Дмитрий Николаевич Москалев
Рукотворный рай
Часто шли дожди, но когда погода хорошела, сиротка спешил на улицу, побегать вокруг луж, по деревне, к лесу.
Игра затянулась, и мальчик пришел домой почти к вечеру, на пороге его ждала старуха. Знакомый голос окликнул возвращающегося мальчика.
–Вот значит куда он пропал! Родную мать бросил, сестру бросил! Бесстыдник! Мать его ждет, плачет, ревет, ночами не спит! А он тут, живет припеваючи, подлец! – оклеветал мальчика голос сестры.
–Что ты? Откуда ты?
–Оттуда! Мать меня за тобой послала! Уже как месяц тебя ищу по деревням, думали, помер уже, утонул где!
–Кто там? Чей там голос? – старуха вышла из дому, – чья есть? Зачем к бедному пристала? – положив на бедра руки старуха прищурила глаза.
–От матери я, велела забрать его, бесстыдника, у чужих людей живет! Чужой хлеб задарма жрет! Мать до слез довел! Собирайся пошли! Пора и честь знать! – довольно ухмыльнулась сестра.
Поникший мальчик опустил голову, ему стало жаль свою мать, по которой у него сохло сердце.
–Ну пуще тебе, не кричи на него, не видишь, что болен ещё? И матери передай, что мы его приняли, сами от чистого сердца вылечили, согрели и накормили, пускай теперь сам решает, решит уходить – благословлю его.
Сиротка тихо собрал свои вещи, посмотрел последний раз на полюбившуюся хату со слезами на глазах, старуха перекрестила его, благословила, собрала немного еды в дорогу, и отпустила. А сестра, которая ему наврала про мать, из-за одной зависти своей, из-за одной злобы своей ухмылялась, говорила ему гадости, грубости обидные:
–Что ноешь? Аль хлебушек был вкусный? – рассмеялась она, – погоди, узнаешь ещё вкусного хлебушка, скотина!
Сиротка боялся перечить, и молчал всю дорогу, боясь получить подзатыльник.
Неделя тянулась. Деревни сменяли деревни. Везде был голод, встречали побирушек грубо, холодно. Припасы сиротки отобрала сестра, от них ему остались совсем крохи. Спали на улице, в сени не пускали, искали стога, иногда сами залазили в катухи, сараи, и по утру, пока хозяева не явились, удалялись вновь побираться, просить милостыню.
На все расспросы о матери, о доме, сестра отвечала:
–Жди, тебе то домой возвращаться с пустыми карманами? Что мать скажет? Болван ты! – затем вообще перестала отвечать, а лишь шлепала подзатыльники.
Мальчик скучал и сожалел, что ушел с сестрой, он стал догадываться о том, что сестра врала ему о доме. Потом сомнения его развеялись окончательно, но дороги обратно он не знал. Возвращаться и плутать было опасно и бессмысленно.
Перед вечером они разделились по две стороны, и каждый обходил свои сторону, заглядывая в каждый дом. Почти ничего не давали, одна добрая семья отдала свеклу, немного завядшую, но съедобную.
–Эй, немытый, – подозвала его к забору сестра, – я открою калитку, а ты беги вон в тот сарай, во времянку, видишь? – она указала пальцем на грязный покосившийся домик.
–Вижу, – отозвался испуганный мальчик.
–На плите стоит чугун с картошкой, ты его суй в мешок, и тащи сюда, понял?
–Понял, – ответил мальчик смиренно, – а если не дотащу?
–Лупить тебя буду! – и она шлепнула ему тут же оплеуху.
–А если там хозяин? – мальчик всплакнул.
–Он вышел! Иди же! А то вернется и надает тебе, – она толкнула мальчика в калитку, – иди, болван! – вскрикнула она, смеясь и прикрывая рот рукавом.
Испуганный сиротка вбежал в дом, голыми руками накрыл чугунок мешком своим, столкнул с печи и закинул на спину. Кипящая вода хлынула ему за шиворот, он закричал, но от боли стиснул сильнее руки и выбежал за порог, споткнулся и полетел за землю лицом в лужу, огненная картошка вместе с чугуном вывалилась на землю.
Шум услышал хозяин, сухой старик выбежал из-за двора.
–Вор! – закричал он, схватил стоящую в углу времянки жичину, и принялся изо всех сил стегать мальчика, который на четвереньках полз к калитке.
–Сбежать хочешь? Картошку хотел украсть? Подлец, собака! – кричал старик, – я тебе покажу, как воровать! – и завел руку.
Мальчик ничего уже не слышал, от боли горела спина, дымилась на холоде паром, принялась сверкать жичина, жаля мальчика в нежную плоть. В голове его слышался только смех сестры, которая стоя за забором хохотала от души.
Когда старик устал, он подхватил обессиленного Егорку и со всего размаху выбросил за калитку, под ноги сестре.
–Уноси этого щенка, а то и тебе достанется! – визжал взбешенный старик, который подобрал вещи сироты и закинул их вслед за ним с омерзением, принялся с причитаниями собирать картошку обратно, уже хорошенько испачканную в грязи. Картошка варилась настолько мелкая, словно горох, что он сгреб её своей грязной мозолистой рукой в чугунок, вместе с землей, отнес обратно довариваться, и тихонько со злобой поглядывал, на беспризорников.
Мальчик поднялся на ноги, с трудом закинул на плечи сумку, и под смех сестры, побрел вперед, не слушая её и не обращая уже внимания на её угрозы. Весь мир вокруг, в глазах мальчика, превратился в маленький кружок, который стремился превратиться в точку.
Боль притупила чувства мальчика, воспалились прошлые раны, горело под лопатками, он стал апатичным, его ничто не волновало, над ним надругались, его побили и осмеяли.
Но он не плакал, только озлобился, и когда ночью сестра заснула, он тихонько вытащил из её карманов съестное и удалился. Сиротка бежал всю ночь, пока обессиленный не упал под забором железнодорожной станции.
–"Она наврала мне о доме", – думал он, – "она обманула меня и третий раз, больше никогда с ней никуда не пойду, никто меня дома не ждет, и мать не ждет"! – плакал мальчик, и заснул, уже не чувствуя боль от ожога, а только чувствуя, как сжимается сердце от обиды.
Последующие дни он сосредотачивался на боли, думал только о ней, ибо не думать о другом.
Глава 19.
Чем злые отличаются от обиженных? По вере нашей нам и будет, в этом можно убедиться самостоятельно, на личном опыте, если хорошенько присмотреться, и прислушаться. Изначально, при рождении, злых людей нет, в этом плане мы все равны, мы приходим ни с чем, только с криком, только с улыбкой. Но есть люди обиженные с первых дней, сами еще не зная об этом, плачут от боли, от плохого обращения. Злые люди притягивают зло, оно его сами же и создают.
Такие люди вырастают, осознавая, что их чем-нибудь, да обидели, и вера их день ото дня крепчает в этом. Верой их обидели, или неверием, имуществом обидели, или нелюбовью, всем тем, чем можно обидеть, обдели.
Считая себя униженными и обделенными, начинают они вести себя и поступать так с людьми, как считают, что поступили с ними самими, даже хуже того! Так сказать, отвечают взаимностью.
От такого положение усугубляется, и вот, в один прекрасный день человек доходит до крайности, до крайней точки злости своей и ненависти к окружающему, и его с уверенностью можно назвать злым человеком.
Григорий закончил говорить и компания вышла к дому, к которому всю дорогу направлялась. Во тьме стояло несколько старых, наполовину каменных, а на другую половину деревянных домов, прогнивших от вечной сырости, осыпавшихся и покосившихся от ветров, с разбитыми ели кое-как прикрытыми окнами, заколоченными, через щели которых редко мерцал огонек свечей, огнив или ламп.
Весь двор зарос кустарниками и травой, уже по осеннему умершими, сквозь которые гулял тихий прохладный ветер.
От дороги к порогу дома вела тропа, на которую свернули идущие приятели, приминая под ногами едва замерзшую грязь, ломая чуть застывшую ледяную корку, оставляя за собой неглубокие, ровные следы от ботинок, они подошли к дому.
Наверх вела скрипучая, сгнившая лестница. Через узкий и низкий вход тихо и молча приятели поднялись и сразу же завернули влево к старой и ободранной дверке, которая под нажимом отворилась, чуть не слетела с петель, скрипнула и замолчала почти до середины ночи.
Зажгли лампу. И свет от неё озарил небольшую комнату, в которой пахло керосином.
Комната скорее отталкивала от себя своей теснотой и не уютностью, пылью и грязью, чем привлекала. В ней было холодно и сыро.
Стены покрылись каплями воды и пятнами плесени.
Виктор, торопясь вышел, спустился, и вновь вернулся с охапкой дров. растопил печь-буржуйку томившуюся в углу.
Из мебели в комнате имелись стол, стулья и кровать, в углу лежал свернутый бушлат, на полке стояло несколько черных кастрюль и небольшой чугунок. Под кроватью стояло два чемодана.
Засвистел чайник, все время стоявший на печке, с немного затухшей водой, которую не поменяли.
Разогрели суп, и вскоре на столе появились миски, ложки, кружечки, сухарики.
Под ногами постоянно скрипел гнилой пол.
Кое-где досок совсем не имелось, чернели дыры, сквозь оконные щели свистел ветер, наводя жуть на мальчика.
Стали ужинать. Ели молча, и только за чаем компания оживилась.
–Понравилось? – обратился Григорий к Егорке, которому по существу доставались крошки, – не зря согласился. Сам готовил, все сам… столько сил вложил, времени, вкусно получилось, сам рад! – на самом деле готовил Виктор, а Григорий лежал на кровати все время, и не вставал, мучаясь от кашля.
–А ты не верил мне, – продолжал он, – вот ужин какой! Давно ли ты так ел? Мы тебе помогаем, кормим, настала твоя очередь помочь, но это чуть позже, а сейчас пей и ешь, досыта, и иди спать! – есть уже было нечего, и мальчик собрал крошки со стола, закинул себе в рот, ничуть не смущаясь, – разбудим вовремя, об этом не волнуйся
Помню я, когда был маленьким, таким как ты примерно, ну, чуть побольше, мать моя мне приготовила вареников, с вишней. Это, если себя помнить, лучшее воспоминание из детства, – ненадолго наступило молчание, Григорий удержал мальчика и продолжил, – ел я их, за ушами трещало, да уронил один на пол, мать мне как залепит по губам, стоит и наставляет: "Это тебе для того, чтобы мимо рта не ронял, бестолочь" , – Григорий рассмеялся, улыбнулся и Виктор.
А тебе, как я понимаю с детством не повезло, скажу – не повезло вовсе. У тебя, малой, детства нет, ты человек, живущий без него. Живешь беспризорником на улице, голодным, замерзшим, дерешься и воруешь к тому же, – сиротка хотел было возразить, но Григорий ему не дал и слова сказать, – у меня детство сытное было и теплое, не считая того, что болел часто, сейчас, как лет шесть не болею, – и тут он соврал, – все года свои под родительской опекой провел, а там война началась, а потом, ну а что потом? Потом – уже не важно, на самообразование средств не мало вложил, в кругах общался, интересы мол одни и те же – политика, философия, и читал много!
А ты, попрошайка, без образования, во тьме растешь, и этого в дальнейшем не избежать тебе! Тьмы то!
–Знакомый мой, хороший знакомый, все говорил, говорил, да говорил, говорил, говорил, говорил; и вот он говорил о чем-то, а никто ему и не верил, и не слушал его, а он взял и повесился, – вставил Виктор.
Григорий недоумевающим взглядом посмотрел на Виктора, свел недовольно брови.
–Я вот идеалист, у меня идеалы есть, тебе они тоже нужны, уже сейчас, сие секунду, чтобы мир и общество понять, чтобы меня понять, на цель себя направить, свое движение обратить, за горизонт, за высокой целью, друг мой! Я все сказал, что хотел, уже и спать пора, – Григорий глядя на часы, зевнул, шел первый час.
Егорка нашел местечко у печи, прилег на бушлат и уснул мертвым сном, из которого его не смогли вывести даже кусачие вши.
–Спит? – спросил шепотом Виктор.
–Кажись спит, – ответил ему Григорий, удостоверившись, что мальчик действительно крепко спит, отошел от него.
Компаньоны уселись за стол.
Сели рука об руку, в тесноте, чтобы окончательно сойтись во мнении, развеять противоречия накопившиеся между ними раз и навсегда, перед делом.
–Дело ровно пойдет, – задумчиво произнес Виктор, одобрительно покачав головой и прикусив нижнюю губу гнилыми зубами.
–Правильно мыслишь, только что с ним потом делать? – Григорий указал на сиротку, – сдать нас может, и конец нам, искать будут по приметам, – компаньоны замолчали.
Тишину вновь нарушил Виктор.
–Мы его там и оставим, а если потребуется – убьем, а скорее всего убьем. Кирпич по таким делам мастак, и не поморщится, для него ни в первое детей убивать, ты помнишь ведь?
–Помню, не первый, да и не последний. Мне не жаль его, мальчишку, все равно на улице помрет рано или поздно. Подохнет, как собака бесхозная, а тут ему будет честь оказана. Сколько таких как он, ничейных, загнулось? Никто не знает и знать не хочет! Да и пусть делает, что нужно, тело там и бросим. Местечко тихое, долго не найдут. Могильщик если нагрянет, могилу копать, или родственники покойного какого, но будем надеяться, что нет, тогда времени у нас будет невпроворот! И ты скажи кирпичу, а то сам не догадается, тупить начнет!
–А если его живым кинуть, неделю просидит? Слышал о таких случаях, когда люди месяцами просиживали, и что же? – спросил Виктор сам у себя, – живые, только худеют до изнеможения, на волоске от смерти, а там их гляди и спасали!
–Воды нет, еды нет, холод, сырость, – сутки, вторые, да и подохнет, если кто и найдет, пока опомнится, нас и след простыл! От этой дыры я буду очень далеко, мне наплевать, пусть дохнет, но руки кровью пачкать я не хочу – честолюбивый я и благородный, – Григорий гордо приподнял подбородок, – но надеюсь до этого не дойдет, надо будет его убить! К черту – это все твои заботы! Слышал?
–Э-э-э, нет, Кирпич согласится, а я его не первый год знаю! Он любитель, ему удовольствие доставляет такое дело!
–А вдруг не согласится? Тогда и издевательство подойдет, к месту и ко времени! Выгоду чуешь? – ухмыльнулся Григорий.
–Закопать бы, – прохрипел Виктор, – крика не будет, тем более провернем дельце быстренько, Кирпич не зря заранее готовит местечко, к нашему приходу прям так и прихорошится, и так и надо – сделали и разбежались!
–Верно, верно, что же я… Да только времен и не будет закапывать! Нам бы быстрее все бросить и уйти! До зари! – решил Григорий.
–Не волнуйся, и главное не суетись, всегда ты суетишься! По ходу дела разберемся, главное этого щенка не упустить живым, глаз да глаз за ним надо держать! Это моя обязанность! Буду держать его крепко, – Виктор сжал большой кулак, – первый же раз! Сколько мы колесим по миру?
–Много… годы, – прищурился Григорий, вспоминая все свои решенные дела, – но детей не было никогда, этот первый.
–Да и черт с этим вшивым! – засмеялся Виктор, а куда собираешься после, когда разделаемся со всем, ты мне так и не сказал, куда же? – Виктора одолело любопытство.
Куда-нибудь, лишь бы подальше от этой проклятой советской власти! Подальше от большевиков и вечной грязи! Мало они мне проблем принесли? В бегах устал жизнь волочить, успокоиться хочу, подлечиться, заграницу убегу скорее всего, в Америку, или Рио-де-Жанейро, а ты куда?
–Пока ещё не решил, на что скопленных денег хватит, надо бы за заначкой спрятанной метнуться, – Виктор принял угрюмый вид.
–Решай, а про меня после забудь, словно и не существовало меня, словно и знать не знал кто я! – настоял на своем Григорий, который очень боялся, что его сдадут его же сообщники.
–Уже забыл, – усмехнулся угрюмый Виктор, – короток я на память!
–Вот и поговорили! – сказав это, Григорий встал, – теперь вздремнуть бы часик, и за работу!
Друзья (тут более подходит выражение иное, такое, как "дружки" разошлись по комнате. Григорий лег на кровать, Виктор же подкинув дров в печь, уснул за столом.
Глава 20.
-А я вот что расскажу, – начал старик, после того, как кто-то из ребятишек подкинул в костер дровишек, – может, кто и был среди нас тогда. Колоски пшеничные мне никакого покоя не дают, напомнили мне они о том времени. Словно мое сердце разрывают от воспоминаний, вы говорите, внучек, лепешки делали. А не у всех ума хватало делать лепешки сырые, толочь колоски. Попал я на поля, стоял жаркий сентябрь, народу нас была тьма, надзиратели нас не трогали, и знать не знали нас, и нос воротили, или жалко нас было, или брезговали с нами связываться, не поймешь.
А мальчики, девочки совсем крохотные среди нас терлись, ходили за нами, да повторяли, иные глупые бабы, да старики, что колосок, так в рот и тянули, да нажрались в сухомятку! Да к утру да и померли все, иные стонали и пухли по несколько дней! Смрад стоял! Вон трупная, везде трупы! Мертвые валяются в грязи! Никто не убирает, надзиратели от увиденного, да в обморок и попадали! Какие уж тут колоски…
Ушло нас тогда с полей десятка два, мы то к прудику ходили, да своими жалкими зубами с водой зерна, да перетирали! О, как жалко народ, темный народ, невиноватый! Заворот кишок получился у них, с голоду-то пища ядом сделалась. Малых среди нас было несколько, остальные все померли, – старик всплакнул. За что их жизнь так наказала? Нас то старых, и бог с нами! Пусть кажет! Детишек то за что! Нам уж жизни не видать, ещё б пару деньков мир повидать, полюбоваться! Помирать то как не хочется! У иных и внучки есть!
–Не печалься, – утешил его рядом сидящий, – голод не тетка, когда-нибудь смилуется над нами, по домам и разойдемся. Тогда и будем умерших поминать! А сейчас ни к чему, сами, как ходячие мертвецы, бродим, топчем землю.
–То и верно, – а ну-ка мальчуган, расскажи ещё что-нибудь, получается у тебя истории гутарить!
Егорка то и рад, как-будто этого и ждал.
–Слушайте тогда! Для вас история осталась! – мальчик пододвинулся ближе к углям.
Глава 21.
Егорка шел по ночной молчаливой дороге. За оврагами шумела листва деревьев. В конце безобразной дорожной колеи горели едва заметные огни скудной и нищей деревни. Дома в ней стояли брошенные, и всего несколько из них остались заселенны. Половина жильцов ушла, половина пропала с голоду. За деревьями, густо стоящими за деревней чернели холмики – там находилось самопроизвольное кладбище, на котором умерших хоронили без надгробий и надгробных камней, они стали слишком тяжелы и дороги для ещё живых стариков.
Оставшиеся дома заселяли худые старики. Больные, нищие и голодные. Взрослое население погибло на войне, остальные, женщины и дети, ушли дальше, в более плодородные края искать свою судьбу. Никто в деревню так и не воротился, ни спустя годы, ни десятилетия. Время уничтожило деревню, превратила её в руины, а затем в придорожную пыль.
Но до этого было ещё далеко, ибо жители её все же дышали, спали и умели говорить.
Ближайшие деревни лежали за километров десять-пятнадцать, иные из которых оказались более худо-бедными. Сиротка воротился от них, повернул обратно, ночь застала его на дороге.
Спать под чистым небом, рядом с деревьями и краем леса густого мальчик боялся. Теперь сиротка всегда боялся леса, после нападения на него стаи одичавших псов, сиротка сторонился леса, никогда в него не заходил, и если деревня находилась за ним, и ближайший путь был пройти лесом напрямую – опешивал и шел в обход, или поворачивал в другую сторону.
Боялся леса, как и древние его славянские предки, только-только заселяющие дикие просторы сегодняшней нашей страны, близь лесов и рек, он испытывал к нему первобытный и мистический страх, передающийся из поколение в поколение. Никто не объяснял маленькому разуму о дикости, водившейся в лесу, ибо природа была скудна на дичь, а о чудищах и гадах он слышал из сказок народных и поверий, передающихся из уст в уста. О бабках колдуньях и ворожеях он узнал после, у костра сборище нищих рассказывало всякие баски и суеверия.
Кто встречал табун лошадей, мчащихся галопом, и вдруг исчезающих, о шатре, который сворачивался и улетал.
Один нищий сказывал о колдунье из его села. Когда-то у него была коза. Разбудили его ночью соседи.
–Коза гуляет, Славка, видать твоя, иди посмотри. Я то во двор встала, и вижу, на поляне коза, твоя ж! – баба указывала на козу и мчалась домой, смотря за происходящем из окна.
Ночь темна. И вот бедный гоняется за своей козой Дарьей, и поймать не может, а на поляне раскинулся шатер цельный, а темный такой, словно мрак. А коза все бегает резвая, никогда не бегала так, и весь дом уж было поднялся ночью, как вдруг коза вбегает в шатер и шатер сдувает таким ветром, что пыль в глаза, не видно ничего. Испуганный мужик мчит в хлев, отпирает засовы тянет из угла лучину и видит свою козу Дарью, спокойную и сонную. Волосы дыбом, и поутру мужик встает точит осиновые колья, вбивает по углам участка своего хозяйства, вбивает их в землю, охранительный заслон.
Иные находят или откапывают зарытые трупы птиц, зверей под калиткой, иглы под дверьми. Объеденные кости, аккуратно уложенные – все вещи ворожеи, беду нагоняющую или хворь.
Другой сказывал, как попрятал иглы под дверью, и к нему однажды пришел черт, в виде бабы, а копыта из подола торчат. Просит он водицы испить, да стоит в дверях, пройти не может.
–Ступай, вот черпак, – просит его хозяин вежливо.
–Ан не могу, а то избу засорю, ноги то, в грязи, – улыбается бабка.
А хозяин то на ноги и смотрит, вместо которых копыта.
–Так что же ты, пить не хочешь? – хитро спрашивает хозяин, – видать, ни за питьем ты пожаловала.
–Ан ни за питьем, но пить то хочется, – опять упирается бабка.
–Так давай я тебе помогу, – мужик хватает бабку за руку и тянет через дверь, та охает от боли, жалит её под бока так сильно, что выскакивает из дому, да бежит прочь, с матом, с хулой на устах, с проклятиями, крутится, вертится и след её простыл.
Мужик довольный – черта вон прогнал.
Что вымысел – что правда, уже не разберешь, все смешалось, в придания и поверья превратилось.
Верили, что по ольхе и болотам водиться леший, водяной, русалки. Огромные сомы. Верили, что из худых рук подарок -страшнее всего. Приносит он хворь и несчастья. Бабки гадали, воду лили, воск топили, по иголкам, по соломе искали сглаз.
Так и не понял Егорка, что самые опасные чудовища в природе – люди, которые водились не в лесах диких и темных, а по соседству, в деревнях и городах.
Вспомнив о собаках, которые его чуть не задрали, сиротка подошел к деревни, и серьезно решил найти в ней ночлег, во чтобы то ни стало.
–Милый человек, – послышалось из кустов, – я старая, помоги мне, вместе веселее будет.
–Ты кто, бабань? – испуганно посторонился сиротка.
–Старушка я, брожу милостыню собираю, и ты видать, тоже побираешься, милостыню собираешь. Ночь меня застала, так я и спряталась, жутко одной.
–Да бабань, припозднился и я, можем вместе пойти, а то одному и мне жутко, деревня брошена кажись.
–Вот и брошена, что я тут по кустам прячусь, уж лучше в кустах, чем в пустом мертвом доме.
–А чего ты боишься бабань? По мне лучше в доме пустом, чем в кустах в лесу, вдруг собаки или волки, меня один раз чуть не разорвали собаки.
–Ах ты ж бедный, на нашу-то долю несчастья выпали, думала я, что родители мои беды повидали, а нет! И мне пришлось повидать, так давай пойдем, у меня в кульке свекла есть. Ее бы наутро… А я быстрая, всю жизнь в поле, даже бегать могу! Только уж и спина меня гнет к низу, горб растет. Ещё зиму протерплю, и там конец кажись. Много пожила и хватит, годков мне семьдесят пять исполнилось, а тебе сколько годков? Одет ты не по возрасту, вижу, кто чем бог помог.
–Да бабань, мне и солдатики помогали, и люди добрые, и бабани всякие, а теперь я помогу, вон в тот дом, там лучину видел в окошечке, кто-то мелькал. Попросим ночлег, хоть в каких сенях.
–Хоть бы и так, слышала про эту деревню я недоброе. Нехорошие тут люди живали, куда они подевались, ушли аль умерли, так лучше бы сюда не попадать ночью. Такое слыхивала, ань, мурашки по коже! Дед мой говаривал, сюда не ходить, да куда ж мне старухе-то податься! Заплутала! Вот и привела меня дорожка, хот бы дед покойник нас хранил на небесах.
–Что ж он говаривал бабань, что ты так дрожишь? – удивился мальчик, ему самому становилось жутко.
Среди опустевших домов гулял ветер. Выбитые окна и двери пропускали сквозняки, которые выли.
–А вот что, один барин их сюда послал, лес валить, да на белок охотиться, мол белки жирные водятся, конечно, время сейчас не то уже, белки вывелись все, но была когда рощица дубовая и сосновая. Глубокая и дикая, кустарником поросшая, а там поляна в лесу, говорили, там ворожеи обряды проводили, а ранее, совсем в старину, там стояли алтари языческие, с кровью сожженные. И на месте деревни, была деревня языческая, опустошенная и умерщвленная мечом. Но дед мой не верил, верил, что слухи все. Да и что там, послал барин – значит страх в кулаки, да исполняй, ни то выпорет, как пса!
Много врак вокруг гуляет, в язычников и я не верю, и дед не верил, но было здесь что-то иное, хуже язычников. Это точно говорю, ибо деревня вымерла, а хорошие не вымирают, а живут! Бывает упадок, но чтобы просто так – никогда! А худые мрут, место здесь гнилое, и ни из-за рощи, а людей поганых! Дед верил! Дед свидетель! Царство ему небесное!
Дед мой смелый был. Сильный, сильнее отца моего! А его отец, деда, ещё сильнее его был! Коня мог поднять, подлезет под него, да на спину, как и понес, как и понес, и все хохочут! И конь ржет!
Отец подковы гнул. По деревням ходил драться, стенкой на стенку, как по древнему обычаю – деревня на деревню, весь побитый приходил, но победитель, сядет, усмехнется, почешет голову в шишках, да и начнет хвалиться. Мать смеется, заливается.
Рассказывать любил о кузнеце, Великий Петр подкову его согнул, царскую силу показать хотел, и дал ему медную монету, а тот ее взял, растянул пальцами, смял, и обратно отдал!
–Великий Государь, деньге тоже гнутся, да лучше чем холопы.
Петр смеялся, сильный был, а сильнее кузнеца не встречал!
Поехал он, дед мой, и ещё пару деревенских, бывалых и крепких мужиков в эту деревню, телегой их довезли, а земляк их, перекрестился, да и дал маху обратно, ни минуты не пробыл с ними. Удивились они его трусости.
–Что-то Витька дал маху, видать, в штаны насрал! – хохотали они.
Дал ему барин ружье, и пороху, пуль свинцовых. Хлеба и соли. Топоры дал, да мешок с инструментом. На неделю времени. Пятак медный на водку. И всем по пяточку. Кормить их тут одна баба взялась, и дом им дали пустой. Да гнусно так кормила, а жаловаться некому, жри – не хочу! Не хочешь, и не надо!
Надеялись – белок зажарить, а нет белок! Ни одной белки не встретили, не то, что какую живность! Пусто! Ни суслика, ни зайца. Ни птицы какой, отчаялись уж на первый день. Грибы – не сезон! И река – далека!
Лес валить принялись. А как дальше в лес, так чуть не беда, а грустно становится, от пищи такой! И сил нет рубить! К вечеру только воротятся, лесу то надо много было! Работы на дня три, и что ж им тянуть то? Взялись резво, хотели с веселостью за белками побегать! А лес темный, непроходимый. Откуда там белки!
Деревня безмолвствовала, баба мало говорила и ворчала. Да и странно себя вела. Скрытно как-то, смотрела исподлобья. Сразу мужикам там не понравилось. Обед не обед, хлеб поделили и сыты им. А в деревни никого кроме неё.
–Куда все подевались? – спросил дед мой.
–Так и не было никого, давно уж. Только мимоходом, проезжие, переночевать, или отобедать нанимают. А то корчма тут какая! Все им дай, да налей, а где мне все взять! Одной то купи где? Вырасти. Ваш барин молодец, подкинул на харчи, а то ели бы кору березовую.
–Барин у нас святой человек, – вставил мужик.
–"А свято место пусто не бывает", – подумал дед, -"а тут сама орда развернется".
–Полно святой, плохо вы своих господ знаете, – огрызнулась баба и замолчала.
–Хватит болтать, идти пора, в лес по дрова! – улыбнулся второй мужик.
Долго искали они хорошую рощу, дубовую, все деревья – не деревья, а как изуродованные, в сучьях, или все кривые, но дальше, подальше стоял хороший лес. Они рубили его, надо было приволочь и обтесать пятьдесят стволов. По десять в день! До вечера, да втроем можно! И время выгадать отдохнуть!
В дом вошли, а там тишина, паутина да пыль, спать на тюфяках пришлось. Все в одну спальню сбились, так веселее. Дом большой, видно сельский староста в нем жил, или какая управа была казенная. Комнат в нем много. Около десяти. Пол гнилой, стены шаткие. Сидят – весело, гогочут, ан над головой как заскрипит! По потолку зашкрябает что-то! Словно сейчас потолок обмазанный глиной обвалиться им на голову.
И точит и точит, потом замолчит. И среди ночи опять как заворочается! И всех будит, на них и лица нет! Испуг! Крестятся мужики! Дед мой так к ружью, и наготове. А поутру нашли люк на чердак, заколоченный, и дыр в крыше нет. Одни щели. Подумали и решили, что какая крыса, или птица завелась. Но что бы так елозить по ночам, должно быть большая крыса!
–Крыса? – спросил дед мой у друзей.
–Ага, не уж то с собаку? И тяжелая, словно потолок обвалиться.
–Прислушайтесь, или жрет чего? Или грызет.
–Значит зубы есть, у нас ружье, если что – вот вам и белка барину.
–В темноте только метиться, если по звуку только. Ружье старенькое, долго заряжать. Надо зажечь лучину, а её нема! Утром сделаем лучинку, а надо бы посмотреть, что там за тварь на чердаке.
–Слышали, как шаги? Убежало? Теперь вдали точит.
–Похоже, о том, что мы тут ночуем, эту живность никто не предупредил, – ответил мой дед.
–Может спугнуть?
–Щас нечего туда лезть, а то ещё погрызет, днем надо.
–Вроде затихло.
Раздался скрип досок на крыше, словно крышу шатало. Стихло.
–Надо бы уснуть, но как тут? Дверь бы подпереть чем.
–Вот доска, нащупал, подопри её чуть. До утра. Так и сделали.
Проснувшись от утренних лучей, осмотрели друг друга, и расспросили, не сон ли был?
–Кажись не сон. Пойдем искать на чердак дверь.
Вход оказался на улице заколоченный досками, в доме потолок был цельный, местами упала штукатурка
–Вижу, мы тут не первые, – снял шапку мужик.
–Да, давно доски прибиты, с гнильцой. Годы тут никого не было, не надо трогать их, пусть – так безопаснее, если тут другого входа нет.
–Да щели одни, то щель, мелкий какой зверь пролезет, когда, или крыса. Птица какая пролетит.
–Может кто гнездо свил, нечего бояться пока! Ай да за работу!
Ушли в лес.
В ночь вновь начало точить, грызть, словно крыса скребет кость! В то же время. В тот же час. Затем когти заскрипели по доскам. Мужики идти боялись, сделали подпор под дверь, настрогали лучин, спросили лампу, баба им лампу выдала.
–По ночам спать надо, а не сальный жир жечь! – усмехнулась она
Несколько ночей лихо их будило, спать не давало, да все громче, пыль так и сыпется с потолка.
–Хозяйка странная какая-то, зачем она нас сюда заселила? Делает вид, что не знает ничего!
–Видно, что лжет, – сказал отец мой, крепко держа ружье наготове. Не то что зверя, а её надо бояться, и держать ухо востро! Спиной не поворачиваться, и смотреть по сторонам, когда работаешь, одному не ходить, даже поссать! И присматриваем друг за другом! Ружье всегда наготове! Заряженное и сухое! А вы, держитесь за топоры, если что, руби и беги, и все следом!
