Дмитрий Гартвиг
Чёрные крылья
В конце концов, это ведь так просто.
Сражаться вообще намного проще, чем жить.
Николай останавливается у перекрёстка, ведущего на центральную площадь города. Описанный в апокалиптичном романе Булгакова, последнего русского писателя, о существовании которого Николай даже не подозревал, величественный майдан как будто бы осунулся, сгорбился под тяжестью гипсового орла со свастикой в когтях, монументом возвышающегося в центре широкого брусчаточного овала. Он знает, что делегация, навстречу которой он так спешил через полгорода, обязательно появится здесь. Они всегда проезжают именно по этой улице. Никогда не меняют маршрут, никогда не выставляют охрану, совершенно не беспокоясь о возможном нападении. В конце концов, откуда у затравленных псов найдётся хотя бы щепотка мужества, чтобы кинуться на собственных мучителей?
Вот только, иногда даже у самого безобидного пса появляется бешенство.
Наконец, длинный роскошный автомобиль с открытым верхом появляется из-за угла. И тут же Николай срывается с места, одним прыжком выпрыгивает на проезжую часть, параллельно отталкивая какого-то безропотного прохожего. Ещё один олений прыжок, и Уваров уже стоит на капоте движущейся машины. Не обращая внимания на ошалевшего водителя, он цепко глядит на троицу высокопоставленных немцев, важно развалившихся в кожаных креслах автомобиля. Всего через мгновение он вытаскивает из-за пазухи бережно хранимый все эти годы в бессчётном количестве тайников отцовский «Наган» и наводит его на первую цель.
Щелчок взводимого курка, и перед глазами Николая встаёт обессиленное, но радостное лицо его матери, счастливой от осознания того, что её ребёнок всё-таки будет жить. А через секунду жирная морда Эрика Коха, рейхскомиссара Украины, разлетается толстыми шматами мяса и костей. Ещё один щелчок, ещё один патрон в стволе, лицо Лидии, улыбающейся ему, очнувшемуся наконец-то от горячки после порки, и мерзкая рожа Альфреда Розенберга, архитектора плана «Ост», философа и людоеда, предавшего и возненавидевшего страну, которая его вырастила и выучила, превращается в кровавое месиво.
Барабан прокручивается ещё один раз, и Николай понимает, что, к сожалению, не успевает. Не успевает вспомнить лицо своего отца, крепко его обнявшего, перед тем как навсегда уйти на фронт Последней войны. Зато он точно успевает отплатить человеку, который и повинен в его невосполнимом провале в памяти. Нажимая на курок, он видел, как генерал танковых войск Хейнц Гудериан, который не так давно опубликовал сверхуспешную книгу своих фронтовых воспоминаний, поднимает руку с зажатым в ней наградным «Вальтером».
Тем не менее, выстрел Николай услышал.
А значит, какая, по сути, разница, что было дальше?..
* * *
Великогерманский рейх, Столица Мира Германия [1]. 3 апреля, 1962 год.
Рейнхард Гейдрих не любил Фольксхаллу. Ему не нравился даже старый, ещё довоенный рейхстаг, не нравился своей помпезностью, своей напыщенностью и показным пруссачеством. Каждый раз, когда шеф гестапо бывал там, ему казалось, будто из каждой тени на него глядят мерзкие раскормленные рожи круппоподобных промышленников, усатые лица старых юнкеров, растерявших всё своё аристократическое достоинство, и омерзительные, вырожденческие шнобели визгливых социал-демократов. Проще говоря, всех тех, кто свели старую, почти что средневековую империю в могилу, сперва растерзав её траншеями Пашенделя и Вердена, а затем, испугавшись поражения, вонзили ей в спину кинжал мерзкого Ноябрьского восстания.
Он ненавидел их всех. Старые элиты за слабость и некомпетентность, что ввергла его страну и его народ в пропасть нищеты и хаоса, за национальное унижение и боль Версальского договора. Новых крикунов разномастных расцветок за бессмысленные, идиотские визги на площадях межвоенной Германии под самыми разными флагами: красными, синими, белыми и оранжевыми. Недочеловеков, что заполонили его страну во время того, как она называлась Веймарской республикой, жидов, славян и цыган – просто по факту их существования. Его блевать тянуло от застройки старого Берлина, он едва скрывал тошноту, когда читал заголовки газет, печатавшихся в тридцатые годы, а сам он из последних сил сдерживался, чтобы не превратить в кровавое месиво лицо поляка-дворника, живущего на одной с ним улице.
Господи, как же он радовался, когда Шпеер принялся ровнять с землёй ненавистный ему город. Он едва не прыгал до потолка от счастья, ходил по своей загородной резиденции и тихонько приплясывал. Его жена, Линда, впервые в жизни видела обычно сурового и спокойного мужа в таком состоянии. А после этого они всей семьёй, вместе с четырьмя детьми, поехали в Готенланд, который в то время едва-едва начали колонизировать. Конечно, изредка им попадались айнзацгруппы, вылавливающие по херсонским лесам оставшиеся группки русских партизан, но в целом, тогда, по мнению Гейдриха, там было намного лучше, нежели сейчас, когда прекрасный полуостров загадили толпы переселенцев из Южного Тироля.
Их великолепный отпуск длился целых полтора месяца, немыслимый срок для такого важного человека, как шеф тайной государственной полиции. А потом, когда они вернулись в Берлин, ставший к тому времени Столицей Мира, Рейнхард не узнал город. Альбер Шпеер, главный архитектор рейха, сделал за столь короткий промежуток времени невозможное, почти полностью перестроив столицу. Теперь, место мерзкой, готической архитектуры, раз за разом приводившей Гейдриха в бешенство, заняли ряды ровных, суровых домов, отражающих немецкую дисциплину и неприхотливость. Теперь вместо ничтожного купола рейхстага над городом возвышался поистине исполинский полукруг Фольксхаллы, административный и политический центр германской империи, символизирующий новое тысячелетие её истории.
Правда, Рейнхард не учёл, что хоть старый город и погиб под траками самосвалов и бульдозеров, старые люди, словно стая чумных крыс, сумели избежать уничтожения, всего лишь сбросив старую шкуру. И теперь прекрасные и просторные коридоры Фольксхаллы заполнялись оружейными магнатами, едва дышащими под тяжестью своего капитала, надутыми, словно индюки, генералами вермахта, едва не лопавшимися от чувства собственной важности, и технократами с пытливыми и бегающими глазками недочеловека, пытающиеся в очередной раз «оптимизировать» процесс управления государством.
Рейнхард Гейдрих стоял на обзорной площадке Фольксхаллы, куда обычно водили экскурсии гитлерюгенда, и задумчиво наблюдал за Народной площадью, раскинувшейся перед ним на расстоянии четырёх этажей вниз. Рак, против которого он боролся почти всю свою сознательную жизнь, с тех пор, как получил партийный билет НСДАП, снова угрожал его народу. Старый лев не вечен, и уже дышит на ладан. Конечно, все до сих пор преклоняются перед его могуществом и авторитетом, но каждый, у кого есть хоть капелька мозгов, понимает, что его день близок. Балабол Геббельс уже начинает нажимать на нужные рычаги в партии, обеспечивая себе место преемника. Герман Геринг, позолоченный и рафинированный рейхсмаршал, чьи хвалёные Люфтваффе до сих пор не могут стереть остатки русских за Уралом, тоже не отстаёт. Правда, в отличие от Геббельса, старый жирдяй делает ставку не на партийные элиты, а на вермахт, где имеет достаточно большое влияние. Впрочем, точно сказать нельзя, за кем пойдут военные. Они разделены примерно пополам, возможно, большинство склонится всё-таки к Герингу, однако разрыв будет невелик.
Будь Рейнхард сторонним наблюдателем, скажем, из Америки, он бы поставил на Геббельса. Аппаратчики всегда побеждают, как бы ни была сильна армия. Деньги и власть оружие, много более эффективное, чем танки «Леопард» и броневики «Один». К тому же, его собственный шеф, рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер, поддерживает главного пропагандиста рейха.
Если бы кто-то в этот закатный час стоял рядом с Рейнхардом Гейдрихом, он бы увидел, как гримаса отвращения и пренебрежения пробежала по лицу шефа гестапо. К счастью, к этому времени Фольксхалла уже была пуста, и Рейнхард ничуть не удивился, если бы узнал, что он её последний посетитель. Впрочем, о таких глупостях он не думал. Все его мысли занимал его начальник, бестолковый агроном и бесхребетный слюнтяй, однажды грохнувшийся в обморок во время показательного расстрела. Генрих Гиммлер – глава СС. Человек, который, находясь в иллюзиях своих сектантских идеалов, не видит той заразы, что пожирает рейх изнутри. Ничтожество и слизняк, раболепием и чинопочитанием пробивавший себе путь наверх едва ли не со времён Пивного путча.
Это был явно не тот человек, что должен возглавлять СС.
Взгляд Гейдриха скользнул по отражению серебряных нашивок на воротнике его идеально выглаженной формы, едва видимых на закатном стекле. Армия, партия, народ… Все эти идиоты забывают ещё об одной силе. Чёрном Ордене, теневом государстве, что уже давным-давно опутало своей липкой сетью всю Германию. Опутало лишь для того, чтобы стать её спасением в трудный час, чтобы окончательно выжечь всю скверну, всю слабость и все пороки из нового поколения немцев.
Шеф гестапо поправил локон своей белокурой чёлки (в помещении фуражку он не носил) и, отвернувшись от панорамного окна, чётким шагом зашагал прочь. Время размышлений для него закончилось. Пришло время действовать.
Уже выходя из здания Фольксхаллы, Рейнхард подумал о том, когда всё начало катиться под откос. Перебрав в уме множество вариантов, он, за неимением лучшего, остановился на самом очевидном и банальном.
«Наверное тогда, когда мы назначили управлять рейхскомиссариатом чёртового русского…»
* * *
Рейхскомиссариат Московия, окрестности Гренца. 25 апреля, 1962 год.
Проснулся я до рассвета. Через тоненькую тюль едва-едва просвечивала полоска слабенького света, слегка освещая пыльные половицы крестьянской избы. Взглянув на небольшой стеклянный прямоугольник, я убедился, что заря только занялась, а значит, что времени часов пять утра, вряд ли больше. Самый сонный, предрассветный час, идеальный для того, чтобы незаметно куда-то проникнуть или, наоборот, откуда-то выйти. Аккуратно, чтобы не разбудить хозяина, я поставил левую ногу на пол и тихонько, не издав ни звука, натянул ботинок. Повторил операцию с другой ногой. Одними пальцами опираясь на широкую лавку, последние месяцы служившую мне кроватью, я медленно поднялся, приняв, наконец-то, вертикальное положение. В целом, я был готов к тому, чтобы тихонько щёлкнуть хлипким засовчиком, запирающим входную дверь избы, и раствориться в ночи, но для этого мне ещё было необходимо прихватить с собой свой скудный скарб. Мне хватило предусмотрительности, чтобы заранее разложить свои пожитки в шаговой доступности от лавочки, дабы не мотаться в ночи по всей избе. Так что я быстро взвалил на плечо серый холщовый мешок, натянул колючий, но тёплый мужской балахон из чёрной шерсти, едва достающий мне до пояса, и, погладив жёсткую густую бороду, отросшую у меня за два последних месяца, двинулся к выходу из избы.
Ночь, безраздельно властвовавшая над Среднерусской равниной, встретила меня утренней прохладой и свежим западным ветром. Где-то в лесу, начинавшемуся сразу за широким полем пеньков, следом пребывания здесь беспощадных немецких лесорубов, щебетали едва-едва проснувшиеся птицы. Ко всему этому великолепию прибавлялся невероятный запах только освободившейся от тяжелых снежных оков пашни. Прекрасное чувство чего-то далёкого, которое я в последний раз испытывал в безвозвратно ушедшем детстве, захлестнуло меня настолько, что я не услышал звук приближавшихся ко мне старческих шагов.
– Уже уходишь? – раздалось у меня за спиной.
Я резко обернулся. На пороге избы стоял, оперевшись на толстый дверной косяк, старик, лет семидесяти на вид. На самом же деле, ему едва исполнилось шестьдесят. Леонид, местный столяр, приютил меня в начале марта, когда я, заросший, голодный и едва не воющий от дикой боли в разбитой голове, буквально ввалился к нему в жилище и упал прямо на пороге без чувств. Теперь же он стоял на том самом пороге, где я когда-то чуть не испустил дух, и, покашливая, задумчиво разглядывал меня.
– Не хотел тебя будить, – честно глядя ему в глаза, ответил я.
Это и впрямь было одной из причин.
– И поэтому решил сбежать ночью, как тать? – Леонид сурово нахмурил брови. – Знаешь, я, конечно, подозревал, что воспитание в Чёрной Армии оставляет желать лучшего, но не до блатных замашек же.
Старик явно хотел сказать что-то ещё и развить мысль, однако его прервал дикий приступ кашля, эхом разнёсшийся по спящей деревне и согнувший старика пополам. Я даже испугался, не наступил ли для моего благодетеля последний час, и дёрнулся к нему на помощь, прекрасно при том понимая, что все мои усилия окажутся бесполезными.
– Не злись, – мягко попросил его я, аккуратно помогая разогнуться, когда кашель стих. – Помимо того, что я просто-напросто не хотел с тобой прощаться, мне действительно жалко было тебя будить. Тебе ведь завтра заканчивать бортик, помнишь? К тому же, если вдруг нагрянет гестапо и начнёт спрашивать про меня, тебе будет намного легче отбрехаться. Мол, да, побирался тут похожий, когда и куда ушёл – не знаю. Даже полиграф тебя не прошибёт.
– Про лодку ты верно сказал, – задумчиво прожевал Леонид, – а вот про всё остальное брешешь, как сивый мерин. Просто не хотел, чтобы лишний раз у тебя глаза блеснули. А они бы у тебя блеснули, не возражай. Я же вижу, как ты прикипел к этому месту. Уж не знаю, какие струны твоей души задела у тебя наша деревня, но ты бы определённо здесь остался, если бы не твоё задание. Я никогда за все эти два месяца не интересовался твоим прошлым, хотя, я признаю, меня и распирало от любопытства. И на этот раз я тоже ничего не спрошу. Правда, прощаться мы тоже не будем.
Настала моя очередь изумлённо глядеть на собеседника.
– Это ещё почему?
– Потому, что я всё-таки очень хочу увидеть тебя в чёрном мундире с белой звездой на рукаве.
– А дотянешь? – спросил я, указывая пальцем на его грудину. – Последнюю неделю ты совсем плох.
– Ради такого дела – дотяну, – улыбаясь, ответил Леонид. – Я, знаешь ли, семнадцать лет этого жду. Ещё годик или два для меня не время. А с лёгкими я как-нибудь договорюсь.
– А если не выгорит?..
– Выгорит, – уверенно ответил мне Леонид, – у тебя точно выгорит. Ты от самой Казани до сюда сумел как-то доковылять полумёртвый, так что и до Москвы дойдёшь.
– Ну, раз ты так считаешь, – повел плечами я.
Мы ещё пару минут постояли в тишине, глотая свежий утренний воздух, после чего я наконец решился.
– Пора. Пойду я, пожалуй.
– За винтовкой? – ехидно спросил у меня столяр.
– За винтовкой, – широко улыбнулся я ему в ответ.
– Давай, – на прощание махнул мне рукой Леонид.
Действительно, как будто не в логово зверя пошёл, а в лес за грибами.
Широко шагая по просёлочной дороге и глядя на утренние, угасающие деревенские звёзды, я не оборачивался. И не видел, как Леонид, в прошлом член ВКП(б), коммунист и верный кировец украдкой крестит меня в спину. Даже ветер-предатель не донёс слова далёкой, едва слышимой, но от того не менее искренней молитвы:
«Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящии Его…»
«… тако да погибнут беси от лица любящих Бога…»
«…во ад сошедшего…»
* * *
Солнце вставало всё выше и выше. Я спокойно шёл по пустой дороге, поднимая клубы пыли и пиная редкие небольшие камешки, изредка попадавшиеся мне под ноги. Смотря себе под ноги, я не замечал ни вывалившегося из кустов бобра, который тут же пугливо пересёк просеку и скрылся в листве, ни глухого стука топоров где-то чуть южнее меня. Утреннее солнце всё сильнее освещало дорогу и нагревало воздух, давая мне понять, что балахон, скорее всего, ближе к полудню придётся скинуть. Правда, сейчас на это мне было плевать. Мои мысли снова и снова возвращались к покинутой мной деревне.
И чем дольше я думал о ней, тем яснее понимал, что Леонид был прав.
Я не помню, как выбрался из Казани. Точнее помню, но очень смутно. Когда я думал об этом, в голове возникали запутанные и зачастую невозможные образы. Я, например, отчётливо помнил, как вышел из подземных катакомб. Притом, вышел с первого раза, избитый, помятый и едва дышащий из-за жажды. Помнил, как, стоя на четвереньках, горстями жрал твёрдый, слежавшийся снег около сточной трубы, которая соизволила выпустить меня из духоты канализации, чувствуя при этом, как постепенно утихает сухой пожар в моей глотке.
Дальше сложнее. Помню лицо эсэсовца, презрительно глядящего прямо мне в глаза и дышащего на меня тяжёлым табачным духом. Кажется, тогда я, лишившись сил, в очередной раз потерял сознание, вырубившись прямо на снегу, а тот меня посчитал за мертвеца. Почему-то в памяти всплывает запах конского пота, парафина и мокрого железа. Помню, как брёл по щиколотку в талой распутице, опираясь на какую-то выломанную палку. И, наконец, старое и сморщенное лицо ветерана Последней войны, столяра, плотника и, по совместительству, человека, который спас мою жизнь.
Когда я пришёл в деревню, затерянную под городом Гренцем, который раньше назывался Нижним Новгородом, было только начало весны. Я провёл здесь два месяца, два самых прекрасных месяца в моей жизни со времён начала Последней войны. Я отрастил бороду, которую никогда до того не носил. Не потому, что во мне резко проснулась неумолимая тяга к корням, ко всему старорусскому и патриархальному, нет. Просто потому что я расслабился. Расслабился настолько, что за все эти шестьдесят дней даже не попросил ни у кого бритвы, чтобы привести свою физиономию в уставной гладковыбритый порядок. Я снова вышел на пашню. Впервые за… чёрт, я даже не могу вспомнить, когда в последний раз участвовал в весеннем посеве, куда босоногого подростка Гришку Отрепьева едва ли не из-под палки загоняли каждый год. Тогда меня привлекали куда более интересные вещи, например рыбалка на ближайшем озере или драка с такими же как я пацанами из соседней деревни, на ничейной лесной поляне. Теперь же я с удовольствием взял в руки лукошко с зерном, чтобы размеренно разбрасывать мелкие желтоватые зёрнышки по пашне, чувствуя, как под ногами разваливается рыхлая и свежая земля. Конечно, даже в канувшем в небытие Союзе уже существовали автоматические сеялки, закупленные из-за рубежа, однако они исчезли, как, впрочем, и всё ценное, где-то на просторах бескрайней немецкой империи. Поэтому работать приходилось, как и встарь, руками. И я был этому только рад.
А ещё мне нравились люди. Они нисколечко не напоминали мне те обрывки тряпья, что влачили своё жалкое существование на улицах Ижевска. Это были живые, славные существа из плоти и крови, волком, а не затравленно, глядевшие на изредка забродившие в деревню власовские и немецкие отряды. У них даже хватало смелости укрывать меня до тех пор, пока отросшая борода и обритая налысо голова не сделали меня неузнаваемым для полицаев. Всё это, по большей части, была заслуга именно Леонида.
Ветеран Последней войны, чьи лёгкие до сих пор страдали от последствий безумных химических атак маршала Тухачевского, был среди этих людей кем-то вроде негласного вождя. Он был лейтенантом взвода солдат, который безнадёжно отстал от Красной Армии, прорываясь из окружения под Нижним Новгородом. Когда до них дошли известия о том, что оставшиеся силы РККА отброшены к Уралу и уничтожены, они решили, не мудрствуя лукаво, забраться поглубже в лес и существовать вдали от цивилизации. И у них получилось! Из небольшой общей землянки, где пионеры поневоле ютились почти полтора года, они постепенно выросли в небольшое поселение, к которому потянулись переселенцы из Нижнего. Славянское население оттуда постепенно вытесняли немцы, надеясь превратить город в важный узел волжской торговли. Поэтому вскоре с рабочими руками у Леонида и его товарищей, которых одного за другим начала потихоньку забирать лёгочная недостаточность, не было проблем. Правда, вслед за работниками потянулась и немецкая администрация. К удивлению, это были не эсэсовцы, до сих пор являвшиеся в ночных кошмарах тем, кто сумел пережить Последнюю войну. И даже не вермахт с его танками и вертолётами, готовый разнести в щепки их беззащитное селение, а чиновники, управленцы и технократы – подлинные исполнители геноцида. Эсэсовец может расстрелять, удушить, загубить сотню, даже несколько сотен душ, прежде чем его настигнет пуля народного мстителя. А эти крысы легко могут избежать справедливого возмездия, скрывшись за бумагами приказов и растворившись в безликой толпе бюргеров. И правда, что плохого в том, чтобы немецкие лесорубы занялись лесозаготовкой прямо здесь, на опушке вот этого леса? При том, заплатив за аренду. Пусть немного, пусть сущие гроши, но ведь могли бы и просто силой взять. Что плохого в том, чтобы поставить в деревне радиовышку, приобщить жителей даже такого дикого уголка к цивилизации, прогрессу и всемирной коммуникации? Местные администраторы даже проложили здесь дорогу прямиком до Гренца и Чебоксар. За свой, между прочим, счёт. Плохо что ли?
Только вот Леонид знал, что подарки от врага нужно принимать очень осторожно. Действительно, в самой дороге ничего плохого нет. Плохое есть в немецких мотоциклах, везущих предателей и оккупантов на восток, сторожить границу с Чёрной Армией или вылавливать немногочисленные отряды партизан, всё ещё отчаянно дерущиеся на территории Московии. Отвратительна не сама радиовышка, а те пропагандистские передачи, что она транслирует. Те самые, переписывающие русскую историю, забивающие голову мерзенькой немецкой поп-музыкой и рекламирующие рабство в Германии, выдавая его за высокооплачиваемую работу на благо быстрорастущего рейха. А лесорубов, лениво курящих на обочине дороги, хочется задушить во сне, глядя на бесконечные ряды грузовиков, увозящих драгоценный лес куда-то на запад.
Понимал ли всё это Леонид? Безусловно. И именно поэтому радиовышка работала только два дня в году. В декабре, на Рождество, и в апреле, аккурат под день рождения фюрера. Эти два дня у немцев считались главными праздниками в году, поэтому продемонстрировать славянское недочеловеческое презрение к орднунгу было никак нельзя. Правда вот, весь остальной год с ней случалась одна поломка за другой. То провода оборвутся, то предохранители сгорят, то вообще ветром повалит. У местных лесорубов, например, настолько часто ломались циркулярные колёса на их лесопилке, что те плюнули и, не выдержав, убрались вести свой промысел на другой берег Волги. С заезжими войсками дело обстояло сложнее, но иногда и их удавалось отправить куда-нибудь к чёрту на кулички, к сожалению, не так часто, как хотелось бы. И, что самое интересное, ничего сделать с деревней местная администрация не могла. Точнее, это было попросту невыгодно. Люди Леонида исправно платили налоги зерном и промыслом, так что карательная акция, после которой чиновничье рисковало получить вместо платежеспособной единицы ещё один партизанский отряд, гадящий из густого и глубоко леса, была просто нецелесообразной. Между оккупантами и селянами установилось шаткое равновесие, которое, к счастью, мой приход поколебать не смог.
Я, впрочем, не сильно этого и желал.
Ежу понятно, что меня не оставят в покое. Даже если СС по какой-то причине считает меня мёртвым (я надеялся-таки, что моё полузабытое видение, в котором немецкий офицер пинал меня, словно издохший труп, окажется правдой, а не страшной галлюцинацией), то Чёрный Орден всё равно будет настороже, ведь где проник один агент, вполне может проскользнуть и второй. Готов поспорить, что граница с Чёрной Армией сейчас на замке, возможно, даже пару лишних дивизий отрядили с итальянской границы для этого. Хотя вряд ли, наверняка обошлись каким-нибудь эсэсовским сбродом, типа полка «Руссланд»[2] или бригады Дирлевангера. Впрочем, мне от этого не легче. Серебряные молнии[3] были на взводе, а поэтому действовать нужно было аккуратно. Финальный этап моего задания пришлось отложить на пару месяцев, затерявшись в поволжской глубинке. И я считаю, что поступил правильно. Время, оно конечно деньги, но информация в наше время ценится всё-таки больше. А поэтому я не имел права выступать в поход на Москву до тех пор, пока обстановка хоть чуть-чуть не устаканится. Особенно, учитывая тот факт, что моя липовая история про новую винтовку, поступившую в немецкие войска, которая была без проблем проглочена дремучим крестьянином Трофимом, вызвала лишь саркастическую ухмылку у проницательного Леонида, чем и не прошла проверку на прочность.
Леонид вообще был достаточно умён. Мало того, что он сумел пережить ад Последней войны, так ещё и в лютые послевоенные годы не пропал, не сгинул, не сгорел заживо в немецких концлагерях, а собрался, заматерел и выжил, при этом вытащив на своих плечах деревню в сотню человек. Этот старый, потрёпанный жизнью вояка показал мне, чего именно я хочу в жизни. Он заставил меня вспомнить, пробудил в моей памяти образы обыкновенного, честного труда, не омрачённого ни разрывами снарядов, ни рейдами карателей. Он вытащил откуда-то из глубин моей души что-то забытое, детское, радостное, спокойное, то, чего я лишился в тот день, когда Сергей Миронович Киров запинаясь и забывая слова, едва-едва не плача, произносил свою речь по радио, уведомляя граждан Союза о том, что началась война с Германией. И я вдруг понял, что резать глотки немцам – вовсе не мечта всей моей жизни, воплощённая в жизнь, как я думал ещё пару месяцев назад. Моя мечта – однажды проснуться в своей собственной избе где-нибудь в подобной глуши и понять, что я напрочь забыл звук воздушной тревоги. Затем, поднявшись с кровати и умывшись, взять свои инструменты для работы по дереву и отправиться делать своё дело. Вот что я понял, находясь два месяца в обществе старого плотника, двенадцать армейских товарищей которого уже давным-давно забрала смерть.
Как жаль, что у моей мечты так много врагов. И прежде, чем старый плотник, перенявший профессию у кого-нибудь другого, сойдёт к тихой и спокойной русской воде, оперативнику «Стальной руки» необходимо спустить под её льды ещё не один десяток тевтонских завоевателей.
[1] Стоит уточнить. В послевоенные планы Гитлера входила полная перестройка Берлина и смена названия города на Столицу Мира Германия (нем. Welthauptstadt Germania). В то время как сама Германия на немецком языке называется Deutschland (Дойчланд). Фольксхалла же – исполинское куполовидное здание, должна была стать центром всего немецкого мира.
[2] Сознательная фактическая ошибка. Дивизия «Руссланд» никогда не находилась в подчинении войск Ваффен-СС. Сделаем вид, что в этом мрачном мире предателей выперли из своих рядов чистоплюйские офицеры Вермахта.
[3] Эмблема СС.