Дмитрий Александрович Токаренко
Эхо-сигнал
V
Казалось, будто я сильно зациклился на себе… Не люблю «казалось». Не люблю не любить. А ещё не люблю «будто», сравнивающее моё состояние с чем-то ещё, а значит, уводящее меня от меня же самого. «Казалось, будто…» – ужаснейшая смесь полной отрешённости от реальности и сравнения этого с ещё чем-то эфемерным и таким же далёким от мира сего.
А что я люблю? Сам этот вопрос сладок и не всегда требует ответа, а затягивает в нежные волны немых раздумий. Люблю доверять своим ощущениям, хотя далеко не всегда получается даже подумать об этом. Как всегда, приятное остаётся в памяти только лёгкой дымкой, а ненужное сохраняет свою изначальную форму навсегда.
Утром я вышел прогуляться и развеяться, но это не сработало. Красоты замечено не было, бодрости духа тоже. От утренней промозглости, которая после открытия окна заменила духоту в моей комнате, разболелась голова. Пришлось улечься поуютнее, надев на себя тёплый свитер и укутавшись в мягкий плед.
Я снова просто ждал, когда всё это закончится и даже не понимал, что это всё такое, где это всё и вижу ли я это всё, или надо вернуться на улицу попытать счастья во встрече с чем-то реальным.
Помню, что нос замерзал при каждом вдохе, и помню, как снова открыл глаза. Дымка, которую я видел пару дней назад, снова напоминала человека. Он лежал в моей кровати, но теперь я был совсем близко и мог дотянуться до этого чуда рукой. Я лишь должен был убедиться, что это маленькое приятное волшебство прямо у меня в комнате не исчезнет, когда я сменю ракурс. Убрав скомканное одеяло, лежавшее между мной и непрошенным гостем, я взметнул вверх пыль своей кровати, которая начала светиться в воздухе и вырисовывать всё чётче ту же человеческую фигуру.
С трепетом и намерением прикоснуться к прекрасному я протянул вперёд руку. Ощутив густой согретый солнцем воздух, я некоторое время поводил по нему рукой. Моя рука была прекрасна и радовалась, что ей дали свободу таковой побыть и потанцевать в изменённом присутствием магии пространстве в тёплых солнечных лучах. Только тогда я ощутил, что чудо действительно мало-мальски начало возвращаться в мою жизнь, и для этого ничего не нужно было делать.
Постепенно солнце пропало, и со мной осталось только глухое состояние не-страдания, не-вдохновения, не-движения. Чудо хоть и просуществовало какое-то время, но теперь виделось выпытанным и пустым, как прогулка, на которую я заставил себя пойти тем утром.
***
Когда Катя проснулась, было ещё темно. Она сняла с себя наушники и посмотрела на часы: было четыре утра. Стараясь не выходить из своего состояния, она аккуратно встала, потихоньку дошла до выключателя и включила свет. Оглядевшись вокруг, она заметила коробку с красками среди других вещей.
Катя взяла свой блокнот и раскрыла его прямо посередине, на чистом развороте. Вместо карандаша – обычного своего инструмента – она взяла краску и стала медленно выдавливать её на бумагу. Получив алый тон, она отложила блокнот в сторону и сняла футболку и шорты. Длинной кистью она стала наносить мазки на свою кожу.
Пытаясь удержать в памяти всё, что она видела и чувствовала вчера, когда слушала папины записи, она перебирала всё новые краски и пыталась как можно точнее передать ощущения тела, расписывая само тело. На груди это ощущалось как засасывающая дыра с огненными стенами. От всего тела отделялись обрывки её жизни, бросая тень на другие частички, всё ещё находившиеся внутри и не имеющие никакой надежды остаться на своём месте.
Под камнями прошлого прорастали и расцветали цветы. От всего, что её сдерживало в этой жизни, осталось только небо, полное звёзд. Катя чувствовала свежесть и умиротворение. Ей хотелось остаться наедине с собой навечно.
Поэтому, не забыв взять себя с собой, через некоторое время она пошла завтракать. В холодильнике не было много еды, но лежала тарелка с огромной гроздью винограда. Катя стала впитывать сочные ягоды, ещё больше наполняясь жизнью. Услышав шаги, Катя обернулась и посмотрела на Севу своими горящими глазами. Увидев её измазанное краской полуголое тело, Сева решил, что Кате необязательно сегодня выходить на улицу, и прошёл дальше на кухню, чтобы достать крупу.
– Горишь, как отец, – сказал он Кате, и та смущенно засмеялась.
Сева стал готовить кофе и кашу. Одновременно, конечно же, не вышло. Пока он разбирался с убегающим напитком, Катя села за стол и стала рассказывать, что она вчера услышала на кассетах и немного о своих ощущениях, при этом не вдаваясь в смысл записей, который она и не пыталась уловить.
Сева сказал, что шёпот из будущего и прошлого был всего лишь эхо-сигналом с соседних витков слежавшихся плёнок, а не был намеренно создан при записи, как бы это ни лишало личности Катиного отца частички всей её таинственности. Севе нравилось, как она привязалась к отцовским вещам, хоть он и не улавливал многое из её слов. Сегодня Катя просто светилась чем-то настолько приятным, что он просто её поцеловал.
Ничего не изменилось, потому что всё и так было прекрасно. Влюблённость укрепила это приятное состояние вокруг и мягким одеялом укутало Катю и даровало ей сладчайшие сны наяву.
«Ни к чему противиться жизни, которая готовит для тебя только хорошее,» – подумала она.
***
– Я слышал про девушку, которая выжила в автокатастрофе, потому что её машина несколько раз перевернулась в воздухе, а сама эта девушка оставалась на месте, то есть машина как бы вращалась вокруг неё, даже не задев.
Воля было ушёл в себя, но из необходимости что-то сказать в ответ собеседнику, вернулся.
– Странная история, – выдавил он. – Думаю, в машине нет столько места.
Мужчина, нисколько не сомневавшийся в своём заявлении, подумал немного и продолжил:
– Значит, открылось четвёртое измерение, и всё это происходило там.
– Или четырёхмерное пространство?
– Четырёхмерное пространство, да. Её туда вытянуло на время аварии, а потом вернуло.
У Воли было столько вопросов, что он и не знал, с какого начать. Имелось ли в виду, что девушка сама выбросила себя в какое-то другое место, или же это был такой вселенский парадокс – вопросы были заданы, но остались без ответа.
Воле предстал перед глазами чёрный космос, в котором открывались небольшие порталы передних сидений машин, и в этот космос падали практически одинаковые девушки, немного зависали и влетали обратно во вновь открывавшиеся порталы.
Девушек появлялось то больше, то меньше, при этом время там не текло вообще, поэтому их всегда было бесконечно много.
– Тогда вернувшаяся девушка могла быть уже и не той, что улетела в это место. – С разыгравшейся фантазией продолжал Воля. – Представь: ведь её там могли подменить какой-то случайно пролетавшей мимо копией или двумя.
– А вот тогда ты представь: если бы тебя подменили копией, то ты бы и не заметил этого, так что как тут узнаешь.
«Беседа о сверхлюдях в хаотичном космосе зашла в тупик,» – сначала подумал Воля. Через пару мгновений до него дошло, что эта история точь-в-точь про его жизнь сейчас: его бросало и перемешивало, и он никак не мог понять, в нём ли дело, или это такой вселенский парадокс.
– Если так думать, то замена полной копией – это уж совсем неинтересно, – заключил он. – А внезапная случайная замена меня на двойника из параллельно развивающегося мира, появившегося через открывающееся в машине четырёхмерное пространство – это приключение, бунт и торжество эволюции Вселенной! Это будет всегда добавлять моей личности пикантности и загадочности, и ты никогда не узнаешь, с кем говоришь на самом деле.
Воля так гордился своим заключением, что не сразу заметил, что ни его друга, ни чего-либо ещё вокруг вообще не было рядом. Всё, что здесь было, это маленький островок из ничего в полной темноте, освещённый из ниоткуда тусклым светом. Воля попытался осмотреться получше, но и этот свет погас.
VI
Ни себе самому, ни тем более кому-либо ещё я не обязан думать умные мысли. Чем я регулярно и пользуюсь.
Рядом со мной лежало тело. Грело воздух вокруг и давило на матрас, делая его жёстче, делая начало моего дня тяжелее. От трепета и страха я не мог пошевелиться. Хотя мне скорее было интересно, как оно вообще сюда попало. Немного подумав, я решил его растормошить, а для начала ощупать.
Это был человек. Я не мог понять, был ли он жив в тот момент. Не мог нащупать пульс ни на его запястье, ни на шее. Я никогда этого не делал, так что выводы из этого делать было сложно. По крайней мере, тело было тёплым.
Я приоткрыл окно, чтобы впустить немного свежего воздуха в свою тёмную комнату, и опёрся на подоконник, разглядывая своего гостя. В темноте было не различить его лица. Я включил свет и хотел перевернуть тело на спину, но не смог. Всё, что я понял, – он был точь-в-точь похож на меня. Я столько времени проспал в душном помещении в последние дни, что это казалось мне нормальным. Просто моя жизнь, определяемая, видимо, моим сознанием, расширилась настолько, что смогла вместить ещё одного меня.
Несмотря на то, что я оказался столь духовным в столь нелёгкое время, я взял телефон и набрал номер полиции. Я лишь хотел, чтобы всё было по-честному. Чтобы потом не вышло, что я хранил у себя свой тёплый труп без разрешения властей.
О том, что труп мой собственный, я решил умолчать. Так же, как и о том, что он был ещё или уже тёплым. Меня выслушали и записали разговор. Я немного оделся и стал дожидаться приезда полиции. Сидя на диване, я смотрел на свою копию и удивлялся, как могу прямо сейчас коснуться самого себя в другом теле. Я попытался разбудить своего гостя, но снова безуспешно. Тепло не покидало его, и только это меня успокаивало.
Спустя несколько часов ко мне никто не явился, и я снова позвонил в полицию, не понимая зачем. Я рассказал всё заново, меня снова выслушали и что-то пообещали, но это было уже неважно. В течение всего разговора я смотрел на него, и растворялся в состоянии яркого перетекающего покоя, которое он излучал в этой комнате. С ним ничего не происходило. Он явно был мёртв, но не разлагался.
Я утомился в ожидании и не придумал ничего лучше, чем снова лечь рядом со своим гостем. Жив ли был я сам? Ведь если было возможно, что кто-то не живёт, но и не разлагается внешне, не это ли со мной и происходило?
***
Наступил день, когда Кате нужно было уезжать. Для неё эта информация была очень приглушённой строчкой текста где-то глубоко в голове и мало что значила. Катя жила прекрасной жизнью, она не просто была счастлива, а находилась в состояниях куда более интересных, и даже о счастье не думала.
Сразу после завтрака Сева уехал в мастерскую за грузчиками. Решив не томить свою новую подругу обыденными делами и видя, что она всё ещё напитывается происходящим вокруг, он оставил Катю дома одну.
Не думая слишком долго о том, чем ей заняться, Катя включила записи отца, взяла в руки кисть и приготовила краски. Больше никакие части Кати не отделялись от неё, а только всё внутри расцветало и расширялось, целостные миры ложились слоями краски на её нежную кожу, становились всё ярче и больше не наслаивались друг на друга, как раньше, а только дополняли и объединялись в законченную композицию.
Когда композиция действительно завершилась, Катю объял наполненный жизнью покой. Она поняла, что кассета давно закончилась, и просидела в этой тишине ещё минут десять.
Сева должен был скоро вернуться, и она без капли сожаления, а полная благодарности самой себе, своему папе и всему-всему пошла в душ. Краски стекали вниз и смешивались, напоминая ей о былой жизни, о её блокнотах, в которых так же смешивались рисунки. Картина, нарисованная в тот день, хоть и не была более видна на её теле, осталась с ней навсегда.
Сева вошёл домой сияющим божественным существом. Катя обомлела и расплылась в улыбке. Они обнимались с минуту, после чего Катя стала одеваться. Хорошо, что вещи были собраны заранее, иначе в этом пьяном от мира состоянии ей было бы их не собрать.
Катя перетекала плавно, и Сева плавно проводил её до машины, и они плавно поехали вперёд, вслед за грузовиком, который отъехал чуть раньше. Дорога была прекрасна, и Катя любовалась то Севой, то уютным салоном его машины, то пейзажами вокруг. Когда они догнали грузовик и стали ехать за ним, Катя осознала, что всё его содержимое полностью обновит её жизнь, заполнит её только красочными картинами и окунёт в них с головой, потому что дома больше не будет места, где не висели или не стояли в углу по нескольку эти картины.
Она хотела бы поблагодарить за всё это отца, но его не было рядом.
Прежний образ вечно страдающего художника, не понятого миром и рождающим искусство через боль, стал ему тошнотворен. Это была мерзкая маска инертности и закостенелости, от которой только хотелось бежать. При этом бегство от всего на свете тоже органично вписывалось в его прежний образ жизни. Этот замкнутый круг никак не давал ему покоя.
Однажды в минуты сладчайшего погружения в постель его посетила одна-единственная мысль радости и свободы. Она состояла в том, что если он счастлив в этом побеге, то должен разрешить себе бежать.
На следующее же утро он ушёл от вечной боли, рождавшей его искусство, к вечной радости, рождавшей искусство с другой, мифически-сказочной стороны. Пожив так некоторое время и поработав в новых состояниях, он понял, что прежняя жизнь, не та, от которой он только что ушёл, и даже не совсем его семья, а сама жизнь как она есть, всё же не даёт ему покоя. Он понимал, что его терзало. Он всё ещё боялся сделать и малейший шаг в пустоту, коей считал обыденность жизни. Он только не мог понять, каким должен быть этот шаг, чтобы эти терзания прекратились навсегда.