Дмитрий Гартвиг
Чёрные крылья
Ах, если бы не тот инцидент с первокурсницей Императорской академии, не было бы никакой опалы. Не было бы никакой Сибири, не было бы никаких бессрочных «командировок», не было бы никаких русских! Он, потомственный чиновник, двадцать лет выстраивал карьеру в Императорском торговом консорциуме не для того, чтобы в один миг, из-за какой-то малолетней шалавы всё полетело к чертям собачим! Откуда он вообще мог знать, что эта малолетка была дочерью столичного префекта?!
Кабинет, в котором находился Кира, действительно сложно было назвать опрятным. Это было просторное овальное помещение, освещаемое электрическим светом громадных потолочных ламп и длиннющими прямоугольниками многочисленных окон. Располагался этот кабинет в недавно построенном, вычурном здании, стилистически слегка напоминающим старые японские храмы. Впрочем, сходство это было очень отдалённым и мимолётным, само строение было выстроено из надёжного железобетона, оставив хлипкие картонные и почти что прозрачные стены в тёплой Японии. Помещение же, в котором сейчас находился японский чиновник, недовольно развалившись в кожаном кресле, было как раз приспособлено для деловых совещаний. Обычно здесь собиралась вся торговая и политическая верхушка Новосибирской республики. Кабинет был оборудован длинным и просторным овальным столом из тяжёлого лакированного дуба, небольшим баром и даже видеопроектором на стальной треноге, которым, правда, ни разу не пользовались.
Впрочем, деловые совещания – это громко сказано. Скорее, это было похоже на доклад. Раз в месяц чиновники местной администрации, состоящей почти полностью из русских туземцев, собирались вокруг овального стола и, отчаянно пыхтя и соря кучами ненужных бумажек, зачитывали месячный отчёт перед имперским соглядатаем. Затем, поджав хвостики, внимательно слушали его указания, участливо кивая и роняя горячие капли пота.
Правда, в последнее время гайдзины осмелели. Почувствовав мимолётную и временную слабость империи, вызванную недавним финансовым кризисом, они решили попытать счастья и немного показать зубы. Огрызаются на хозяйскую руку, лают и пытаются укусить, не понимая, что вся их мнимая «автономия» прекратиться сразу же, как только Сфера справиться со своими экономическими проблемами. И тогда все эти гордые русские «фашисты» и чернорубашечники очень близко познакомятся с тугой кожей императорского кнута. Они всё равно пережиток прошлого. Все эти Родзаевские, Матковские и прочие непримиримые борцы против советского режима были полезны, когда Квантунская группировка брала Владивосток. После этого от них был только вред. Постоянно что-то пытаются выторговать, постоянно просят какой-то автономии, какого-то уважения к местному населению. Идиоты. Их всех было бы легче просто-напросто заменить новым поколением японских колонистов. Они бы тут в миг порядок навели.
Так думал Кира Шикаро, пока вокруг него суетливо носились слуги, разливая высокому начальству кофе и коньяк, подкуривая сигареты. Предлагали и ему, однако чиновник ограничился обычной стеклянной бутылочкой минералки. Табачных дым Кира вообще на дух не переносил, а чай и кофе предпочитал пить в более спокойной, нерабочей обстановке. И уж тем более не собирался разделять благородную чайную церемонию с дебилами-гайдзинами. Так что ему оставалось лишь сурово хмурить бровь, с недовольной яростью глядя на курящих русских. Замечания, однако, он им почему-то решил не делать. Наверное, взыграли остатки чувства порядочности, которое из Киры Шикаро старательно выбивали сперва на юридическом факультете, а затем и на рабочем месте. Империи не нужно порядочные люди, ей нужны люди продуктивные, желательно, не делающие перекуров.
Наконец, стареющий, но подтянутый и гладко выбритый человек с гладкими и благородными чертами лица поднял руку. Зал, за секунду до этого напоминавший копошащуюся муравьиную кучу, моментально замер. Видно было, что этого человека, одетого в чёрную рубашку со значком РФП приколотым на груди, все собравшиеся глубоко уважают.
– Что же, господа, – начал Михаил Алексеевич Матковский, президент, а по сути диктатор, Новосибирской республики. – Кажется, самое время начинать.
Все собравшиеся согласно закивали. Русские, все как один видные чернорубашечники, начали бросать на Киру задумчивые и озорные взгляды. Такое обращение ещё больше взбесило чиновника, отчего тот грохнул по столу бутылкой с водой и, изменив своей японской выдержке, начал первым.
– Наконец-то вы соизволили приняться за работу, господин Матковский. Я уж было думал, что у вас есть дела поважнее, чем обеспечивать процветание вверенного вам региона. В таком случае, нижайше прошу вашего внимания. Торговый консорциум просил довести до вашего сведения, что поставки драгметаллов в метрополию опять снизились…
Кира ещё долго распинался. Он говорил всё больше и больше, не замечая, как нахмурил брови Матковский, как двое охранников шкафообразного телосложения закрыли на ключ две массивные входные двери, как все остальные собравшиеся с какой-то суровой, непрощающей жалостью обернулись на японского чиновника.
Одинокого японского чиновника, сидящего в окружении более чем десятка русских фашистов.
Когда Кира наконец-то закончил изливать свою желчь, триумфально сомкнув руки на груди и с вызовом глядя на Матковского, тот в ответ лишь печально вздохнул.
– Вы закончили, господин чиновник?
– Я закончил, – горделиво, слегка задрав голову, ответил Кира.
– Прекрасно, – пожал плечами Матковский. – В таком случае, я вынужден вас огорчить. Ваши требования мы выполнить не можем.
– Не понял?.. – бронежилет высокомерия японского чиновника наконец-то треснул. Ему хватило, в конце концов, чуйки, чтобы на секунду погасить чувство собственного превосходства и оглядеться вокруг. И увиденное ему не понравилось. На переносице, между тонкими чёрными бровями вспыхнула первая капелька холодного пота.
– Тут нет ничего особенно сложного. Новосибирская республика отказывается выполнять требования Японской империи. Ровно, как отказывается выполнять требования Сферы Процветания.
– Это… это… – начал, задыхаясь, чиновник.
– Да, это именно бунт. Мало того, мы прекрасно осознаём свою безнаказанность и поэтому так открыто об этом вам заявляем. Любая война сейчас для империи смертельна, любое противостояние, даже с таким относительно слабым противником, как Новосибирск – подобно гибели. Ваша экономика работает на пределе и любое бряцанье оружием окончательно её надорвёт. Именно поэтому вы, со всем своим ядерным арсеналом, со всей многомиллионной армией и Сферой Процветания бессильны, если мы захотим от вас уйти. А мы захотим. Точнее, уже захотели. Иван Максимович, – сказал Матковский, обращаясь к человеку, сидящему от него по правую руку. – Я считаю, что стоит послать телеграмму в Магадан. Думаю, им самое время тоже выступать.
– Хорошо, Михаил Алексеевич, – добродушно согласился с фашистским предводителем человек, смахивающий своей рыжей щетиной на дикого кабана.
– Родзаевскому, я думаю, писать не стоит, – продолжал как бы размышлять вслух Матковский. – Он до сих пор застрял в своём сорок четвёртом. По-прежнему воюет с большевиками и Кировским правительством. Лучше просто разобраться с ним позже.
– Будет сделано, Михаил Алексеевич, – подтвердил всё тот же кабаноподобный мужчина.
– А вы, Дмитрий Андреевич, – Матковский обратился к ещё одному чернорубашечнику. – Отзвонитесь на границу. Нашим хлопчикам пора выступать. Пусть они разоружат все японские патрули, лучше будет, если даже без насилия всё обойдётся, а потом вышлите проверенных и примелькавшихся контрабандистов в сторону границ Чёрной Армии. Георгию Константиновичу необходимо знать, что Новосибирск уже готов присоединиться к Чёрной Армии.
– Так точно, Михаил Алексеевич! – по-военному гаркнул ещё один мужчина с круглыми очками, но выразительным и покрытым шрамами лицом.
– А с вами, – Матковский наконец-то соизволил вновь обратить внимание на Киру. – Мы поступим вот как…
Двое охранников, до того големами застывшие возле дверей, одновременно сделали шаг к столу. Киру прошиб холодный пот. Ему впервые в жизни стало по-настоящему страшно. Так он не боялся даже в тот момент, когда его застукали с малолетней студенткой.
– А… – начал было он, однако тут же закрыл рот. Открыл было ещё раз, однако снова захлопнул.
– Не нужно бояться, вашей жизни ничего не угрожает, – успокаивающим, но холодным тоном произнёс Матковский. – Вы просто посидите в тюрьме до тех пор, пока все дипломатические недоразумения, связанные с выходом республики из состава Сферы, не будут утрясены. Витя, Володя, – попросил он, обращаясь к двум дуболомам. – Сопроводите господина посла.
Лишь когда крепки и жёсткие ладони легли ему на плечи, Кира Шикаро позволил себе расплакаться.
* * *
Рейхспротекторат Британниен, Лондон. 26 декабря, 1962 год.
Гул нарастал с обеих сторон. Сперва это было просто недовольное ворчание нескольких десятков забастовщиков, волком глядящих на ровные и безмолвные ряды эсэсовцев, однако так было целых два часа назад. Сейчас ситуация немного поменялась.
Англичан было больше. Намного больше. Казалось, будто небольшой прямоугольник солдат, одетых в чёрную униформу, вот-вот потонет в гудящем, словно рассерженный пчелиный улей, море недовольных работяг, что в воскресный вечер вдруг повылезали из своих пабов и съёмных комнатушек и в едином порыве направились на Трафальгарскую площадь.
Впрочем, ничего необычного в таком единодушии, столь несвойственном Британским островам, не было. Свою лепту внесло и чувство имперской гордости, и собственное оскорблённое достоинство, и горечь поражения двадцатилетней давности. Ведь несмотря на отчаянное сопротивление, операция «Морской Лев» завершилась успехом для вермахта. В конце сорок четвёртого года немцы-таки высадились на берега туманного Альбиона.
Британский лев сопротивлялся долго. Последние дивизии королевской армии были задушены в котлах аж к зиме сорок шестого. Королевская семья вместе с двадцатилетней королевой Елизаветой едва сумела сбежать в Южно-Африканский союз, а над бывшей британской столицей, некогда управлявшей империей, над которой никогда не заходило солнце, реял флаг со свастикой.
Все эти годы британское Сопротивление ограничивалось только лишь разрозненными пропагандистскими акциями и редкими столкновениями с гестапо. На что-то более масштабное у него просто не было сил.
До сегодняшнего дня.
На стенах древнего города, построенного ещё античными римлянами, то тут, то там виднелись надписи.
«МЫ ПОМНИМ МОНТГОМЕРИ»
«НАЦИСТЫ, УБИРАЙТЕСЬ ВОН!»
«ГЕРИНГА – НА ВИСЕЛИЦУ»
Странно, почему именно на рейхсмаршала авиации был направлен гнев уличных вандалов. Наверное, за то, что именно его асы когда-то стёрли с лица земли Королевские ВВС. Хотя логичнее было бы для англичан желать увидеть повешенным Эдуарда VIII, герцога Виндзорского, коллаборациониста и предателя, с широкой улыбкой и большим удовольствием сотрудничавшего с захватчиками ещё в сороковых.
Над столицей рейхспротектората Британниен стоял туман. Мелкая морось витала в воздухе, наряжая уличные фонари и вечерние стёкла в жёлтые шубы отражавшегося от капель воды света. Повсюду сновали подозрительные личности, чаще всего с закрытыми шарфами лицами. Такие люди то тут, то там собирались на перекрёстках или в подворотнях группами до пяти человек и, едва заслышав тяжёлый топот военного патруля, тут же разбегались в разные стороны.
Все знали, что тянутся последние дни господства Германии над Альбионом. В разразившейся гражданской войне рейхспротекторат принял сторону Геббельса, и по всей Британии установилось военное положение. Как ни старались вездесущие сторожевые псы нового фюрера скрыть информацию о том, что Фатерлянд в огне, слухи всё равно просочились. А затем они были подтверждены всё тем же Сопротивлением, что перехватывало радиосообщения с материковой части Европы, разделённой теперь, как и два десятилетия назад, бесчисленными линиями фронтов. СС под руководством Гейдриха арестовали собственного же рейхсфюрера, заняли Берлин и Западную Германию и объявили о начале священной войны против предателей и сибаритов, поставивших Великогерманский рейх на грань уничтожения. Геринг, чьи лояльные части сумели занять восточные и северные области Германии, немедленно вгрызся Гейдриху в глотку. А пока эти двое со всей дури мутузили друг друга, сжигая города и убивая собственных же соотечественников, Геббельс, по-настоящему легитимный наследник Гитлера, заполучивший в распоряжение лояльную Центральную и Южную Германию с Австрией в придачу, ударил в спину им обоим. И не помогли никакие договорённости, которые он составлял с Герингом накануне кончины фюрера. Впрочем, может не всё так однозначно?
Весь Pax Germanica[1] разрушился в один момент. Колонии в Африке атакуют остатки британских армий и бельгийцев. На востоке наступают русские, все эти двадцать лет ютившиеся на Урале. На западе американский десант занял Исландию, а французы вспомнили о своей национальной гордости.
Настал черёд севера. Наступил роковой день для Британии, тот самый день, когда её народ предал собственные же традиции. Великий английский стоицизм, воспетый Киплингом, прославленный в веках герцогом Веллингтоном, лейтенантом Бромхедом и Уинстоном Черчиллем, сегодня был предан забвению. Вместо него наружу, из глубины веков, вылезла древнесаксонская ярость, дыша на лица работяг, студентов и подпольщиков жарким песком средневековой Акры, конским потом и нечеловеческим криком Ричарда Львиное Сердце, дерущимся без доспехов плечом к плечу со своими солдатами.
Трафальгарская площадь напряжённо молчала. Тысячи разгневанных англичан со злостью напирали на немногочисленные ряды эсэсовцев. Те отвечали им вскинутыми винтовками и мушками, совмещёнными с перекрестьями. Замер, казалось, весь Лондон. Лишь люди муравьиными ручейками стекались к главной площади города.
– С Новым Годом и Рождеством вас, суки!
Никто не мог взяться объяснить, откуда раздался этот возглас. Никто не проследил за тем, откуда прилетела бутылка с горючей смесью. Никто не знал, кто из эсэсовцев выстрелил первым. Никто даже не мог предположить, что ту женщину, что повела людей на строй, ощетинившийся винтовками, звали Маргарет.
Впрочем, свою известность она получит чуть позже. Её назовут «Железной леди», она проведёт свой народ через все бури и невзгоды, её имя будут носить улицы и корабли, проспекты и целые острова. В её честь королевская семья даже переименует центральную площадь Лондона, преклоняясь перед заслугами этой свирепой и отважной женщины.
Но это всё будет потом. А пока, ревущая и обезумевшая от гнева толпа, сжимая в руках камни, палки и коктейли Молотова, идёт прямо на ощетинившееся стволами оцепление.
Вторая битва за Лондон началась.
* * *
Рейхскомиссариат Московия, Леебштадт. 5 января, 1963 год.
Франц Гальдер пил. Несмотря на бурную молодость и зрелость, в последние годы он вообще редко притрагивался к спиртному. Здоровье, расшатанное старостью и промозглыми ветрами бывшей русской столицы, начало давать о себе знать. Болели старые раны, болели раны новые, вызванные истощённостью его организма. Болели нервы, заставляя старого генерала по полночи ворочаться в своей постели, мучаясь бессонницей и мочевым пузырём.
Разве кто-то мог представить, что всё закончится именно так?
Начальник генштаба и потомственный офицер теперь вынужден прозябать в этой дыре, ощущая, как славянские орды с каждым днём приближаются всё ближе и ближе. Где они сейчас? Под Гудерианбургом? Рвутся к Гренцу или, как его называют русские, Нижнему Новгороду? Под Ижевском он потерял в котле минимум четыре немецкие дивизии. Четыре! Из двенадцати! Власовцев вообще никто не считал, русские убивают их даже в больших количествах, чем его, Франца, соотечественников. У немца хотя бы есть шансы попасть в плен и попытаться пережить зиму в суровых и бесчеловечных сибирских лагерях. Коллаборационистов же расстреливают на месте, не жалеют никого. Впрочем, это не придаёт власовцам смелости. Те, по донесениям командиров, дрожат, словно осиновые листья на ветру и массово дезертируют, надеясь либо раствориться среди местного населения, либо влиться в ряды наступающей Чёрной Армии.
Скоты. Скоты и предатели. Франц Гальдер запрокинул рюмку, опрокидывая пятьдесят грамм шнапса прямо в сухую глотку. За годы своего пребывания на продуваемом всеми ветрами побережье Финского залива, покрытого свинцовыми балтийскими тучами, он научился пить почти как русские, залпом, не закусывая после первой. Он даже понял, почему русские пьют именно водку или почти чистый самогон. Крепости немецкого шнапса в этих широтах явно не хватало.
А ведь всё так хорошо начиналось. После окончания кампании против СССР его тут же назначили командующим немецким гарнизоном в Московии. Надзирателем и пистолетом, приставленным к виску русского рейхскомиссара на случай, если тот вдруг начнёт взбрыкивать. По сути, собственное государство, богатое лесами и рабами, где Гальдер был полноправным диктатором. Конечно, и у Вишневского, здешнего комиссара, был свой Власов и была своя РОА, но разве может необученное русское быдло противостоять лучшим немецким солдатам?
Как оказалось – может. По крайней мере, обученное русское быдло месяц назад взломало его оборону по всей границе рейхскомиссариата и теперь ударными темпами движется в сторону Москвы. И помощи ждать неоткуда, потому что сам рейх в огне. Разделённый на три части, и ни одного из претендентов не заботит судьба окраин, лишь только личное положение. Все они надеются забрать обратно своё, как только закончится гражданская война. Вот только «своим» оно уже не будет. Оно будет русским, английским, норвежским, каким угодно, но только не германским.
Франц Гальдер опустошил ещё одну рюмку. Всё это бесполезно. Теперь помощи ждать неоткуда. Он с середины прошлого месяца забрасывал и Геббельса, и Геринга, и даже проклятого Богом Гейдриха просьбами о помощи. Просил прислать если не солдат, то хотя бы оружие и бронетехнику. Без толку. Немцы заняты тем, что с ожесточением рвут друг друга на части. Всего его телеграммы, донесения и телефонные звонки уходили куда-то во вселенскую пустоту. А русские танки тем временем утюжили его солдат где-то в татарских степях.
Командующий армией «Московия» с тоской поглядел на ополовиненную бутылку шнапса. Всё-таки двадцать градусов – это действительно мало для России. Настолько же мало, насколько и его двенадцать жалких дивизий.
Впрочем, даже если и так. Если русские думают, что смогут так легко его взять, то они сильно ошибаются. Пусть приходят сюда, в свою старую северную столицу, некогда сровнённую с землёй немецкими бомбардировщиками, посмотрим ещё, кто кого! Бежать он не станет и без боя не сдастся.
Франц Гальдер, оставив в покое несчастный алкоголь, перевёл взгляд на серый город, выстроенный на мёртвых костях предыдущего. И в который раз за последний месяц где-то вдалеке ему померещился силуэт медной конной статуи, которой двадцать лет назад снёс голову снарядом один очень меткий артиллерист.
* * *
Рейхскомиссариат Московия, окрестности Гренца. 8 января, 1963 год.
Даниил ненавидел немецкие пулемёты. Точнее, ненавидел он то старьё из поздних сороковых, которое немцы скидывали местным формированиям. Старые, почти что нерабочие машины, забракованные вояками из вермахта, имели кучу критических недостатков. Перекос патрона, например, был скорее данностью, чем исключением. Скорострельность и система охлаждения тоже оставляла желать лучшего, и машина совершенно не годилась для прямого боестолкновения. Остальное снаряжение было, прямо скажем, не лучше, а поэтому Даниилу в бытность свою власовцем частенько приходилось щеголять со старенькой самозарядной винтовкой «Gewehr-41», от которой сами немцы отказались ещё до того, как кампания против России была закончена.
Конечно, зачем же снаряжать туземные формирования хорошим оружием? Гораздо легче выдать им плохо работающее, морально устаревшее и давным-давно списанное старье, чтобы, если вдруг недочеловекам вздумалось побунтовать против своих хозяев, их бы тут же смели вооружённые по последнему слову техники части вермахта.
Именно поэтому, кстати, у РОА никогда не было вертолётов.
В другое время Даниил обязательно бы поехидничал по поводу бывших коллег, однако в данный момент у него были куда более важные дела. Например, постараться-таки выдернуть проклятый застрявший патрон из ствола. Металлическая падла, в раскоряку вставшая прямо посреди затворной рамы, никак не хотела выходить.
Учитывая критичность момента, в котором на позиции взвода под командованием Даниила мерно наступал как минимум целый батальон, такая своенравность снаряда была совершенно не к месту.
Что испытывал тогда Даниил, дремучий и деревенский паренёк, двадцати с небольшим лет от роду, что почти четверть собственной жизни вынужден был служить предателям собственной страны? Какие эмоции переполняли его на той по ночному тёмной опушке зимнего леса, освещаемой прерывистыми линиями трассеров? Страх? Безусловно, как и в любом бою. Гнев? Всенепременно, учитывая то, какие именно эмблемы носили на рукавах наступавшие. Злость? В первую очередь, наверное, всё-таки на проклятый патрон.
Но по-настоящему переполняла его гордость. Гордость за самого себя, за своих товарищей, стоявших с ним плечом к плечу в неглубокой траншее и изо всех сил стрелявших в темноту боевой ночи. Гордость за то, что больше его рукав не жжёт ненавистный Андреевский крест.
Гордость и радость, что он сможет, наконец-то, смыть этот тяжкий позор со своей души. Что клеймо предателя больше не тяготит его.
Вместо этого поганого бремя, сдавливающего виски сильнее, чем терновый венок, на его плечах теперь лежит тяжесть клятвы. Нерушимой присяги, что он дал почти год назад в дрянной гостинице агенту Чёрной Армии. Что сейчас с ним? Выполнил ли он своё задание? Даниил не знал этого. Он знал, он верил, всем сердцем верил в то, что сможет исполнить обещание, данное всему русскому народу тогда, в Ижевске. Исполнит, несмотря ни на что. Ему не смогут помешать ни чёрные громады немецких танков, ни заклинивший патрон, ни даже поганый, давным-давно споротый Андреевский крест.
Нет большего счастья для человека, чем исполнить свой долг. Нет большей радости, чем смыть с себя позор. Пусть даже и собственной кровью. Так думал русский солдат Даниил, когда звонко щёлкнула, наконец освободившаяся от застрявшего патрона пулемётная лента.
* * *
Территория, подконтрольная Чёрной Армии, окрестности Астрахани. 22 января, 1963 год.
– Ты хотел со мной что-то обсудить?
– Хотел, – согласно кивнул полковой врач. – Садись, майор.
Майор Боровой послушно сел на скрипучий стул, на который указал доктор. Теперь они оба находились по разным краям светло-жёлтого лакированного стола, заваленного медицинскими справочниками и кучами бумаг. По правую руку от доктора стояла металлическая лампа, дававшая тусклый свет. Впрочем, выполняла она скорее рудиментарные функции, на дворе было всего лишь два часа дня и стемнеть ещё не успело.
– Так о чём… – начал было майор, однако военврач опять его перебил.
– Сколько мы с тобой знакомы, Жень? – спросил он, устало снимая с переносицы круглые очки.
Майор пожал плечами.
– Лет семь, наверное, нет?
Врач устало кивнул, соглашаясь.
– Семь лет… – в его голосе вдруг прорезалась такая печаль, что Евгению Боровому вдруг показалось, что его друг сейчас взвоет по-волчьи. Однако, доктор всё-таки сумел взять себя в руки. – Да, наверное. Ты же знаешь, что я воцерковленный?
– Конечно знаю, Кирилл, – поражаясь очевидности вопроса, ответил майор. – Ты поэтому и в армию не пошёл.
– Вот тут-то ты ошибаешься, в армию я пошёл, – военврач с улыбкой кивнул на свои погоны. – Просто отказался брать в руки оружие. Сказал тогда, что смогу послужить Чёрной Армии много лучше, если буду спасать жизни, а не отнимать их. Чуть не расстреляли, помнишь?
Евгений помнил эту историю. Тогда они с Кириллом ещё не были знакомы и он, стоя на призывном пункте, всё поражался, какой нужно быть сволочью, чтобы отказываться служить своей стране. Оказалось – очень рукастой и умной сволочью. Такой, которую солдаты полка готовы носить на руках в благодарность за спасённые жизни и конечности.
– Помню, а ты к чему это? – спросил майор, всё ещё не понимая сути вопроса.
– Тогда скажи мне, – попросил его военврач. – Против кого мы сейчас сражаемся?
– Против немцев… – непонимающе начал Евгений, однако натолкнулся на злобный взгляд друга.
– Я прекрасно понимаю, что не против зулусов, – раздражённо огрызнулся он. – Я имею в виду, против какой конкретно части? Какой дивизии, полка, что там сейчас против нас?
– А, – просиял Боровой, наконец-то понимая, что конкретно от него хотят. – Против поволжских немцев воюем. «Волжский легион». Набрали и обучили колонистов немецких и теперь обороняют, как они думают, «свои» дома. Драться, правда, умеют. Это не какой-то сброд с винтовками. Настоящие звери.
– По количеству раненых я уже понял, что это не пионеры с ножичками перочинными, – задумчиво пробормотал Кирилл. – Звери… Как ты ладно выразился-то, Жень, я бы лучше не придумал. Скажи мне теперь вот что…
Военврач поднял свои карие глаза на майора и, не мигая, спросил:
– Могу я попросить тебя об одной услуге?
– Конечно, – Евгений был ошарашен, однако виду не подал. – Всё, что в моих силах.
– Не бери их в плен, – ровным, но холодным голосом попросил доктор.
На секунду в помещении повисла довлеющая тишина.
– Не понял?
– Не. Бери. Их. В. Плен, – медленно, с расстановкой произнёс доктор. – Ни одного человека, ни солдата, ни офицера, ни единого сраного легионера. Расстреливай на месте, не давай им времени поднять рук, делай что угодно, но не бери их в плен!
– Хорошо-хорошо, – поспешил успокоить разбушевавшегося друга Боровой. – А как же тогда…
– В жопу шестую заповедь! – рявкнул на это военврач. – В жопу! Убивай их всех! До единого!
– Я понял, понял, – состояние боевого товарища всё сильнее беспокоило Евгения. – Ты можешь толком объяснить, что случилось?
– Что случилось?! – окончательно рассвирепел Кирилл. – Рейхскомиссариат Московия случился! План «Ост» случился! Поволжские немцы случились! Вот что случилось!..
На успокаивание разошедшегося доктора ушла примерно четверть часа и почти треть бутылки ценнейшего на фронте спирта. Наконец, выдохнув, осунувшись в плечах и закурив папиросу, друг майора соизволил дать объяснения.
– Посмотри вот на это, – он протянул Евгению три фотокарточки, сделанные совсем недавно. На них были изображены четыре девочки, лет двенадцать-тринадцать от роду. Изнеможённые, грязные, с огромными выпученными глазами. Узницы концлагеря, который Чёрная Армия не так давно освободила.
– Бедные дети… – сочувственно пробормотал майор. Несмотря на свою жестокую профессию, детей он просто обожал.
– Бедные, как и всё здешнее население. Но это ещё не самое страшное. Как помнишь, когда мы освобождали лагерь, я в принудительном порядке заставил всех заключённых пройти медицинское обследование. В целях не только гуманности, но и банальной гигиены. Их нужно транспортировать куда-то в более спокойные районы освобождённой России, а везти их туда со вшами и тифом – значит спровоцировать эпидемию. Закончили мы только вчера ночью. Одними из последних осмотр проходили как раз вот эти девочки…
– Кажется, я понимаю… – начал смутно догадываться майор. От этих предположений его кулаки непроизвольно сжались.
– О нет, не понимаешь! Их осматривала моя сестричка. Я её потом часа два валерьянкой отпаивал, вперемешку с водкой. У девочек там, – Кирилл сделал недвусмысленный жест. – Разорвано всё. Это даже не насилие, это… это… это людоедство. Самое настоящее. Девочки никогда не смогут больше родить. Ник-ког-да. А самой старшей, нет, чего ты отворачиваешься-то, ты послушай! Самой старшей всего тринадцать! Тринадцать, Женя!
– Хватит! – грохнул кулаком по столу майор.
– Нихрена не хватит! – взвился в ответ доктор. – Не хватит! Эти легионеры ещё живы. Сколько их там осталось, неважно, это твоя вина! Ты их, сука, никак не добьёшь! И из-за тебя подобное происходит. Не бери их в плен, понял?! Никого не щади. Души руками, стреляй в них, танками дави, но чтобы всё это поганое племя до последнего человека изничтожить! А если какой солдат и проявит «милосердие», то его тоже немедленно расстреливай, он своим слюнтяйством только хуже делает. А лучше так до бойцов достучись, чтобы у них даже желания такого не появилось. Это не люди нихрена, это животные, звери, с ними нельзя по-другому. Ты меня понял?
– Понял, – мрачно и сипло ответил майор, хватая со стола бутылку водки и отправляясь к выходу из кабинета.
– Убей их, Жень, – устало взмолился ему в спину доктор. – Убей их всех. Чтобы больше никогда такого не было. Бог хочет их смерти…
* * *
Территория, подконтрольная Чёрной Армии, пригород Москвы. 18 февраля, 1963 год.
– Слава, слава родным бойцам…
Вася никак не хотел заткнуться. «Славься» у него выходила хреново, хотя конкретно вот этот куплет он вытянул плюс-минус сносно. А вот женская партия у него была настолько плохой, что Артём, когда слышал её, постоянно затыкал уши и пытался как можно быстрее покинуть помещение.
– …Родины нашей отважным сынам!
Не допел. Точнее, не добубнил. Переключился на «Марш Сибирских стрелков». Почему-то с конца.
– …Нашей верою горя! И услышат эту песню стены древнего Кремля!
– Вася, да хорош уже! – не выдержал я. – Чего распелся с утра пораньше?
Вася Громов очень любил петь. Нет, не так. Василий Андреевич Громов просто обожал петь. Пел он помногу, подолгу, но, слава Богу, почти всегда тихо, себе под нос. Главная его проблема состояла в том, что медведь Васе на ухо не просто наступил, но ещё и основательно там потоптался. Музыкальный слух у Громова не просто отсутствовал, он, казалось, уходил в минус, а поэтому Вася фальшивил даже там, где сфальшивить было просто невозможно.
Проще говоря, существовать в том месте, где Громов решил в очередной раз надругаться над вокальным искусством, было просто невозможно.
– А чего? – недоумевал он совершенно искренне. Его сознание в этом вопросе работало как-то странно и очень избирательно. Все замечания и откровенную ругань в адрес своего пения он просто пропускал мимо ушей, никак на неё не реагируя. – В тему же. Песню-то и вправду услышат. Считанные километры остались.
Я выразительно хмыкнул, пытаясь дать ему понять, что против самой песни не имею ровным счётом ничего. Гораздо больше я имею против того, каким образом её сейчас исполняют.