Дмитрий Николаевич Москалев
Рукотворный рай
Голод подавлял их, становясь орудием пыток, раскаленным крестом. Он давил их психику, превращая их в голодных полулюдей, хотя более человечных, чем люди есть на самом деле. Истощение сводило с ума, выпотрошив, опустошив и вывернув наизнанку.
Слабые и старые сдавались, истерия захватывала их умы, лишала здравого рассудка, горячка ломала их характер. И месяц за месяцем голод расставлял свои точки над «i», отправляя в могилу все больше и больше нищих.
Бродячих становилось с каждым месяцем все меньше и меньше, оставшиеся же научились приспосабливаться. Выживали, хватаясь зубами за жизнь, за ту, какая у них была.
Впереди ждала убийственная зима, но все же, красный накал голода остывал день ото дня, год от года, зима не могла длиться вечно.
Глава 6.
-Давай сюда сапог, я его посажу, – вцепилась в прохожего оголодавшая, горбатая иссохшая старуха, – дай сапог, ну! – она выкатил глаза.
–Уйди проклятая, ведьма! Пусти! – испугался прохожий.
–Нет уж, снимай, леший! Вижу, вижу, рога растут у тебя, да хвост! Вижу, ан вон он какой – до земли! – зашипела старуха, отмеривая расстояние от ремня до земли.
–Уйди, кому говорю! – испуганный мужичек вырвался их цепких рук старухи и побежал, скрывшись во мгле ноябрьского утра.
–Ушшшш….ирод! – оскалив оставшиеся два передних зуба, старуха проводила его взглядом его взглядом, бормоча и причитая то молитвы, то проклятья, которые посылала всякому прохожему в спину, показывала пальцем.
–Чую, чую, – старуха развела руками и стала принюхиваться.
Сама же борьба за жизнь на улице велась, поскольку со стихией, постольку с самим измученным озлобленным человеком, что придавало всему происходящему горечи, кровавости и сумасшествия, так придавало и благородство светлой душе мальчика, которая светилась своей невинностью, словно летнее солнце.
Старуха осторожно отворила наполовину упавшую дверку сарая, присмотрелась.
Егорка спал, свернувшись клубочком, посапывая маленьким носиком. Что-то закопошилось в груди бабушки, какие-то далекие чувства вновь завладели ей.
–Так, – прищурилась старуха, которая осторожно приблизилась, склонилась и принюхалась, – мальчушка, а ну-ка проснись, – она растолкала его своими когтистыми руками, под когтями которых скопилась ещё прошлогодняя грязь, руки ее пахли сыростью и землей.
–Бабушка? – мальчик поднялся, сел на корточки, и протер заспанные глаза кулачками, – бабушка, не ругайся! – виновато проговорил Егорка.
–Ничего, ничего, поднимайся, пошли я тебя угощу, сладкую свеклу хочешь? Пошли, пошли, маленький мой, – старуха подхватила обессиленного мальчика под руки и повела к себе на первый этаж, в маленькую грязную старушечью каморку. Маленькая комнатка освещалась свечкой, умылась одинокая бабушка в ведре с водой, которую приносила из старого ветхого колодца. Сама она давно спала на грязной постели, полной клопов, старик давно умер, не дожив до войны пару лет. Сыновья погибли на фронте, оба, оставив старуху одну. Старший подорвался на мине, второго застрелили в голову на украинском фронте, после чего старуха умопомрачилась, замкнулась и разум ее поник, затух и перестал жить.
–Сыночка пошли, голубок, сейчас воды вскипячу, – она зачиркала спичками по бумажке, которую смяла и бросила в скудные дровишки, они лежали в облупившейся глиняной печке. Достала из под стола небольшую свеклу, подобрала поцарапанные затупленный ножик с окна, и принялась чистить овощ.
–Бабушка, а ты одна живешь? – спросил её Егорка, осматривавший комнату. Обоев на стенах не было, штукатурка облупилась, пол прогнил и скрипел, в нем зияли черные дыры. По углам наблюдался мышиный помет, а в воздухе витай затхлый старушечий запах кислого сыра. Единственное окно было разбито, и затянуто какой-то пленкой, скорее всего бычьими кишками, через которую дул ветерок, расходящийся струйками по комнате.
–Одна, одна сыночек, уже который годок одна, – с горечью проговорила увлеченная бабушка, – скучаю иногда, а так, жить можно, я то, своих всех потеряла, а ты, вижу, один остался? – спросила она у сиротки.
–Мамка осталась, и бабушка, – скромно ответил Егорка.
–Плохо, видать им, раз ты по свету скитаешься.
–Плохо бабушка. Я из дому ушел, там плохо… – Егорка потупил взгляд, ему не хотелось вспоминать о доме, было слишком горько, и он по нему скучал.
Дом манил его, своим запахом, детскими воспоминаниями и наивной надеждой.
***
Дети играли на улице, босые и некормленые. Так проходило их детство, без игрушек, в грязи и в поле с насекомыми. Они уже успели сбегать на луг и собрали дикой травы, пожевать её, выкопали кое-какие корешки и покушали ими, долго смакуя и передразнивая друг друга. Маленький Алеша поранил ножку, и за них ухаживал брат Витя, который играл в медика. У реки обмыли ногу чистой водой, вытащили щепу.
–Егор, иди в дом! – позвала мальчика мать, появившись сверху на склоне холма.
–Иду! – Егорка сорвался с места, взобрался наверх, улыбнулся братьям и по старой тропинке, по высохшей глине устремился к вымощенной известняком дороге, у которой стояла его землянка, и через пять минут вбежал в дом.
–Егор, милый, слушай меня, нам кушать нечего, – мать заплакала, – тебе идти придется, с сестрой, по миру скитаться, за хлебушком идти, а то помрешь, – мать зарыдала ещё сильнее, – ты самый взрослый.
–Мамка, мамка, не плачь, – Егорка обнял её, но она испуганно отстранилась, подобрала с нетопленной печки сумочку, и рыдая протянула ее Егорке.
Давно назрел голод в семье, мать молчала некоторое время, недоедала, мучилась, но не могла решиться отправить старших побираться, выгнать их из родного дома, куда глаза глядят! На смерть, на улицу! Но, время настало, мать её старуха начинала пухнуть от голода, земля не кормила, денег не хватало. Непомерный женский труд лишил её сил физических, истощил её, иссушил, а затем и высушил её моральные силы – силы матери.
–Сшила тебе, сумочку, – перевесив её через плече, она обняла сына, – иди, с богом, не задерживайся.
Мальчик не решался. Тогда старшая сестра схватила его за руки и вывела из дома. На лавочке под низким единственным окном, находящимся почти у самой земли, сидела грустная и заспанная старуха, у неё отказывали ноги, и она передвигалась держась за стены и помогая себе двумя срубленными, даже не отесанными палками.
–Идем, дурачок! – выругалась на него сестра, – сказали, идти, значит надо идти!
–А я не хочу уходить! Кать, не хочу, не надо!– мальчик тянул её за руку обратно в дом, заплакал.
–Дурачок ты, – заключила она.
–А братишки? – Егорка плакал, – к мамке хочу! Пусти! – бился он.
–Братишек то куда? Ты за ними будешь присматривать? Идем, идем! Они не дойдут, маленькие! Не дойдут, говорю! – она резко подняла его за руку и поставила на ноги.
Егорка подчинился. Они тихо зашагали вперед.
–Куда мы? Кать? – мальчик вытер слезы, осмотрел пустую сумку.
–К тетке, за солью, – сухо ответила сестра.
–Это к какой? – не возмутился мальчик, – к какой тетке?
–К той, которая в *** живет, – понял?
–Да, – она злая, – Егорка её не любил, – старая ведьма! И к ней ты меня тащишь?
–Тебе то что, соль тоже злая? Заткнись, и помалкивай дорогой всей! А то оттащу тебя в лес, или в поле и брошу! Я тебе не мамка! Цацкаться не буду с тобой!
Егорка сорвался с места и устремился обратно в деревню, сестра в ярости провожала его глазами и бросилась за ним. Мальчик с рыданием ворвался в землянку и кинулся к сидевшей у окна матери, в ее объятии. Долго рыдал он, не отрываясь от юбки, пока сестра не не отбила его и силой не вывела из дома.
К вечеру они добрались до старого деревянного дома, расположенного на краю деревни ***. Дом стоял, чуть покосившись набок, забор из кольев упал и сгнил, ставни были закрыты всегда, старые петли их давно проржавели, а фундамент ушел под землю в чернозем.
В деревне *** все дома были такими, некоторые, потеряв последнего жильца, стояли опустевшими и заросшими. У мальчика болели ноги от непривычки, он шел босиком, осторожно ступая там, где начинались камни известняка. В эту самую деревню понемногу закрадывался голод, ее начинали покидать особо бедные люди, как и Егорка после, в надежде, что все то, что с ними началось, закончится быстро, и они вернутся домой, заведут огород, и будут сажать вкусную свеклу, о картошке они и мечтать боялись, даже и толком не знали, как она выглядит, и боялись ее, заморское чудо.
–Мне холодно, – мальчик обратился к молчавшей сестре, он озяб, колени у него тряслись.
–Молчи, уже пришли, – злобно ответила она, – что не терпится? Так ты терпи!
Катя постучалась в деревянную дверь.
Никто не отвечал. Она постучалась сильнее, и чьи-то шуршащие шаги послышались за дверью.
–Вот видишь, дурачок, я же говорила, нас впустят, – улыбнулась она.
–Кто там? – спросил их сухой голос из-за двери.
–Я, Катя, за солью пришла.
Скрип замка заложил уши, казалось петли не смазывались лет сто.
Из щели высунулся длинный бородавчатый нос бабы с бородавками.
–Ааа, голубушка, на кой ты тут? Какая соль? – спросила баба, не впуская их за порог.
–За солью, мамка послала, тебе то не знать? Не придуривайся! Сама позвала, принимай.
–Так нет её, её надо воровать идти. Если хочешь, пойдем, я вот уже и собиралась пойти, к утру надо успеть бы, – у бабы сверкнули глаза, – а это кто с тобой? – удивилась она, и испугалась, улицезрев постороннего с начала разговора, не заметила Егорку, на её лице отразилась презрительная гримаса.
–Стоит и слушает! Аль разболтает всё по деревне! – испугалась баба не на шутку.
–Это братик, он со мной, мамка приказала, – Катя облизнула высохшие обветренные губы, небрежно толкнув Егорку в плечо, – он маленький, не разболтает он.
–А, ну пусть так, я сейчас приду, жди, – дверь вновь скрипнула и закрылась. Дети остались стоять на пороге. Егорка продолжал мерзнуть, ночь только начиналась. Через некоторое время спустя, баба вышла через черный вход со двора, неся в руках два больших мешка, в которые, как видно было из-за кусочков белого вещества, уже ни один раз, воровала соль со станции.
–Пошли, это тебе, – она злобно взглянула на мальчика, протянув Кате мешок, – этот будет шуметь? – спросила она шепотом.
–Он тихий, дурачок, – ответила Катя.
–А вдруг сболтнет чего? – подозрительная баба осмотрела мальчика.
–Вряд ли, – Катя поморщилась, тогда я его отлуплю.
Ночь оказалась холодной, Катя сама начала испытывать озноб, а Егорка, тихо плача, сильно сжался, только тетка себя комфортно чувствовала, одев теплую дырявую рабочую фуфайку.
К четырем часа утра они вышли к станции, свернули с дороги и обогнули покосившийся деревянный забор, обмотанный колючей проволокой, оказались на железнодорожном полотне. Егорка испуганно сглотнул комок, ему было не по себе, он понимал, что они идут заниматься плохими делами и ему было страшно.
Вдали стояли составы, тетка осмотрелась, вокруг никого не было, охранник спал, недавно совершив обход. Собаки либо передохли, когда их стало нечем кормить, либо убежали в лес, находившийся совсем рядом. Кого они съели за это время, или кто съел их неизвестно, люди бывало пропадали, но тетка слышала о появлении волков, хотя это были всего лишь слухи и мало кто им верил. Для волков нужно мясо, а не тощие крестьяне, как она считала, позабыв о мослах, приправленных кожей .
–Пришли, пусть вшивый останется здесь, – шепнула она на ухо Кате, та кивнула, и приказала мальчику спрятаться за забором и сидеть в кустах, пока они не вернутся.
Опытная тетка быстро определила состав с солью, сорвала пломбу, и отодвинула створку. На ощупь поднялась, принялась забивать мешки, подавая их вниз Кате, которая с трудом их отволокла к забору, где сидел замерзший сонный Егорка. Мальчик пробовал заснуть, но ноги его были холодными, ему это нестерпимо мешало ему, отвлекало и мучило, он хотел жаловаться, но боялся.
–Эй, дурень, ты тут? – воскликнула тихо Катя.
Мальчик закопошился:
–Катя, вы скоро, я замерз – жалостно ответил Егорка.
–Сиди, – она ушла за вторым мешком. Вернувшись с теткой, махнула Егорке рукой.
–Идем, что сидишь? – и поманила его за собой, – идем дурак.
Тетка взвалила на плечи мешок, он показался ей тяжелым, тогда она его сбросила, и прошептала Кате так, чтобы идущий впереди Егорка не слышал их болтовни.
–Тяжелы мешки, а давай-ка этого, малого загрузим, а то идет, пустой, иш, выискался, кормить его за какой черт? – Катя удивилась тому, что она сразу не догадалась об этом.
–Так он не унесет, маленький, – сказала она, взглянув на тетку.
–Унесет, а мы с тобой один понесем вдвоем, – ухмыльнулась баба.
–Егор, а ну-ка иди сюда, – мальчик подошел, – а ну-ка, держи! – ему взвалили на плечи мешок, под грузом которого он чуть было не упал, но он выстоял, и пошатываясь, боясь в раскачку побрел вперед, подгоняемый страхом.
–Тяжелый! – он хотел было скинуть, но Катя его остановила.
–Кому говорят, неси! Я тебя здесь брошу, дурака, одного! Матери все расскажу, быстро взял! – она замахнулась на Егорку, но не ударила, оголив злобно зубы, тот заплакал, но понес мешок, шатаясь.
–Так-то, – она улыбнулась.
У мальчика текли слезы.
Сестра и тетка схватили один мешок и обогнали мальчика, который, теряя силы с каждым пройденным метром, плакал все сильнее, свалил мешок на землю и стал тащить его, с упорством, с яростью.
Наступило утро. Идущие вперед Егорки родственники давно скрылись за горизонтом, сколько не кричал им мальчик, сколько не звал и умолял, они не подождали. Оставалось несколько километров до деревни.
Егорка устал, его руки отсохли окончательно, а мешок казался непосильной ношей. Но это его не остановило, им двигал страх, заставляя идти вперед. Он по-настоящему боялся остаться один, без сестры, без старшего и более опытного надзирателя, он боялся сбиться с дороги, волков, криков птиц, рассвета, ему не хотелось спать, испуг терзал его и он нес вою ношу с большим остервенением, он охрип от тихого плача, слезы пересохли и больше не текли.
Протаскивая мешок по десять метров, мальчик отдыхал, затем вновь протаскивал, и так, за несколько часов, выбившись из сил окончательно, измучившись, голодный, но согревшийся непосильным трудом, он добрался почти до самого дома тетки, но упал, споткнувшись, разбил себе нос, утёр кровь и поднялся. Руки его тряслись от холода и усталости.
Пройдя вдоль упавшего забора, постучал в дверь, казалось его ждали, вновь скрип, вновь острый нос бабы показался на улице.
–А, пришел? А где же мешок? – удивилась баба.
–Тетя, я устал, он там, вон там, – Егорка показал в сторону деревни ,в сторону забора.
–Как там? Одурел, давай сюда тащи! А мы пока есть приготовим, – притворно выговорила тетка, а сама все посматривала из-за двери.
Егорка сошел с порога, и из последних сил притащил соль к двери, тетка вышла, важно и деловито занесла соль в дом, и наказала мальчику:
–Смотри, скажешь кому про соль, язык тебе отрежу, понял? – сквозь зубы выговорила она, свернув черными глазами, – я тебе, тварь, его оторву, сучий ты сын.
–Да я ни кому тетенька, пусти, пожалуйста, – взмолился мальчик, – я есть хочу, я замерз.
–Рано ещё, не готово, иди-ка, пройдись по деревне, прособирай милостыню к столу, и приходи, – на сей раз, ласково попросила его тетка, – знаешь что это такое, "милостыня"? Это куски хлеба, сухарей, ходишь просишь, вымаливаешь, шкурки свекольные, коренья, иль что дадут. Иди!
–Хорошо, -, ответил мальчик, перед Егоркой вновь закрыли дверь, он осмотрелся по сторонам, сонливость отошла, ее сильно заглушал голод, живот, казалось наполнялся собой, своим собственным содержимым. Мальчик попил из стоящей лужи.
Многие двери оставались закрытыми, иногда заспанные крестьяне выносили кусок репы, свеклу, кусок хлеба был редкостью на протяжении всех лет мытарства мальчика, даже сухарь был роскошью. Егорка не смог стоять на ногах, он немного закусил не стесняясь, вгрызался в пищу, согласившись со своей совестью на сделку – покушать самому в тайне, но принести побольше к обеденному столу, тем самым обойдя каждый двор, он удовлетворил собственную совесть, он хотел понравиться тетке, хотел удивить и задобрить сестру. Егор стучался по второму разу, где не открывали. Некоторые добрые люди, проявляя сострадание, спрашивали чей же он, какой деревни, какого двора, с кем пришел, иные просто прогоняли. Этим и обходилось, пока его никто не бил, не пинал.
И к полудню мальчик возвратился к тетке с небольшим, но сытным уловом.
Дверь открылась.
–Ну, давай сюда мешок, – баба улыбаясь протянула руку и облизывая грязные сухие губы, Егорка колебался. При свете дня, мальчик отчетливо заметил черные грязные ноги и пальца тетки, ее немытость, и вонь, исходившую из-за двери.
–Ну? Давай, что боишься? – тетка стала улыбаться еще шире, мальчик нерешительно снял сумку с плеча, и, входя, протянул ей, тогда она молниеносно выхватила ее, оттолкнула мальчика в сторону, с порога.
Вытряхнула на пол всю еду, до последней крошки, отобрала всё самое лучшее, за исключением нескольких грязных сухарей, охнула и швырнула со всей силы остатки и сумку в лицо мальчику, которая хлестнула ему в глаз, оставив небольшой синяк. Егорка заплакал.
–Тетя, тетя, ты чего? – маленькие губки затряслись от обиды и страха, – мало принес. я еще соберу, только впусти?
–Вшивый ты! – завизжала тетка, – такого в дом срамно впускать! Пошел отсюда, побью, сучий ты сын! – она захлопнула за собой дверь.
Вокруг мальчика воцарилась звенящая тишина.
Но дверь вновь скрипнула, немного обрадовав Егорку, старуха швырнула на землю ещё один кусок сухаря:
–На, жри, собака, не подавись! – прогнусавила она, и закрыла дверь.
Глава 7.
Свесив маленькие грязные ножки, мальчик сидел на кроватке и ждал, когда старушка почистить свеклу. Он непринужденно ковырялся в ногтях, почесывался то тут, то там.
Вскоре, она закончила, и попросила гостя к столу.
–Клопы меня загрызли, поганые, спасу от них нет, спишь, а они возятся, да кусают, а ты кушай, кушай, – она протянула кусок свеклы Егорке, тот с аппетитом принялся грызть сочный плод.
–Мне, бабуля, нельзя задерживаться, – сказал Егорка, когда сжевал остаток.
–Куда ж ты внучек пойдешь? – удивилась старуха, – оставайся, проживем как-нибудь.
–Не могу бабушка, я обузой буду, из дома меня отправили, обузой был, – грустно сказал Егорка, – я взрослый, я все понимаю, мне нельзя, я сам.
–Да как же обуза? Такой маленьких, да обуза? – спросила старуха, оставшись стоять с открытым беззубым ртом.
–Там голод, лютый, как мне говорили, бабушка с голоду опухла, раздулась, как лягушка, мать тоже, колхоз опустел, пшеницы нет, колосков нет, ничего нет. Ворон и то съели всех, а ракушек из речки выловили, рыба ушла, травой одной питаются, лебедой, – вздохнул мальчик, – мне надо бабушка, идти, хлебушек добывать.
–Раз не хочешь остаться, родной, иди с богом, я тебя насильно не буду держать, а то сжалилась над тобой, жалко мне вас, бедненьких, – бабушка заплакала, обняла Егорку и проводила до порога.
–Прощай, – она вытерла старушечьи глаза от слез, Егорка поблагодарил её и ушел, не оглядываясь, потупив взгляд, пошлепав по лужам, по чьим-то следам.
–Прощай, – крикнула старуха ему в след.
Егорка так и не узнал, что старушка умерла через несколько месяцев, а перед этим сильно затосковала по родным. Почуяв смерть, она легла на кровать, сложила накрест руки и торжественно произнесла:
–Встречайте меня, мои сыночки, – и испустила дух.
Тем временем, как старуха отпустила сиротку, прошло три дня.
Туманом затянуло весь город. Не было видно ни людей, ни лошадей с телегами на расстоянии и десяти шагов.
Спасшийся Егорка вернулся на вокзал, на то самое место, где встретил злую пассажирку вагона, то было одно из самых многолюдных мест в городе, и бандитские шайки беспризорников не решались попадаться на глаза такому большому количеству народу.
В мешочке, который он теперь никогда не сминал с плеча, и который, казалось, врос в него, оставалось лишь два маленьких кусочка сухаря и крошки, которые он иногда вынимал и смаковал. Крохи представляли собой свалявшиеся грязные комочки, черствые, и иногда заплесневевшие.
Денег у него было в достатке – целая копейка, припасенная им на особый случай, которую он ни тратил, ни при каких условиях и берег, как собственную жизнь.
Хотя каждый день, для него мог стать особым, и «черным», он все же не тратил свои деньги, так мог их никогда и не потратить, умерев от острого воспаления или заворота кишок.
Черным днем, по его мнению, должен был стать чернейший из всех, когда-либо, случившихся с ним.
Осень вступала в свой разгар, близилась зима. Чудно, когда на землю тихо опускаются листья. Эта пора напоминает нечто необычайно важное, торжественное, явившееся неким переломным моментов в жизни людей.
Сам Егорка, в силу своего малого возраста не мог описать словами свои осенние чувства, свое настроение, но в памяти его, пятнами всплывали размытые, но все же ясные воспоминания о пройденных днях, он научился различать людей ,сделался более недоверчивым и опасливым.
Воспоминания эти, словно эхо долетали до его сердца, заставляли его, то сжиматься, то разжиматься, а затем, разбиваясь на миллионы искр, затухали в тишине.
Настроение его играло, словно неведомый музыкант исполнял на нем самую грустную симфонию. Мальчик никогда не слышал инструментальной музыки, лишь песни и пляски по праздникам, гармонь и балалайку, которая в ту пору была редкостью. Музыка заставляла его улыбаться, он любил петь, исполнять частушки, которые выманивали из случайных прохожих хоть и небольшую, но все же кроху съестного.
Денег никто не давал, единственную копеечку Егорка нашел в грязной лужице, которая немного подсохла и оголила краешек монетки.
Прошел дождь, Егорка переждал его под крышей вокзала.
–Подайте хлебушка беспризорнику, кушать хочу, а я песню вам спою! Подайте, не дайте с голоду умереть, – обратился мальчик к женщине опрятной и миловидной, все также протянув худую руку.
–Нет у меня ничего, сама голодна, бог с тобой, – устало ответила она.
Рядом прошел мужчина, даже не взглянув на попрошайку, когда тот кинулся ему под ноги, моля о куске хлеба.
–Подайте копеечку дяденька, три дня не ел, во рту ни крохи не держал! Не дайте сиротке с голоду умереть! – ответа не последовало, прохожий посторонился и исчез.
"И ворона вкусная
И свекла не вкусная,
Ой, дай-ка мне краюху,
Чтоб жизнь была не грустная!"
Запел мальчик.
–Подайте на хлебушек копеечку, товарищи, нищему, голодному, холодному, крошку хрустящую, копеечку полкопеечки, полкрошечки, кому не жалко и кому меня жалко! – Егорка бегал от прохожего к прохожему.
В шагах десяти от него стояло две странных (если внимательно присмотреться) личности мужского пола, непримечательные мужчины средних лет, ничем не выделяющиеся, которые чего-то ждали.
–Вы что встали, рты разинули? В сторону сойдите, пройти дайте! – сорвалась на них проходящая мимо женщина цыганской внешности, хромая на левую ногу, с черными усами, с широким и тазом, готовая им же растолкать всех вставших у неё на пути.
В руке она несла довольно большой кулек, с пожитками и барахлом, спеша, направлялась к поезду.
Мужчины промолчали, слегка презрительно поморщившись, стараясь скрыть свое молчаливое негодование, но сохранить при этом душевное спокойствие, которому вот-вот должен был прийти худой конец.
Выражение их лиц довольно демонстративно высказывало презрительное пренебрежение ко всему. Они вели себя безучастно, о чет-то шептались и переговаривались, спорили.
Один из них походил на старика, хотя стар не был, от него несло алкоголем и табаком, лицо его было обезображено морщинами и мелкими шрамами, оставшимися от язв кори. Не брит, зарос черной редкой щетиной, стоял тихо, чуть оскалив редкие черные зубы. Глаза человека беспокойно бегали по сторонам, а внимание не останавливалось ни на каких деталях, он нервно достал из-за пазухи папиросу, поджег кончик и растянул, пуская в воздух горький дым. Человек этот вызывал чувство отвращения у взрослых, и чувство страха у детей, и каждый, разглядевший его в тумане, получше, мог бы с уверенностью сказать, что перед ним стоит очередной негодяй, мерзавец и бандит.
Одет «мерзавец» был в грязную засаленную куртку, которая была ему велика, то ли изначально, то ли из-за обрушившейся на него болезненной худобы. Тряпье пахло кислой капустой и сыростью, рубаха без пуговиц, завязанная веревочками, торчала из под куртки, затертые серые штаны волочились по земле, собирая на башмаках грязь. Старые туфли давно стерлись.
Компаньоны сильно отличались друг от друга, в настоящей жизни просто не сошлись бы, но у них имелось одно общее дело. Это не могло быть случайностью.
Они выглядели вместе странно, нежели нелепо.
Опухшие и покрасневшие глаза старика от постоянного недосыпа и безудержного пьянства остановились на мальчике.
Пуская табачный дым, он долго всматривался и изучал Егорку с головы до ног, а затем кивком головы указал своему компаньону на попрошайку, пустив очередной сгусток дыма через рот. Компаньон обернулся и замер, всматриваясь в мальчика.
–Вон тот, – прохрипел через зубы старик, сильнее закусил кончик наполовину выкуренной папиросы, – Григорий, посмотри на него, вот ублюдок то, сойдет, нужно его брать, щенка, – вдохнув дым, продолжил, – наш будет, пока не ушел, – он посмотрел на своего задумавшегося соседа.
Второй же, молодой человек, на вид тридцати лет, в отличие от старика, вел себя увереннее и наглее, искусно изображая надменный вид. Ему была присуща брезгливость к вещам разного вида, к людям. Молодой человек считал себя птицей высокого полета, но с временными материальными проблемами – безденежьем. Он мог себе позволить вести себя так на дне общества, на котором он чувствовал себя рыбой в воде, и всякий раз пользовался случаем покрасоваться, в действительности же являлся обыденным циничным трусом.
Его звали Григорий, с фамилией, которой он стеснялся – Недоделкин.
Каждым жестом и словом, он старался подчеркнуть свою значимость, свою высоту, сделать акцент на то, что знает все лучше, а следовательно решения принимает он лично, а никто либо другой. Его компаньон подчинялся ему, и испытывал некую повзрослевшую робость и покорность перед его волей и умом, но Григорий так и остался Недоделкиным.
Недоделкин был худ, высокого роста, с бледным вытянутым лицом и острым, как у ворона клюв, носом, обладал нестираемой ухмылкой, ехидной и хитрой, иной раз кислой, как театральная маска, придающая ему некоторого негативного шарма. Ухмылка его и правда была не стираемой. Когда он спал, ел, пил, думал или совершал нужду, она отображалась на его лице, в этом было что-то дьявольское, что-то недоброе и низкое, словно Григорий был не человек, а какой-то упырь, питающийся эмоциями других людей, как нищий черт.
Штаны ему были коротки, из-за его высокого роста, видимо, были даже ни его. Сутулость его выглядела нелепо и порой меняло его страшный образ на комический, но этим и подчеркивала его мистический и дьявольский образ. От холода Григорий съеживался так сильно, что на спине его выступал небольшой острый горб, сочетавшийся с его таким же острым носом. Здоровье его покинуло уже давно, оставив от себя лишь воспоминания, от порывов ветка, Недоделкин укутывался в свое "новенькое" пальто, уже запачканное и потертое, все сильнее, стараясь согреться.
Мнил он себя исключительно серьезным человеком.
В детстве Григорий был больным ребенком, имел больные почки, от чего ходил бледный, как труп. Родивший в богатой семье помещика, жил в достатке, и почти во всем обеспечивался отцом, учился в лицее, где его совсем не любили за его внешний вид другие лицеисты, которые постоянно его дразнили, лупили и называли глистом. Унижения и оскорбления постепенно меняли его характер, он, было, хотел бросить учиться, но отец его побил, и так, за многие годы из доброго и тихого Григорий превратился в монстра. Став старше, он в полной мере осознал, что ненавидит всех и все, и любит только себя. Ненависть к миру стала его оплотом, его цитаделью.
Когда началась революция, Григорий вместе с семьей эмигрировал заграницу, куда точно не известно, но, кажется, ни то в Румынию, ни то в Польшу.
Известно только то, что напитавшись западными идеями, Гриша заинтересовался политикой и экономикой, это привело его в лоно фашистов, увлеченный нацизмом занялся пропагандой и борьбой с большевиками. Общаясь в соответствующих кругах, в которые он уже успел вступить до начала войны, где его душевно приняли и использовали, ещё сильнее возненавидел русских и большевиков. Работал скрытно, не привлекая к себе внимания, что помогло ему уйти от правосудия, пропасть, исчезнуть и появиться в советской глубинке новым человеком с поддельным паспортом.
Григорий через знакомого офицера посещал трудовой исправительный лагерь, и пришел к очевидному для себя выводу – низкие, грязные и никчемные создания не заслуживают жизни по всем законам природы человека, а после же, по прибытию на свою съемную квартиру, расстроился окончательно, ведь множество из пленных держали как скот, вместо того, чтобы жечь в печах, и еще о многих античеловечных вещах.
Переродившийся Недоделкин верил только в обезличенный, тотальный капитализм, властолюбивый и любящий деньги, без копейки за душой (хотя все же такая все же имелась у него за душой), имел рублей тридцать капиталу, лишенный всех прав и не имеющий даже настоящего паспорта, опасался ареста, и в тайне изрыгал желчь ненависти и неудовлетворенности на весь белый свет. В Советской России он был никто, жалкий мошенник и преступник, когда на западе слыл пропагандистом и идеологическим проповедником, ни один раз оказавшим помощь нацистам западной Украины.
Руки его были в крови, он убил своего соумышленника, приставленного к нему для работы, убил он его при своем позорном бегстве от Красной Армии и ареста, забрал все его ценности и, стопку поддельных паспортов, но быстро растратив средства, остался ни с чем, один на один со своей корыстью.
Случайно попав в тыл своего врага, Григорий жаждал скорее уехать подальше, раз и навсегда и более никогда не посещать разрушенную и опустошенную страну, по его мнению, безнадежную и обреченную на распад, разложение и последующий крах. Мечтал он и о том, чтобы заняться своей прежней деятельностью – террором, и, уйдя в подполье продолжить решительную борьбу чужими руками. Готовый на все, даже на убийство, он грабежом, обманом, мошенничеством, добычей денег и заколачиванием своего нового состояния. Боялся Григорий внезапного ареста, при котором его сущность могла бы раскрыться, и, лишив всего нажитого, суд отправил бы его в тайгу валить лес, либо к стенке, чего Недоделкин боялся ещё больше.
