ни в одно его слово, – он, как завороженный, смотрел только в одну точку на экране: на пышные рыжеватые усы этого человека. Вдруг на стене зажегся, с задержкой, второй новостной экран, – на нем появилось то же лицо, с теми же усами, но только с другого ракурса.
На обоих экранах шутил и отвечал на вопросы журналистов один и тот же человек – отец народов, великий вождь Иосиф Виссарионович Сталин.
26. Поиски
Я позвонил Фомину в понедельник около десяти утра. Длинные гудки долго не прекращались, я уже собирался отключиться, – наконец, тот ответил. Он меня опередил, даже не поздоровавшись:
– Зарплата вам перечислена на банковскую карту еще вчера. Больше вы мне не нужны. Вы отлично позаботились о Владимире Ильиче! Благодарю вас! – и моя трубка заполнилась гудками, теперь короткими.
Последнее было несправедливо. Единственное, в чем я мог себя упрекнуть, что не принес на сцену стадиона бронежилет из машины. Охранников там своих было полно, я должен был только распознать опасную ситуацию, – за это мне и платили. Ситуацию, как это выяснилось, я распознал.
Не убирая трубку, я набрал номер Мэрилин. Я звонил ей уже вчера вечером, дважды, но «абонент был временно недоступен». Я тогда хотел выразить ей свои чувства, соболезнования и поддержку, но, видимо, ей легче было переживать утрату брата без чужих звонков.
В трубке щелкнуло, и механический голос сообщил мне то же самое – «абонент недоступен». Это было уже немного странно, но тоже объяснимо, и я убрал трубку в карман.
Следующие несколько часов я был занят на кухне. Торопиться мне теперь было некуда, и я стал готовить себе обед, сразу на пару дней. В морозилке у меня лежали два крупных карася, купленных на рынке, и голова белорыбицы, для наваристости. Рыбьи головы и хвосты я кипятил больше часа, и только потом положил в кастрюлю филе карасей, картофелины и луковицу. Уха получилась просто отменная. Но когда я отошел от плиты, прошло много времени и было уже почти два часа.
Когда я увидал на экране телевизора физиономию Иосифа Сталина, то подумал сначала, что это шутка, розыгрыш, – но сразу же вспомнил, что включен серьезный канал, так здесь не шутят. Сталин говорил с экрана по-русски, переводчик синхронно переводил, и я, даже не вникая в слова перевода, чтобы не терять время, перещелкнул пультом на русскоязычный Евроньюз. Сталин был и здесь. Происходило что-то странное, и я впился в экран телевизора.
– Да, я – Иосиф Сталин. Я тоже клон. А Владимир Ленин – мой брат, – услыхал я из телевизора.
– Когда вы узнали о смерти Ленина? – перед усатым человеком за столом сидели два журналиста, они даже перебивали друг друга.
– Вчера, как и вы. В прямом эфире.
– С какой целью вы прилетели?
– Продолжать дело Ленина. Почитайте историю нашей партии, там все написано!
– Кто, по вашему мнению, застрелил Ленина?
– Враги революции. Их у вас тут слишком много.
– Вы кого-нибудь расстреляете, когда возьмете власть?
– Обязательно. Надо войти в курс дела.
– Вы это серьезно?
– А как вы думаете?
– Ваши первые действия на исторической родине?
– Отдохнуть от перелета.
– Вы курите трубку?
– Только трубку.
– Ваш любимый табак?
Я всматривался в лицо усатого человека на экране и вновь, как два дня назад, поражался сходством. Но был ли он генетическим клоном, как Ленин? Откуда у него этот неподражаемый грузинский акцент? Где он ему научился? В Индии? Не выключая телевизор, убрав только звук, я еще раз позвонил Мэрилин. Кроме выражения соболезнования, мне нужно было теперь спросить у нее только одно: она знает этого Сталина? Он тоже ее брат?
Телефон Мэрилин не отвечал. Я уже не сомневался теперь, что с ней что-то случилось. Следующим импульсом у меня было – прыгнуть на мотоцикл и нестись к коттеджу. Но подумав об этом спокойнее и взвесив, я решил сначала позвонить еще Фомину, и набрал его номер.
Опять долгие гудки – Фомин, конечно, тоже был у телевизора, – но я все-таки снова услыхал его голос. Опасаясь, что он сразу отключится, узнав меня, я крикнул в трубку:
– Что случилось с Мэрилин? Почему ее телефон не отвечает?
– Это не ваше теперь дело, но я вам скажу, – он узнал меня, голос его был раздраженный. – Мэрилин улетела. Еще вчера и навсегда. Вы удовлетворены?
– Нет. Куда она улетела?
– Домой. И, повторяю, это не ваше дело!
– Вы ее тоже убили?
Ответа я не дождался, в трубке раздались короткие гудки. Но теперь я знал, что получил второго смертельного врага в этом деле Ленина-Сталина.
Интервью со Сталиным закончилось, и главное я теперь знал. Пока этот Сталин будет отдыхать после перелета, ничего нового в ближайшие часы не ожидалось. Но потом, когда он отдохнет, и примется за продолжение дела Ленина, страна, в последний предвыборный месяц, могла быть в опасности. Сталин – не Ленин, и все это хорошо помнят. И если перед Лениным народ в растерянности падал, как перед божеством, на колени, но что он сделает перед ожившим Сталиным? Полстраны мечтает о «железной» руке, и полстраны, без сомнения, проголосует за него на выборах. Но лично я не хотел бы жить при Сталине.
Я снова вспомнил о Мэрилин. Но сейчас ехать в коттедж и искать ее в спальне было уже бессмысленно, только терять время. Была ли мне так нужна это несчастная девочка? Не знаю, но я бы жизнью своей рискнул, чтобы защитить ее. Это я и пообещал ей в субботу, в ее спальне. Все тут сплелось в один клубок: и она, и наглость Фомина, и угроза Реброва, и смерть полюбившихся мне Ильича и Пурбы, а теперь еще усатый Сталин с телеэкрана. После этого просто так взять деньги за невыполненную, по сути, работу, уйти и все забыть, я не мог. Я перестал бы себя уважать. А это самое страшное для человека. От этого только и спиваются.
Я вынул из ящика стола свой нож, и, не вставая с кресла, начал пристегивать ножны к левой руке. Теперь этот нож всегда должен быть при мне. Через пятнадцать минут я вывел свой «Харлей» из гаража во двор и прогрел мотор. Определенного плана у меня не было, для этого нужна была дополнительная информация. Ее-то я и хотел получить, прежде всего, в Доме престарелых. Только старик Седов мог мне сейчас сказать, его ли сын этот Иосиф Сталин.
Через полтора часа я въехал через покосившиеся ворота на размытый, слякотный двор и остановил мотоцикл около крыльца. Когда я заглушил мотор, меня поразила тишина. Безмятежная деревенская тишина, – тут, наверно, старикам было очень хорошо.
Дежурного за столом у дверей не было, и вообще ни души в вестибюле. Я, конечно, помнил, куда мне надо было идти, но не пошел, и остался ждать. Я не был знаком с тем больным стариком на кровати, который потерял за неделю обоих сыновей, и не мог так запросто врываться к нему в комнату.
Когда вернулся дежурный, записал в журнал посетителей мою фамилию, я попросил его позвать нянечку или сестру, – словом ту, которая присматривала за стариком. Она оказалось больной, а помогала сегодня утром оправляться и кормила старика молодая санитарка, но и той сейчас не было. Мне было неловко идти одному, но выхода не оставалось, и я направился к лестнице.
Я постучался негромко в дверь и приложил к покоробленной фанере ухо. На мой стук никто не ответил – ни голосом, ни иным звуком. Я постучал еще раз, так же тихо, опасаясь разбудить старика, и снова ни звука в ответ. Вероятно, старик спал, но я хотел в этом убедиться. Не уверен, что стал бы его будить, если он спал, но ведь я хотел спасти его дочь, и имел право быть настойчивее.
Мне нужно было узнать у него только одно: Сталин на телевизионном экране – тоже его сын? Или это подделка и новый балаган, устроенный Фоминым? Второе, что я хотел узнать за фанерной дверью, – где Мэрилин? Дочка не могла никуда улететь, не повидав сначала любимого отца.
По моим представлениям, за этой дверью лежал на кровати умирающий гений, сотворивший чудо из пробирки во имя призрачных, но великих целей, заразивших, кроме него, миллиарды людей по всему миру. Мэрилин рассказала мне потом, что он отказался переехать в более приемлемые и комфортабельные условия. Старик, разочаровавшийся во всем и больной, хотел встретить смерть, как все его бедные соотечественники. Он, конечно, не знал, что другие старики ютятся рядом по четверо в каждой комнате, и это Фомин лично, за деньги, договорился с управляющим о его комфорте в отдельной комнате.
Я толкнул осторожно дверь и вошел в комнату. Старик лежал на кровати точно так, как я видел его два дня назад. Голова глубоко в подушке, сухие руки вытянуты поверх одеяла. Глаза его были открыты, но глядели не на вошедшего в дверь, как в прошлый раз, а в потолок. Старик был мертв.
Я подошел к кровати ближе и осмотрелся. Ни единого следа насилия, все выглядело естественно. Его возраст и болезнь отвечали на все вопросы. Я вгляделся в лицо умершего гения и постарался оценить примерный час его смерти. Я не криминалист, но кое в чем натаскался: старик был мертв уже несколько часов.
Только тогда я заметил на его нижней губе почти невидимую белую пушинку. Я нагнулся над его лицом и рассмотрел ее ближе. К губе старика приклеилось мельчайшее птичье перышко. Не поднимая головы, я перевел глаза на подушку под его головой: такие же точно перышки вылезали из старой свалявшейся подушки во многих местах. Но старик не мог перевернуться лицом к подушке, он не мог даже самостоятельно лечь на бок, он был порализован.
Я выпрямился и осмотрелся кругом совсем другими глазами. Никаких иных следов убийца не оставил. Но я был уверен, что на подушке, под затылком убитого, можно было найти, даже сейчас, отпечатки его зубов: они обычно сохраняются, как и пятно от слюны, еще несколько часов после убийства. Старик был задушен собственной подушкой, теперь я в этом не сомневался. Вытаскивать эту подушку из-под него, и рассматривать ее с обеих сторон, показалось мне сейчас неуместным. Я перекрестился над покойным и тихо вышел из комнаты.
Я приехал сюда за информацией, и ее получил – от мертвого. Старика убили. И только затем, чтобы он никому не сказал, что этот новый Сталин не клон. А неизвестно кто. Мэрилин, вероятнее всего, тоже никому это уже сказать не сможет.
У выхода я подошел к столу дежурного. Но сначала, перед тем, как сообщить тому о смерти больного, я попросил его посмотреть в журнале, кто посещал старика сегодня до меня. Дежурный с готовностью начал водить пальцем по страницам. Нашел, но не сумел разобрать чужой почерк и попросил меня прочесть самому.
«Джеймс Форд» – прочитал я в журнале. Кроме этого человека и меня самого, никто сегодня не значился в числе посетителей Седова. Даже его дочь.
27. Иосиф Сталин
– У вас есть что-нибудь выпить? – спросил Иосиф Сталин у генсека Фомина.
– Есть, но вам уже достаточно.
– Ну, пожалуйста,… Душа горит.
Иосиф Сталин говорил вечером в этот понедельник без малейшего грузинского акцента. Он учился в саратовской школе, и свой родной горский язык почти не знал. Теперь они сидели вдвоем поздно вечером в партийном офисе, в соседней комнате с гипсовым бюстом Ленина. Фомин нехотя открыл сейф и вынул из него початую бутылку дорогого коньяка.
– Лимона у меня нет, – сказал Фомин, доставая из стола бумажный стаканчик. – И компанию я вам не составлю.
– Еще, еще наливайте, не жалейте… – Сталин следил жадными глазами, как генсек наливал из бутылки. Сталин не был алкоголиком, но пил он много.
Фомин налил стаканчик на две трети, крепко заткнул бутылку пробкой, сказал «Все!», и решительно убрал ее обратно в сейф. Сталин не стал дожидаться ни тоста, ни слов или жеста Фомина, он подхватил согнувшийся в пальцах стаканчик и стал жадно и шумно пить. Фомин подождал окончания процедуры, когда Сталин, отстранив пустой стаканчик, приложил к губам ладонь и устремил взор в другую сторону.
– Вы болтали сегодня много лишнего перед журналистами. Я же предупреждал – никакой отсебятины! – строго сказал Фомин.
– Я вам не кукла! – сказал мирно Сталин. Глаза у него увлажнились после коньяка.
– Придется вам в следующий раз читать по бумажке. Другого выхода нет.
– Как скажете. Но получится очень смешно. Когда будет этот следующий раз?
– Завтра. Я же вам говорил!
– Ах, да, ток-шоу на телевидении… Предлагаете, по бумажке? – и Сталин засмеялся. Он уже сильно захмелел, потому что сегодня много уже выпил сразу после интервью.
Пока Сталин смеялся, Фомин молчал и смотрел в сторону. Он выбрал этого человека месяц назад из нескольких кандидатур, предложенных верными товарищами. В то время, когда Владимир Ильич Ленин еще учил йогов в горном храме, Фомин уже готовил ему смену. Фомин был дальновиден и прозорлив, каким и должен быть настоящий генсек партии. Каждый, кто читал историю коммунистической партии этой страны, помнит, как часто сменялись руководящие кадры. Из всей ленинской когорты, из «старых большевиков», – при Сталине осталось в живых всего нескольких перепуганных насмерть человек. Такова поступь истории. И не Фомину ее изменять. Он только ускорил ее темп. Но перевыполнение планов – тоже славная традиция. Тем более, что речь шла не о настоящих людях, как был уверен генсек, а о подопытных клонах, об уродцах, выращенных специально, и ускоренными методами, которым и так жить оставалось недолго. Великая цель оправдывала любые средства. У генсека была чистая совесть.
В выбранной кандидатуре на роль Сталина Фомину понравилась больше всего его внешность. Это было самым важным на втором этапе борьбы за избирателей. Уличных митингов больше не планировалось, зато начинались телевизионные интервью и предвыборные ток-шоу, с неизбежными крупными планами. Любая незнакомая, чуждая черточка лица или небрежность в гриме могли оттолкнуть избирателей.
Как политтехнолог, Фомин хорошо знал этих людей. Памятники диктатору были снесены с площадей городов более полувека назад. Из миллионов избирателей, – видели портреты Сталина в советских старых газетах или на демонстрациях, и с тех пор их помнили, только самые старшие возрасты, пенсионеры. Они и так почти все голосовали за левых. Борьба должна была развернуться за молодых избирателей. Поэтому Фомин ставил на генетическую память народа.
Молодежь жаждала новизны, всегда и повсюду. Ее не устраивали скучные надоевшие на телеэкранах лица политиков, всегда одинаковые: на выборах молодежь за таких не голосовала. Каждая новая народившееся поколение верило, что счастье близко, но кто-то каждый раз мешает. Еще молодежи всегда нужны были звезды, и чем скандальнее, тем лучше. Люди теперь верили лишь харизме, а молодежь – одной только харизме. Они уже ее получили достаточно в последние дни из рук Фомина. Столько отличной первоклассной харизмы, и сразу, они и не видели никогда, – иначе не визжали бы так на стадионе. И они получит еще. Много больше.
Надо было подержать этих людей на взводе хотя бы недельку, этого будет вполне достаточно перед выборами. Скоро неизбежно появятся на телеэкранах еще какие-нибудь глобальные новости, – катастрофы, теракты, землетрясения, восстания, – это все обязательно отвлечет людей, политический ажиотаж утихнет, но в глубине памяти останется самое нужное. И тогда будет уже неважно, настоящий был перед ними Сталин, или клон, или актер.
В этом отношении выбранный им человек для роли Сталина вполне устраивал Фомина. Он и смотрелся неплохо, и был умен, а если ему дать немного выпить, как Фомин заметил это пару недель назад, тот начинал неудержимо острить, а это очень нравилось молодежи.
Вдруг Сталин внезапно перестал смеяться и спросил:
– Кстати, когда похороны Владимира Ильича?
Это был больной вопрос для Фомина. Еще две недели назад он запланировал похороны Ильича, как могучую демонстрацию народного гнева. Народ должен был объединиться и навсегда сплотиться вокруг его партии в дни траура. Фомин видел старые киноленты, он помнил, что творилось на Красной площади почти сто лет назад, когда хоронили настоящего Ленина. Ему хотелось повторения.
Но тут вдруг окончательно вышла из-под контроля Мэрилин Монро, а без родной сестры достойные публичные похороны Ленина были невозможны. Ее истерика началась еще в больнице, как только к ним вышел в коридор главный хирург с плохой вестью. Затем ее истерика стала перерастать в политическое буйство: она безошибочно чувствовала, кто и зачем убил ее второго брата. Поэтому Фомин принял решение о срочной ее изоляции.
Она была еще жива, но и этот последний милый клоник должен был скоро умереть. Фомину не жалко было клонов, он их считал глупой шуткой природы, уродцами.
– Надеюсь, Ленин ляжет в своем Мавзолее? – спросил Сталин у генсека Фомина.
Фомин внимательно на него посмотрел: его смех и шуточки начинали его доставать. Но лицо того было сейчас совершенно серьезно.
– Мавзолей занят, – мрачно ответил Фомин.
– Но я ведь там лежал. Вы не забыли? Теперь мое место свободно.
Фомин вскинул возмущенные глаза.
– Не заговаривайтесь, Иосиф Виссарионович! – строго сказал Фомин. Он обращался к тому только по имени и отчеству диктатора. Уже месяц, чтобы им обоим привыкнуть, и самому не ляпнуть потом при журналистах его настоящее имя. – Вы пьяны!
– Еще нет. Можно я допью остатки из вашей бутылки? – попросил Сталин.
Фомин уже открыл было рот, чтобы отказать, но подумал, что этим неминуемо натянет с пьяным человеком отношения, а этого делать не стоило. Завтра на Центральном телевидении предстояло ключевое интервью: ток-шоу. Черт с ним…
Фомин достал из сейфа почти пустую бутылку и выплеснул остатки в мятый бумажный стаканчик. Сталин выпил и крякнул.
– Отличный у вас коньяк. Грузинский, наверное. А знаете, мне нравится быть Сталиным, я вхожу во вкус.
– Сталин не пил так много.
– Сталин много, чего не делал. Но и делал очень многое.
– Не вздумайте утром опохмеляться! Дружинники, которые будут с вами в гостинице, за этим проследят.
– У меня с ними общий номер?
– Считайте, что да, они останутся у дверей. И постарайтесь меньше острить. Не всем это нравится.
– Когда вы мне заплатите?
– Как договорились, ни днем раньше. Премия – по результатам.
– А как же аванс? Сегодня вам мое выступление разве не понравилось?
– Неплохо. Но аванс после ток-шоу на телевидении. Завтра.
– Вы очень строгий. Вы, наверное, не любите людей. Сталину бы это не понравилось.
– Мой шофер отвезет вас в гостиницу.
– Где моя охрана?
– Свою охрану вы узнаете по красным повязкам. Они всегда будут рядом. Попрошу вас вести себя в гостинице скромнее. Вы – не Сталин.
– Я – Сталин!
