Дмитрий Николаевич Москалев
Рукотворный рай
–"Все-таки я уже взрослый!" – думал он, – "взрослые не плачут", – но иной раз, задумавшись об отце, или о завтрашнем дне, о том, что завтра будет нечего есть – мальчик плакал по ночам. Стараясь не выдать себя перед товарищами – тихо, спрятав лицо в лохмотья и листву, плакал.
–"Где ты, папа"? – задавался он вопросом, -"там ли на небе? Слышишь ли ты меня"?
Мальчик явился для них героем! Без страха и испуга, оставшись наедине с чудовищем, воплощенным в виде смотрящего, он выжил.
Тогда он увидел в глазах окружающих его людей уважение, то было первое уважение к нему, первое в его жизни! Он понял его, он осознал его и прочувствовал всем телом.
О полях пришлось забыть, и уйти в город, где вид его избитый и униженный вызывал у прохожих жалость, и они стали вдруг щедры до поры до времени, пока раны на лице не зажили, но душевные раны так ещё и не затянулись – они заживали долго-долго…
Так, в город пришла зима, застав впервые мальчика на улице, но не в последний раз.
Глава 15.
Собравшиеся у костра замолчали. То было немое молчание. Никто не решался его нарушить, в нем было что-то сильное, что-то из воспоминаний, из далекого прошлого.
Молчание длилось долго, и мальчику стало не по себе от этого, словно он сболтнул что-то лишнее, стеснительное и глупое, но присмотревшись к задумчивым лицам, ели заметным при тусклом свете углей, он понял, что было причиной тишины.
–Человек хуже животного, – произнес старик, – выходит, что звери не мучают друг друга, а человек человека мучает. Получается, даже ниже самого гнусного животного стоит. Был у нас барин, в мою молодость, любил на коне мелочь гонять, одним страхом гонял, барин как-никак! Иной раз гнутом по воздуху, как щелкнет, по ушам, как вдарит, страху то бывало! А я мал был, да в слезы! А он смеяться, смешно ему мол, было! Потом, конечно, он свои шутки бросил, а в семнадцатом году, да помер! И чего он добился своими шутками? А тут случай особый, человек сейчас ожесточился, офанател сдуру! Мол, идеология у него появилась, хотя вши те же остались, без идеологии!
–Вши – они никакой идеологии не признают, всех подряд грызут! – согласились с ним присутствующие, – а люди, кто слабее – того и грызут, не то, что вши! Хуже вшей выходит – только человек! – слова встретили одобряющим смехом, мальчик повеселел.
–Могу ещё историю рассказать, раз забавно слушать! – улыбнулся он, довольной улыбкой, – про один случай с бабаней!
–Валяй! А пацан какой прыткий! Сколько у тебя ещё историй в кармане?
–Пусть болтает! Оно от того хоть легче, иной раз задумаешься, и жизнь свою забываешь!
–Слушайте! – воскликнул мальчик, и придвинулся ближе к костру.
Глава 16.
-Пшли! Пшли! – огромная рука ударила собаку вилами в бок, от чего та с визгом отскочила, – пошли отсюда черти! Ах, вы псы! – кричал угрожающий громкий голос бородатого и здоровенного мужика.
Псы, испугавшись, бросились в рассыпную, скуля, рыча и гавкая, обратно в лес! – им не удалось полакомиться мясом, но непременно, они собирались вернуться, и ещё долго потом ходили кругами вокруг хаты, зализывая раны и поджидая легкую добычу – мальчика.
–Мать! Мать! – кричал мужик, – сука вернулась! Ты глянь, псов с собой притащила! Скот грызть! – он склонился над ямой и присмотрелся.
–А что тут у нас? Мать! Иди сюда! – на пороге показалась старуха, наспех одетая.
–Аль загрызли кого? Как они то в катух то пробрались черти? Вроде все закрыто! – одев галоши, она подоспела на помощь сыну.
Мужик схватил сиротку за лохмотья и вытащил из ямы.
–Ах ты боже мой! – воскликнул он, – да это же мальчик! Давай в дом его! Неужели насмерть загрызли? Готовь воду! Грей иди! Тряпки! Быстрей давай, – крестьянин одним движением подхватил мелкого мальчика на руки, – а худой то какой! Мослы одни!
–Господи помоги! – закричала старуха, бросилась по грязи в дом, не снимая обуви. Побежала с ведрами к колодцу за водой, закинула в печь дрова с хворостом, для большего жару.
На печь постелили старый тюфяк, мальчика уложили на него и раздели догола.
–Как разодрали то! Все прокусано! Живого места нет!, а тут шмоток вырвали! Мать! Мочи тряпки, давай мыть, а то грязь в раны попадет, вроде живой, врача бы позвать! Но до города к утру не доберешься! Придется самим, надо к ранам настойки приложить, или самогонку! Тащи самогонку!
Мать его полезла в погреб, пока сильные руки оттирали с мальчика пристывшую кровь и грязь.
–Маленький какой! На вид лет десять, крови много вышло, тут вену задели клыком, кровь все идет, надо перевязывать! – он принялся затягивать раны тряпками, не слишком туго, и вскоре кровь остановилась, через белую ткань показались черные пятна, света в избе не хватало, зажгли ещё одну свечу.
–Под голову подложить что? Иль примочку приложить ко лбу? Лоб то огненный! А сам то какой холодный! – заплакала старуха, – помрет? Скажи помрет или нет?
–Нет, не помрет! А про то, да! Так и сделаем, ко лбу примочку, под голову солому! Сам схожу! – хозяин вышел, вытерев мокрый лоб руковом.
Мальчик пролежал в бреду всю ночь, до самого вечера с него шел пот. К ночи полегчало, он открыл глаза.
–Проснулся, – прошептала старуха дремлющему сыну, тот приподнялся,– ты спи бедненький, спи, закрывай глаза и спи, – она погладила сиротку по взмокшему лбу, и тот вновь закрыл глаза.
–Надо бы гасить свет, и ложиться, завтра весь день придется быть у него, не приведи господь какую заразу занесли.
–Собаки тощие, голодные, навряд ли, только погрызли, – пробурчал хозяин, ложись и ты мать.
Старуха затушила свет, и молясь улеглась.
Наступило морозное утро. Деревья покрылись инеем, холодный ветер поднимал ввысь горячий дым, валящий из труб бедной деревни, и каждый в ней просыпался от спасительного, освободительного сна. На грязные полы опускались грязные ноги, шли в сени за прохладной водой, чтобы взбодрить своих хозяев, привести их сонные мысли в действительность. Без завтрака, шли на работу, иные за несколько верст от дома, прихватив с собой небольшую черствую краюху хлеба, укутавшись в крестьянское тряпье, залатанное и рваное.
Кормили скот, поили скот. Пили вчерашнее скиснувшее молоко, вновь ложились на белье с клопами, чтобы дождаться обеда и вновь принимались за работу, кормили скот, поили скот, а вечером ужинали, если было чем, скудной пищей, с трудом выращенной или дорого купленной летом. Встречали своих с работы, с полей, колхозов. Чистили катухи, закрывали их, закрывали сараи, выносили помои. Разговаривали скудно, уставшие мужики ложились спать. И так вновь и вновь, но по великим праздникам мед с блинами. Наравне с мужчинами работали и женщины. Иные старухи и старики работали, в которых были ещё силы, те великие силы, оставшиеся от их далекой когда-то случившейся с ними молодости.
День за днем, жизнь превращала молодых в стариков, а стариков в прах. А тех и других со временем, в течение столетий – в ничто – беспамятность. Умер бы мальчик, загрызли собаки, и никто бы не вспомнил уж через век о нем, некто бы и не знал о нем, а сколько таких забытых судеб вокруг? О ком никто никогда и не узнает, не раскроит их переживаний, дум, не разглядит сполна душу за мраком времени.
О! Сколько талантов, гениев и хороших людей забыто! Утеряно! Погибло в борьбе за выживание, природа нагладила нас, людей, поистине небывалой жестокостью.
Время стирает все, оно старит, оно высушивает, или наводняет, оно разрушает, в то же время создает что-то новое.
Как эпоха из нежных маленьких созданий создает грубых черствых людей, или людей сострадательных, добрых, или злых и жестоких? Виновно ли время в людских страданиях? Человек приходит в мир ни с чем, а получает муки, беды, войны, затем уходит ни с чем, оставляя за собой лишь прах и скорбь. Виновна ли эпоха? Или человек сам творец своего счастья, тогда почему он не творит? Почему он не творит, а лишь сам становится расходным материалом того творца, которому что кровь – то краски?
Времена меняются, меняются и люди. Уйдут и забудутся дурные поступки, останутся лишь искренние и великие дела.
На второй день сиротка пришел в себя, поднялся с постели, почувствовал тугие повязки. Кровь плохо отстиралась и мальчик осмотрел свои испачканные бинты, испугался. В животе болело, в горле пересохло, засохшие раны лопались, от движений, вновь пуская кровь. В углу дремала старуха, проведшая все эти дни в присмотре за больным. Больной вел себя тихо, под себя не ходил, не бредил и во сне не разговаривал, а лежал словно живой труп, и только хрипло дышал и потел.
Пот сошел весь, влага из тела испарилась, ещё более высушив мальчика, который стал выглядеть ходячим скелетом.
Он опустил обессиленные ножки с печи и слег, прошелся покачиваясь по комнате. В голове кружилось, в висках побаливало. Мальчик внимательно осмотрел комнату, в которой оказался, и понял, что жив, что остался в том ещё мире, где его чуть было не сожрали монстры из темноты. Ужасно болели стопы ног от укусов. Сиротка смутно помнил случившееся, словно всего воспоминания о том вечере лежали в области почти забытого сна. Помнил только начало, но не помнил, что случилось после.
Затем он бесшумно подошел к спящей на лавке старухе рассмотрел её грязное морщинистое лицо, но доброе лицо, уставшее от постоянного ожидания выздоровления своего новоиспеченного птенца.
Глава 17.
"И время пришло строить,
И мир мы построим новый,
И в этом мире будет,
Что заново разрушить,
Что заново отстроить"
Мальчик так и не узнал имени своего нового знакомого, да и тот вряд ли бы назвал ему свое настоящее имя, ведь на мальчика у него были свои планы.
Пока товарищи не решили, как поступить с сироткой в дальнейшем времени, но оба знали о том, что искать его никто не будет. И все же, молча решили пустить это решение на самотек, потом разобраться на месте. Да и Виктор считал это не его делом, на которое он не подписывался. Это и правда было не его дело… Но их профессия требовала жертв, как языческие боги когда-то требовали их.
Сам мальчик забыл спросить об имени, думая только о своих пятнадцати копейках в кармане.
Григорий всячески отталкивал от себя третьего – Виктора, стараясь его отдалить от разговора, чтобы тот не ляпнул чего лишнего, а тот в свою очередь правильно сторонился и не привлекал внимания к своей персоне, делал важный вид, словно он не с ними, и о них ничего не знает.
Виктор шел сзади, и редко кидал любопытные взгляды по сторонам.
Заговорил вновь Григорий, ему хотелось высказаться, разговориться, чтобы его слушали, ему это доставляло большое удовольствие. Особенно, когда он делал некие открытие для умов неокрепших, ничего не знающих.
–А ты храбрый парень, я всегда восхищался твоей смелостью, – начал улещивать, – помнишь нашу встречу? Ты тогда ещё был маленький, не помнишь? Совсем крохотный был… Тогда у тебя чаще улыбка на лице светилась, а ну-ка улыбнись, – попросил сиротку Григорий, мальчик послушно улыбнулся искренней улыбкой.
Конечно, никакой встречи и в помине не было, Григорий все выдумал, все врал.
–Когда-то был маленьким, а сейчас я вырос, – похвалился мальчик.
–А какие песни ты пел потом красивые, за душу так и задели меня, на слезу пробрало, плакал, и не мог наплакаться! Поверь, плакал, и причем так искренне, как никогда не плакал! Тебя я сразу узнал! Из толпы тебя узнал, не спутал ни с кем, тебя нельзя спутать, ты один такой! Прохожие идут все мимо, да мимо, и тут я тебя и увидел! Не мог не подойти! И понял я, и понял, что это судьба тебя повстречать в такую тяжелую минуту для меня. Тебя мне бог послал! Бог свел нас тобой, что бы я возрадовался своему спасению, и знаешь, за такое дело мне ни сколько для тебя не жалко! Все бы отдал тебе, что имел! Обрадовался я, о, как искренне обрадовался! – Григорий потрепал одобрительно мальчика за ушко.
–Так обрадовался, как никто и никогда не радовался! Душа моя запела! – вскрикнул он вдруг, словно ужаленный, находясь на пике своего лицемерия, так ты мне в сердце залег, что просто жуть! – мальчик смущенно раскраснелся, – узнал бы тебя из миллиона людей, а что тут – из миллиарда таких же абсолютно одинаковых, похожих как две капли воды – узнал бы, веришь – нет? Видел ты когда-нибудь миллион людей?
–Это, наверное, так много, что не видел наверняка, даже и не знаю сколько это, меня в школе не учили, – спокойно ответил сиротка, словно гордясь, что не учился ещё в школе, – видел меньше, но не знаю сколько это будет, но много – это точно, вот сколько, – мальчик радостно показал расстояние от забора вокзала, который остался далеко позади и до ближайшего фонарного столба, который светил все ещё вдали. Тогда крестный ход был, много народу собралось.
–У-у-у, то, что ты видел – мало! Несравненно мало! Ничто, так сказать, – вновь вмешался в разговор Григорий, внимательно выслушав мальчика, – вот однажды увидел миллион… эх! И все такие разные, всякие-всякие. Представляешь себе тысячи и все из этих тысяч разные? О, как это возвеличивает тебя самого, так чувствуешь себя от других отличным, особенным, а они ничто для тебя – незнакомцы. Отличаешься и радуешься, что отличаешься, что никак все, и себя любишь за это ещё больше! А их ненавидишь, за то, что на тебя не похожи! Как заново в себя влюбляешься, любуешься собой, и смотришь, так и смотришь свысока на тех, кто хуже тебя, и ещё больше себя любишь за это, безразмерно любишь! Безгранично!
Они все хуже, и недостатки их хуже, грязные они все! В пороках все, а ты один чистый и не порочный! Погрязшие они в них, пороках то своих, а у тебя их нет, или меньше намного! Они мучаются, страдают, а ты только радуешься, да наслаждаешься их мучениями, смакуешь жизнь свою, растягиваешь удовольствие свое, созерцаешь их никчемность, а себя возвеличиваешь. Тщеславие свое растягиваешь, знаешь ведь наверняка, что тебе наплевать на все, а им нет. Тебе и на них наплевать! Потому что они ничто – сброд, стадо! В этом вся и разница, друг мой – ты благородный, а они все чернь!
Григорий перевел дыхание.
–Есть же хорошие люди, и их больше чем плохих, – ответил мальчик.
–А вот и нет их! Хороших то! Не так все, как ты думаешь! Все не так! По крайней мере, я так решил, – и тут вновь повторил, – я так решил, – и добавил, – по крайней мере – для себя.
Хороший – хорошим, а тут вдруг делается такое, от чего становится плохим! Оказывается, и не хороший то был вовсе, выходит так себе был, выходит – хороших то и нет!
Мне вот что кажется, есть плохие и средние, середняки (середнячки), – заключил Григорий, сделав утвердительный жест костлявым кулаком.
–А как это – средние? – не понял мальчик.
–Средний человек – когда ни то, ни сё, ни туда, ни сюда, вот это как! Посредственный! Он средний во всем! В поступках, в мыслях он средний, в желаниях, в идеях даже, в недостатках своих средний, в жизни средний – только представь себе! То плохо, то хорошо поступает, от этого страдает, что принять ни одной стороны не может! А это его, среднего человека разрывает, а нет бы, принять ему одну из сторон, и проблема решена! Исчерпана проблема то! А итог таков – что плохим то и лучше быть, чем хорошим, во-первых – проще, а во-вторых – выгоднее. Для себя то выгоднее и удобнее будет!
–Получается, ты плохой? – мальчику казалось, что рядом идет умный и добрый человек, который не посмел бы причинить ему, беззащитному созданию, боль, унизить его или оскорбить. По мнению сиротки – Григорий казался искренним, но странным человеком, с которым имел дело было приятно и выгодно. Такое мнение сформировалось у него за первые минуты.
Виктор отдалился, до него долетали лишь короткие обрывки фраз и некоторые слова. Он шел, погруженный в собственные мысли, обдумывал предстоящее дело, пока Григорий был занят, прокручивал раз за разом воображаемые ситуации, побег, бой, не пропускал даже некоторые мелочи, порой и совершенно лишние, не имеющие к делу никакого отношения. Идеей выбивал идею старую, и тут же выдумывал новую. Иногда покашливал, но все время молчал.
А мальчик тем временем отогревал немного озябшие руки и все с большим вниманием слушал Григория.
–А вы будете меняться? – спросил сиротка.
–Нет брат! Что ты? И не собираюсь! Принципиально не собираюсь! Принципы – это все! Без них жизнь не жизнь, а так – скука одна что ли? – не уверенно спросил Григорий сам у себя и сам себе ответил, – м? Да! Она самая, что ни на есть – скука!
Вот нет тебе дела до чего-нибудь, а тут вдруг загорится, появится, и как бы родиться на свет принцип, и все тут! Настоишь на своем, не отступишь, мол принципы у тебя такие, то-то будет по-твоему, ибо слабый человек против них не пойдет, а ты же со слабыми людьми и живешь поруку, то рядом за стенкой они, то за столом с ними сидишь, везде они – слабые люди. Специально себя ими окружаешь, что бы всегда одерживать верх над ними, только побеждать! Себя этими победами возвеличиваешь! О, как этим упиваешься сполна! До отупения от страсти!
Или делаешь их "средними", серыми так сказать; ну и конечно же, слабыми их делаешь – сам делаешь их такими, словами, делом, положением своим в обществе унижаешь их, довлеешь над ними, опускаешь все ниже и ниже в своих глазах, окружающих, оскорбляешь, лишаешь всего, что можно, бьешь затем, нещадно бьешь их! Всегда работает!
Вот почему принципы в деле – самое главное и важное, без них ни-ку-да! – по слогам выговорил Григорий, протяжно и с акцентом, вздрагивая от своих высоких мыслей и фраз. По коже от наслаждения самим собой бегали мурашки.
–Только для себя можно жить брат! Это так одурманивает, страсть и азарт появляются в крови, от этого не отступишься, этого будет мало, больше захочется всегда!
Доволен ли ты своей жизнью? Знаю, что нет! И я своей жизнью не доволен! Хочу большего, многого хочу – власти, денег, женщин! Этого каждому сильному нужно, каждый жаждет! Но не все об этом говорят. Молчат, и в их молчании есть что-то необходимое. Времена такие. А вот слабый не скажет, промолчит, не будет свои претензии на власть высказывать, интересы свои показывать, и своё якобы "право" иметь явно, при всех. Потому что сильный его отучит хотеть, желать и думать! В тот же час на корню отрубит все его крамольные мечтания! Все устремления его, ибо ему самому власть и деньги нужны, и он их никому не отдаст, брат, никому и никогда! – воскликнул Григорий, – он на все пойдет, но не расстанется с ней, – с жаром доказывал он сиротке, глаза залились краской и сверкали, но в темноте это не было видно, – в могилу с властью и уйдет, но никому её не отдаст! На то он и сильный, чтобы власть иметь, держать её в кулаке, в лапищах своих! Хочешь милуешь, хочешь казнишь (и со всего выгоду имеешь), но не милуешь, совсем не милуешь! Никакого спуску! Я бы не миловал! Даже не виновных не миловал бы! Раз под суд – значит уже виновны, ни в чем их обвиняют, так в чем-нибудь другом – не важно!
Власть по праву принадлежит сильному, предназначена по сути исключительно ему! Он избран ее носить, собой же избран, до алчности, чтобы никогда, никогда не терять её!
От сильных рождаются сильные, их право – закон! Это их право, их законы! По наследию переходящее, по статусу, над всеми царящее, над всеми властное право!
Право сильного над всеми надзор вести, со всех прибыль иметь и со всех спрашивать больше того, чем они обязаны. Наказывать нещадно, чтобы лезли в дела их только касающееся, отобрать у них, слабых, и веру, и право на власть, присвоить в полной мере её себе! Вообще прав их надо лишить, – ни к чему им права, минимумом их наделить надо! Пить, есть, спать – вот их права! Пить, курить, блудить – вот их права! В рамки их поставить, ограничить их и закончит на этом! И никогда они из этого круга, из этой клетки не денутся! Рабство без кандалов! Ибо ты не выпустишь их, да и сил у них не хватит, чтобы вырваться! Умы их будут заняты совсем не тем! Совсем!
Если кто и выйдет за рамки дозволенного, за границы – этого жестоко наказывать, брат! В пример другим. Это им во благо, это есть гуманность! Забота о них. Страх лучше милосердия и сострадания, страх заставляет трястись их члены при виде твоего могущества, чтоб как пресмыкающиеся они ползали у ног твоих, и целовали их, лишь бы ты милосердие к ним проявил! Вот чего Я хочу! Лишь бы одолженьице им сделал!
–Это же жестоко, остановился испуганный мальчик, – нужно чтобы как к тебе, так и ты к людям, меня так отец учил, плохо поступили с тобой – уйди и забудь, достойно поступили – отблагодари, воздай долг. Спасибо и скажи, или прости.
Григорий взбесился. Размышления грязного беспризорника разозлили его, он подтолкнул того вперед.
–К черту! Так от всех добра ждать? Забыть и уйти? А если на сердце останется эта обида? Накопиться злость и ненависть, и уйти уже не уйдешь, и остаться не останешься, не забудешь и не простишь – это вернее будет, не простить! Вспоминать каждый раз, влезет в голову эта мысль, и топором не вырубишь, а потом как выльется злоба на обидчика твоего, или не на него, а на того, кто рядом будет, это все равно на кого! Отомстишь сполна, и местью насладишься, ох как насладишься, вот уже тогда и забыть и уйти можно! Но нет! К черту! Если обидчик слаб оказался? То и мучить его начнешь, и не отпустишь его под "благородной" кары своей ни на минуту! Как птица в клетке будет он, – тут Григорий рассмеялся истерическим коротким, и до тошноты странным хохотом, но сразу же очнулся и продолжил, – ты, брат, одно запомни – жить нужно только для себя и плевать надо на всех, кроме себя! Или жить – или страдать!
Наплевать! Ты должен в рядах первых быть, тогда и выживешь, тогда заживешь безотвязной безобразной жизнью (беззаботной), за тебя все делать будут, за тебя! А сам будешь заслуги присваивать, достижения на себя записывать, средства копить, и отбирать! Вот тебе и рукотворный рай! И потом не нужен будет оазис на небесах, который для тебя исчезнет за ненадобностью.
Ты в раю, а остальные пусть мечтают о нем, работают, работают и работают! Пашут, сеют, жмут, дерьмо за свиньями чистят! Все затопит чужая слабость, слабоумие!
Немцы это поняли и воспользовались шансом. Это самими людьми предрасположено, и в этом нет никакой мистики и случайности. Шло к тому, и случилось ЭТО, но слабы оказались и рухнули, но идея сильна, и никуда она не исчезнет, и никуда не денется, от случившегося отдалится, но выживет! И не обратить этого вспять оружием. Это идея будущего, её поддержали сильные, те, которые сильнее немцев! Те, которые сильнее большевиков, которые и их используют для своей выгоды, когда представится возможность, незаметно и бесповоротно. Так и должно быть!
Но что ты, мальчик, понимаешь, не дорос ты до таких вещей, но я хочу тебе сказать одно, запомни раз и навсегда – война ещё не окончена, она только начинается, и мы, её адепты борьбы с большевизмом, в ней поучаствуем! И выживет в ней сильнейший, то есть хищник! А слабые будут пресмыкаться.
Необходимо быть хищником, терзающим свою жертву, прилюдно причем, чтоб все видели и говорили об этом, а затем замолчали раз и навсегда – или заткнуть их! – молодой обезумел от своих размышлений, рассказывая о идеалах своих, мировоззрении своем паскудном и философии своей прогнившей, так сверэмоционально и истерически, что напугал мальчика ещё сильнее, который вздрагивал от диких жестов Григория.
–Ни жалости, ни любви, их не может быть и не будет! Не должно существовать! Их выдумали слабые! Стереть их! Вот мой девиз – стереть! На этом и закончу, – уставши, Григорий вздохнул.
Бурный подъем и накал эмоций расстроил мальчика, он ожидал услышать совсем не то, и уже больше хотел убежать, но не мог. Добавить к размышлениям Григория ему было нечего, он был мал, но понял, инстинктивно понял, что не тому учил его отец, и что все размышления спутника в корне не верны, не правильны.
Мальчик решил, что Григорий неосознанно ошибается, чего-то не понимает, но возразить ему не мог, и убедить, помочь не мог и от этого расстроился ещё больше. Для мальчика все было просто.
–Отец учил меня любить своих близких, я люблю своего отца, иногда он приходит ко мне, я слышу его шаги за спиной, – по щеке сиротки скатилась слеза, но Григорий этого не заметил, он уже не слушал мальчика.
Только сам Григорий знал, зачем он сделал такое откровенное и искреннее вступление. Разговор самим с собой утомил его, ему захотелось помолчать.
Последние годы Григорий страдал расстройством личности. К мигрени и нервным срывам добавились ещё и эпилептические припадки. К том уже стали проявляться шизофренические повадки.
Состояние его совсем ухудшилось. День за днем все с большей силой расстраивалась психика. Он не мог уснуть по ночам, ему иногда казалось, что за дверью копошатся черти и скребут то под кроватью, то за стенами. Эмоциональные всплески, порой бурные происходили словно наваждение, от которого он не мог избавиться. Алкоголь усугублял положение. Григорий стал сильно кашлять, иногда отхаркивая густые сгустки крови. Покрывался холодным потом, дрожал, то ли от холода, то ли от страха, и не мог контролировать себя в такие часы, мочился в штаны.
Поэтому Григорий не слукавил, не играл комедию перед мальчиком, а открыл своё настоящее обличье – час от часу хиреющего монстра, и с каждым угасающим мигом становящимся все ужаснее. Вскоре Григорию вновь пришлось одеть маску.
Глава 18.
Старуха открыла глаза и испугалась, охнула, прикрыла рот руками, и с выпученными глазами смотрела на бледного мальчика. В суеверии своем начала креститься, но потом, окончательно проснувшись вразумила, что мальчик очнулся, что это был настоящий мальчик, а не призрак покойника, и тут же вновь испугалась от того, что могла напугать мальчика своим испугом.
Сиротка не знал, как себя вести перед испуганной старухой, и только стоял смирно стиснув свой писюлек в руке, готовый описаться сию же минуту.
–Бабань, в сени хочу, проводи, – спросил он разрешения, – терпеть нет сил.
–Ой, родимый, встал! Провожу, иди в ту дверь не бойся, – отворив тяжелую деревянную дверь старуха проводила мальчика до уборной. Собрала подол в руки, уложила сиротку обратно на печь и принялась греть щи.
В животе жгло, жажда мучила его. Старуха набрала кувшин воды, напоила малыша и усадила за деревянный засаленный от жира, но чистый стол.
Щи, как ни кстати, получились кипятком. Сиротка алчно закинул первую ложку в рот не студя, и тут же выплюнул от боли.
–Кипяток! Студи! – расстроено пробурчала старуха и подала холодной воды.
Нёбо обшкварило, оно долго болело и начало затем облазить, но мальчик через боль смирно съел свою порцию жирных щей.
–Спасибо бабаня! – мальчик улыбался, озорно болтая ногами под лавкой, – а ты одна живешь? – спросил он.
–Ой, что ты милый, с сынком, это он тебя от собак спас.
–Так это были собаки? – удивился сиротка.
–Ещё какие, псы, одичавшие, вокруг деревни, да по лесу бегают! Теперь от них одно расстройство, то куру какую загрызут, то во двор залезут.
–А я думал, что это были чудовища зубастые, темно было, уж я как испугался! Правда и не помню ничего толком.
–И-шо бы помнил, несколько дней лежал бессознательный, думали – помрешь, – старушка всплакнула.
–На кой бог вас по миру пускает? Детишек то! Когда мы были маленькие, такие как ты, мы по миру не ходили, холодно было, и голодно, одна пара тапочек на всех детей, а нас было пятеро, на одних пустых щах жили и куске хлеба. Но по миру то не ходили! Хоть и на помещиков горбились, но по миру не ходили! Вот, что война окаянная делает! Воюют взрослые, а расплачиваются дети и внуки. Оно то и тут голодно, деревня богатая была, у всех скотина, огороды, в колхозе работают, но оно то и нам досталось! Какого же в других селах, деревнях, в бедных, нищих? Совсем худо? Иной день, на зубах не крохи! Уж цинга начала точить!
–Голодно, бабань, меня из дома выгнали, чтоб не захирел. Сначала с сестрой шел, теперь один. Разлучились мы с ней. А теперь дороги домой совсем не знаю, иду куда глаза глядят, да лишь бы идти, кое где кусочек хлебушка и дадут, оно то больше и не надо. Ем я мало, так как сам мал. Из дома меня выгнали, туда не вернусь, вернусь то – нескоро, если тому быть. Отца нет у меня, отца схоронили.
–Сколько ж тебе? – спросила его старуха, вытирая слезы.
–И не знаю, раньше папка учил считать по пальчикам, а сейчас я сбился со счету и забыл.
–Жалко отца? – спросила старуха, зачем не зная, сама же зная – что жалко.
–Да, бабань, папка не придет больше, сколько его не звал, наверное, оттуда не возвращаются, – мальчик закидывал щи ложкой.
–Хватит о плохом, скоро мой сын вернется, хочет видеть тебя живым и здоровым, а ты можешь остаться у нас, пока тебе здесь живется. Кроме него, милого сынка у меня никого уж нет, все померли. И детки его померли, и жена. Единственная моя отрада, а ты тут будешь не лишним, место найдется.
–Спасибо бабань, но как выздоровею, пойду своей дорогой, остаться не могу.
–Бог тебе судья, может ещё передумаешь! – улыбнулась старуха, убирая миску со стола.
С мальчика стянули окровавленные повязки, заменили их. Было больно, но сиротка спокойно терпел свою участь. Глубокие раны заживали медленно, болезненно. Бока ныли, зудели, и чесались, по ночам кусали швы, клопы. Вши, особенно болезненно кусали в раны, высасывая от туда кровь. Чесать было нельзя, но мальчик умудрялся чесать не причиняя себе лишней боли.
Мальчик повеселел, кормили его хорошо, сытно, но привыкший к голоду, совсем не чувствовал нехватки в пищи от гостеприимных хозяев.
В дом вошел хозяин. Отворилась громоздкая деревянная дверь, которую он тут же запер на затвор.
–Мальчик на ноги встал, – радостно встретила его мать, – уже и кушает, и разговаривает.
–Чудо! Не уж то поправился? – сняв сапоги мужик подошел к лежащему на печи мальчику. Тот смущенно поглядывал из под тюфяка.
–Здравствуйте дяденька, – поздоровался мальчик.
–Здравствуй мил человек! Вижу отдых тебе на пользу пошел! А мы уж не надеялись, тебя то сильно погрызли. Как раны? – спросил он у старухи.
–Ничего, заживут. Надо бы завтра примочки поставить.
–Примочки, примочки, накрывай на стол, уже ночь на дворе! А ты малой, если что буди! – хозяин повеселел, и с довольной улыбкой сел за стол, суетилась старуха с тарелками, ворча под нос.
После недолгой трапезы все улеглись спать. И мальчик благополучно закрыл глаза.
Долгое время жил мальчик у добрых людей, недели две или больше. Хозяин потихоньку его расспрашивал о жизни, и сердце его от этого смягчалось, умилялось над жизнью сиротки. От того ему становилось грустно, но каждый раз подбадривался он, развеселый вставал с лавки, и шел хозяйничать, то есть хозяйство вести. Помимо, работал в колхозе.
Однажды сиротка играл на улице, он давно не выходил на свежий воздух, но время пришло, и он стал поправляться, ему стало необходимым движение, без которого ему становилось скучно. Собак он не опасался, за ними в лес ходил лесник, и почти всех перестрелял.
